Часть первая. Здесь и сейчас
В небе было три падающих красных звезды. Но это был не их звук. Сразу за ними летел самолет.
«Это конец света, — подумала я, — ОНО падает именно на нас». Просто какие-то круги внутри того, что могло бы быть сверху.
— А что, это опять какие-то учения? — спрашивала я у каждого, чтобы узнать, что случилось.
— Конечно. Какой-то герой опять нас учит, как нужно спасаться, — это сказал мужской голос. Он принадлежал одному из парней из нашего лагеря.
Я увидела подругу и решила узнать у нее:
— Что это было?
— Конечно, учения, — сказала та, — а ты просто всего боишься.
— Нет. Пойдем купаться, — предложила я.
Мы пошли к реке. Я посмотрела на спину своей спутницы, на ней было почему-то два жутких огромных шрама в форме следов. Она заметила мой взгляд.
— Эта кожа была вырезана с моей спины и прикреплена к подошве той обуви, которую я сейчас ношу. Ходить босиком гораздо полезней, чем обутой, — естественней. Так моя кожа на подошвах снашивается с той же скоростью, что и зарастает. Так что я не в обиде.
На самом деле при рубцевании внутри шрама оставались линии, по которым она предсказывала будущее, возомнив себя хиромантом, постигшим истину.
Еще я заметила, что она пропалывала и подрезала свои линии на стопах ног так, чтоб они располагались точно как на спине. Сами же стопы она полностью красила кровью. Когда я об этом спрашивала, она отвечала, что таким образом купается. Будущее загнано под ноги, а она его купает.
Об этой девушке говорили, что она никого не может полюбить, потому что у нее от рождения очень маленькое сердце. Вроде бы она для того, чтоб сердце увеличилось, каждое утро расчесывается и ест свои волосы, думая, что они наполнят ее маленькое сердце. Эти слухи на меня производили какое-то странное впечатление. Страх, который растет из пяток, или это я влюбляюсь в нее.
Подруга просто спокойно идет впереди меня. А я смотрю на ее линии любви в этих шрамах и понимаю, что мне нет места даже в ее ногах. У нее уродливая спина. Когда она ходит, шрамы ворочаются. Они похожи на содранные крылья.
Как только я это поняла, то снова услышала шум самолета. Теперь он уже точно был над нами. Нечего бояться: мы ведь живем среди машин, а не среди людей. Привыкнуть, опустить свое тело в машину. Что проще?
Все вокруг разбегались. Боялись смерти. Просто боялись. Я вспоминала, как мы учились делать свою тень мужской, чтоб не умереть, а мальчики — делали ее женской.
Ничего не получалось. Совсем не получалось. Это было похоже на принятие родов. Я должна думать о родах. Падает совсем на меня. Птицы, которые были в этом небе, начали соскальзывать в реку. Одна за другой. Я видела, как некоторые из них перед тем, как упасть, садились на дерево. Потом катились на колесах из корней по земле. Некоторые даже наезжали на меня. Я должна смеяться. Я начала. Смеялась, пока колесо из корней под одной из птиц не наделось мне на шею.
Я спросила:
— Что случилось?
— Одна птица долетела до Бога и начала пить из его соска. У него, естественно, не было молока. Тогда она начала при помощи массажа вдавливать лапками в него, в его грудь тень своего молока. Причем птица была настолько умелой, что смогла вдавить в его сосок не только эту тень, но еще чью-то женскую, настоящую тень, — начал кто-то объяснять.
Мне стало еще страшнее.
— Все происходит. Он теперь выворачивает свои соски. Думает, что это палочка о двух концах. — Это сказала моя босая подруга, о которой я только что думала. — Сейчас эта река начнет переворачиваться. Сначала набок, затем наизнанку вверх дном. Река поднялась водяным шаром.
Синий одинокий шар из воды теперь вращался около все еще казавшегося берегом песка. Он постепенно поднимался в небо, захватывая с собой всех тех людей, которые еще недавно были живыми, теперь же головы их трупов образовывали совсем маленькие островки. Потом эти островки исчезали. Шар все больше и больше увеличивался, но я уже на это не смотрела. Боялась.
Все горело.
«Сколько на солнце ни дыши, оно все равно будет смотреть на тебя как на врага», — думала я.
Из брошенных мне фраз я поняла, что все дело в шарах, которые летели перед самолетом. Они как бы нас и не убивали, тех, кто прав, кто в этот момент держался за железо. Это обязательно: умереть или держаться за железо. Они еще не долетели. А летели они прямо на нас. Все вокруг бежали и держались за железные киоски. Я тоже чувствовал, что моя смерть очень близко. Нужно держаться за железо. Нужно просто бежать отсюда, брать под язык монетки.
