* * *
«Ave» означает «без боли». Кто не создан, для того нет боли и ада; и тварь, которая обладает наименьшими свойствами твари, наименее знает боль…
Мейстер Экхарт. Духовные проповеди и рассуждения
Боль есть надежная спутница бытия.
Это первое, с чем мы выходим в мир.
Зачитанная до дыр книга открывается
на одной и той же странице
и убеждает, что все неслучайно.
Тайна в том, что болезнь пришпиливает булавкой
к одеялу, сохраняя зазор, промежуток
на пути в коридор вечности.
Болевая граница эта как дуга над нотами, лига.
В лагере для евреев-военнопленных
переводчик Эммануэль Левинас
пишет книгу.
Пустой ложкой, прислушиваясь к шагам у порога,
процарапывает на обложке:
ни слова про тревогу.
Он не ведет болевые звуки
в платоновский мир идей,
ухаживая за ними в доме,
отстроенном по соседству,
сохраняя любовь к другому
как обезболивающее средство.
Трагическое рококо.
Печаль, вытесняющая пространство.
Эпоха проповедей.
Грохочущее христианство.
Возвращение
О, Бог огромный, громадный,
возьми мои косточки, сложенные в узелок,
это конец главы, эпилог.
Нечувствительна к выраженьям извне —
вот кожа моя развернута на земле.
Еще от меня остались тонкий пучок волос,
зубы с редкими пломбами (нерушимы, а так болели!),
горстка ногтей…
Господи, голоса слышны. Это дети. Останови детей!
Они верят, что физической смерти нет.
Среди них может быть мой сын.
Не дай узнать ему след
от меня, он разгадает и скажет:
мама! Это твой волосок, это твой ноготок,
выходи! Дай мне есть и пить.
А я не смогу.
Господи, что же делать? Накрой меня снегом, травой.
Господи, я вернулась к тебе, ты мой
неразгаданный, неизбежный
в этом свете пресветлом, прохладном.
Эмбриона
Плечо мое — птенец в твоей руке.
Ослабишь — упорхнет, сожмешь — дыханья нет.
Плечо мое — птенец.
Ногтями, ртом, крестцом — я вся ушла в плечо.
Сомкнулась.
Давай поцелуемся!
Между ресниц застревает:
Канал орт: последний бросок футбола.
Фотография старца Зосимы в раме.
Коробок с дарами от святых мест
мирликийских. Моя заколка
засушена в книге Цветной Триоди.
Твои ноги. Их кроили
по одному со мной лекалу —
одной строкой Модильяни.
Мысли путаются, как суры в Коране.
Пусти! Я хочу рассмотреть твой живот.
Полоска от пупка вниз. У меня тоже. Я рожала
при помощи ножниц. Жало свое
смерть чуть не бросила в меня и моего сына.
Ты не знал об этом. Не делай мину,
все позади. Сейчас я прошу у тебя укрытья.
Я втянусь в твою нутрь. Распахни живот.
Я твой плод. Зародыш.
Твой глас с амвона. Шевелящийся
эмбрион. Эмбриона.
*
О, господи, почему ты синий?
У тебя спина синяя. И ягодицы.
Что толку злиться!
Это белье я подарила тебе на Пасху.
Простынь как пустынь: синий лен и на