Вот все почувствовали, что эти ядра приземлились, а я нет. Не хочу описывать, что со мной происходило. Это было похоже на желание встретить именно сейчас человека с намотанной на палец землей. Я тоже убегала, все старались добежать до какого-то железного киоска. Просто это все как-то непонятно. СТРАХ начал наполнять все вокруг, делая из меня просто именно того слона, в попу которого можно вставить два ключа, а он ничего не заметит. Люди облепляли каждый железный киоск, как насекомые. Я бежала и не видела ни одного свободного места на железной поверхности. Нашла одно около дальнего киоска. Мечта о месте под мышкой у Бога.
Я почему-то именно в этот момент поняла, что люблю ее настолько жутко, как были ужасны шрамы на ее спине. Может, я просто видела, что она сверхъестественна. Казалось, что все, к чему она прикасается, навсегда становится чем-то другим. Просто любое ее прикосновение теперь казалось каким-то совсем уродливым, сверхъестественно уродливым.
Как я теперь могла думать о том, что происходит? Мы почти одновременно с ней прикоснулись к киоску. Я даже забыла о том, что нужно бежать отсюда на остановку, побыстрее уезжать ОТСЮДА.
Вокруг опять же говорили, что самолет пытается эвакуировать всех, кто может пострадать во время падения этих красных шаров. Все, что сейчас с нами происходило, они объясняли тем, что земляная матка перестала вращаться, будто она сейчас при помощи нашей крови измеряет величину своих предродовых вод в литрах. Этот процесс кто-то вызвал снаружи. Но это был полный абсурд.
Мы так стояли, прижавшись к железу, довольно долго. Каждый боялся отойти, но потом все начали рассасываться. Я ждала, пока она отпустит стенку киоска, а я притворюсь, что и меня именно сейчас покинул страх смерти. Она начала отлипать от железа почему-то самая последняя. А я за ней.
Она вдруг сказала:
— Ты знаешь, что с неба упали странные шары. Мне кажется, что тела других планет втыкают соски своих новых земляных детей в наши тела.
Давай целуй на прощание.
А потом — мы умрем. Дети других планет питаются нашей аурой. А мы просто ее слижем друг с друга.
Или мне показалось, а мы лежали вдвоем на земле, образовавшейся от ближнего взрыва. Понимали, что потом — НИЧЕГО не будет.
Мухи от своего страха забирались нам под одежду. Но я слышала звон их крыльев только в ушах. Они напевали, повторяли:
Вывязать о свете
Маленькую спасительную
Ветку — доску в тон ее кожи
Которая ломается при
Родах на тысячи подделок
Еще что-то… Я чувствую не ее душу, а подделку, она просто такой родилась… Не родилась, все, кто меня в данный момент окружал, не родились. В этом-то и была вся проблема, даже катастрофа. А я теперь была связана ими…
Потом недалеко от нас упал огромный огненный шар. Некоторые ранее отбежавшие от железа, которое их изначально и питало, этого не заметили. Просто умерли.
А мы, сцепившись руками, надев одну мою куртку на двоих так, что моя правая рука была в правом рукаве, а ее левая — в левом, мы обнимались непрерывно, целовались на прощание. Каждый раз… — навсегда, бежали. Только не знали, куда упадет новый шар. Она говорила, что это просто бомбы. А я знала, что это — КОНЕЦ. Свет пропололся нашими телами, падал, падал, падал в подол.
Нужно все же было уезжать из этой страны, из одномерной реальности, но нас не успели забрать, а теперь было слишком поздно. Я знала, что мы не успеем…
Оставалось только бежать. Но теперь лишь туда, где можно продлить свою жизнь на пару суток или часов, на пару минут. Даже самолеты уже не хотели нас забирать. У нас должны быть просто какие-то другие паспорта… Их нам сделают… Через пять лет… Боялись.
Те, кто остался здесь и сейчас, были обречены. Они просто поднимали голову и видели, как прямо на них падает звезда с неба, похожего на флаг, о значении которого они забыли, ведь для них это не имеет совершенно никакого смысла. Они пытались бежать подальше от того места, куда огненный шар сейчас приземлится, некоторые бежали в шоке настолько быстро, что пересекали границы своего государства, срывались в реки, в моря, но видели все те же падающие звезды над собой.
А мы не спешили, мы просто шли. Около нас была смерть. Совсем рядом. Но мы просто надели шапки-невидимки, ничего не могли делать в этом месте, обществе, которое всех любит анально, наша душа вогнулась в платья, в наши человеческие шкурки, которые мы ртом пытались снять друг с друга. Потом что-то упало совсем рядом с нами — это был самолет, который всех спасал. Упал в нескольких шагах от нас. Все погибли. Это точно.
Весь этот кошмар циклично повторялся, казалось, ему не будет конца. Мы увидели, как что-то падает именно на нас. Она побежала, я — просто за ней.
Новый киоск — руки на нем. Мы успели выжить. Он облеплен людьми. Мы успели к нему просто прикоснуться: прикоснуться руками к своей неизбежной зверской смерти.
Кто-то в толпе говорил, что снаряды стали умней, будто они видны только над землей, а когда упали, то становятся просто невидимым зеркалом, наполненным активной кислотой, которая, если пройдешь сквозь нее, от тебя СОВСЕМ ничего не оставит. Это новая смерть. А железо просто делает нас приспособленными именно к ЭТОЙ смерти, оно незаметно под действием радиации превращает нас в приборы, в машины, любые устройства, ранее созданные человеком, но ненадолго. В этом и заключалось главное наказание: почувствовать себя перед смертью машиной.
Теперь, чем дольше она стояла, прилипнув к этой железяке, тем становилась старше, ее рот делался металлическим. Мы все просто, спасаясь от смерти, становились дурацкими железяками.
Она увидела мой взгляд, наполненный отвращением, тогда сказала, что ничего пока не падает, она пойдет домой. Говорила, что все кончилось… Больше ничего между нами не будет, что все было ошибкой. Она уверена, что просто все забудет НАВСЕГДА.
Что все это, конец всему — гнилое пасхальное яйцо, падающее не только на нас — на всех, просто небо без соседей, которое она увидела таким глобальным над собой. Она просто хотела меня спасти, поднося свои волосы к моим губам, как к небу, к моему языку — все, что у нее есть. А из-за этого все перевернулось не только для нас.
Теперь ее взгляд зрел, как бутон, подчеркивая гостеприимство ее разноцветного пола… Он говорил, что мы заперты Богом снаружи. И ничего не изменить, нужно просто идти, или то, как она разрезала свою спину, затем вены, которые долго лечили врачи, — теперь ее попытки самоубийства окупились.
Потом она ушла… А я смотрела ей вслед…
Она прошла пять шагов. На ее лице была улыбка, в которую ее губы одевались, как будто кто-то из них выпьет слюну. Никто не успел…
Я стояла, присосавшись всей пятерней к очередной железке, пытаясь всем своим телом влипнуть в нее, просто чтоб избежать смерти, стать такой же железной. Потом видела, как люди, оторванные от металлического соска, незаметно тихо растворяются.
Одна девушка с уродливой спиной, которую я, кажется, откуда-то знала, выбежала из нашей толпы. Словно взялась из ниоткуда.
Ее сухой облик лопался. Вдруг она просто исчезла: шла — и внезапно растворилась, только что была — и ее совсем не стало.
В тот миг показалось, что я увидела выпавший у Бога зуб смерти.
А она просто от нее убегала, пытаясь избавиться от тех, кто обречен.
Ее тоненькое тело, почти невесомое, маленькая тень Бога. Совсем узкая, такая, что можно отворить ею небо. Начали делать новые воздушные ключи, которые, если неправильно их ввести несколько раз, лопаются.
Отдельность от тела, которое ела по ночам во сне, отодвигая в сторону сцепленные на ногах ногти, в то время, когда ее ноги становились костяными, совсем темными, пережаренными от дыхания.
И Я ПОШЛА ЗА НЕЙ…
Часть вторая. Там
На самом деле последний момент своей жизни Акаша запомнила совсем по-другому.
Когда девушка заходила в кабинет английского языка, случайно дверью прищемила левую грудь, так что жуткая стреляющая боль пробила чуть ли не сердце. Но все же, преодолев порог и небольшой предбанник, очутилась среди полок, увенчанных странными предметами. На каждой вещи оставался поцелуй, проветренный изнутри, чувствовались всюду губы, которые зажимали дуло пистолета, прикосновение рта, который спускал курок языком.
Все прекратилось внутри Акаши, когда она увидела Аркадию. Это именно ее поцелуй с завязанным на бантик на конце змеиным языком окутал все снаружи и внутри. Все те предметы, которые та перед этим целовала, теперь были отравленными. Но Акаша ничего не боялась. Казалось, что ее тело входит и выходит из обруча, наполненного струящимся светом.
У них были платья с потеками крови… Но это потом…
А сейчас они просто сидели рядом на уроке английского языка. За одной партой, представляющей собой огромный кусок хозяйственного мыла, в которое изначально были влиты две небольшие свиньи. Их пятачки выставлялись для удобства наружу, чтоб в них можно было втыкать с одной стороны карандаш, с другой стороны — ручку.
Пришел преподаватель английского и начал урок иностранного языка. Хотел научить подчиняться производству неживой материи. Ведь все, к чему он был готов, — это как при помощи овладения иностранным языком отрастить на своем анатомическом языке маленький отросточек, который он все время демонстрировал аудитории.
Его брови были по-дурацки покрашены радугой. И он призывал избавиться от своего родного языка, пережевать его и съесть, оставив лишь нужный, гибкий отросточек. И когда все поймут правильность его учения, он станет президентом школы или директором. Или он им уже стал?
Аркадия сказала:
— Дурное небо держится на божьих коровках, а умное — на их вымени. Это не о нашем государстве, которое не только…
— Главное, что мы снимся небу настолько реально, что мы живы, — сказала Акаша.
— Мы снимаем небо с его места. Ему мы снимся только тогда, когда оно снимается с ребра того первого человека, Адама.
Акаша незаметно поцеловала подругу в щеку, так как они даже не успели поздороваться. И вдруг ей все стало пофиг: и слова преподавателя, и его мутировавший орган, и иностранный язык, и последствия такой методики обучения, и еще многое другое.
На следующем уроке к ним в класс зашла женщина в маскарадном костюме современной Евы или в чем-то на первый взгляд напоминающем его.
— Ты думаешь, она просто так пожаловала к нам в таком виде? — спросила Аркадия.
— Нет, это очередная уловка для привлечения нашего внимания, чтоб мы сосредоточились на излагаемом ею новом материале. Кстати, она — жена учителя иностранного.
— Ты только посмотри: эта красавица совершенно нагая, а вместо трусов у нее новорожденный ребенок, которому она, как только он родился, не обрезала пуповину, а перегнула его тельце соответствующим образом между ног, закрепив левые и правые конечности на талии. Кажется, она этим жутко гордится. Обрати внимание — ребенок пока еще живой, но вскоре, когда он умрет, она его снимет через пару месяцев, выкинет на свалку, и тогда будет готовиться к рождению нового.
После этого Акаша не смогла смотреть на эту свою учительницу. Хотя каждый из ее одноклассников при виде странно выглядевшей преподавательницы встал со своих мест и подносил ко рту этого ребенка все, что мог. Девушки пихали ему в рот сладкие леденцы в виде сосок, мальчики — свои половые органы, которые они обмазывали козьим молоком.
Насытившись, голова ребенка, провалившаяся и растянувшая пупок учительницы, начала хватать девушек пока беззубыми челюстями за пальцы, а парней — за их мужское достоинство. Только Акаша и Аркадия оставались на своем месте: они не могли подлизываться к таким мутантам и даже без отвращения смотреть на такое.
Младенца начало тошнить чем-то странным. Рвота сформировала облако. Через пару минут Учительница астрономии вместе с Учителем английского каким-то образом оказались в телевизионном экране, сделанном из детской блевотины.
А они сидели с Аркадией в комнате. Она начала плакать тем глазом, который, как она чувствовала, ближе к реке. Еще они все боялись увидеть ту дорогу, по которой катятся их слезы.
Она повторяла, что это кто-то из детей сделал их телевизором, их просто что-то сделало такими.
Акаша взяла подругу за шею. Перед ними на школьном столе лежала бумага. Начала душить, так что у девушки высунулся язык, с его конца потекла тоненькая струйка черной крови. Она написала, водя ее голову по бумаге, слово: «САМИ». Ради этого единственного слова она и душила свою подругу, чтоб та все поняла. Нет, она не хотела ее убивать, или ей было безразлично.
Почувствовав, что та мертва, заулыбалась и отпустила. «Удивительно, как легко человек может превратиться в предмет, в канцелярскую принадлежность, просто выполняя только его функции. Интересно, в какой момент Аркадия поняла, что она — просто железное перо?» — думала Акаша. У нее начиналась истерика, те редкие моменты, когда она не могла контролировать свои действия. Ей хотелось плакать, слезы уже подступали к глазам.
«Нет, нет, только не это. Я не должна расстраиваться по пустякам. Это вредно для здоровья. При чем здесь здоровье? Я должна сделать так, чтоб мне стало смешно именно по этому поводу. Точно, меня должен рассмешить этот труп», — пришло в голову Акаше.
Она быстро сдернула с себя блузку и начала водить мертвыми руками подруги по своему телу, ища зоны, реагирующие на щекотку, продолжая смотреть в это время телевизор, где до сих пор показывали их учителей. Они что-то говорили. Акаша подняла руки, сложила их над головой. Потом…
Когда пальцы мертвой подруги оказались точно на ее подмышках, что-то впилось в нее. Нет, просто легко прикоснулось, потом нажало. Она смотрела телевизор.
Из глаз вылетела птичка — и Акаши не стало.
А в матке осталась фотография, не имеющая СОВСЕМ НИКАКОГО смысла.
30 
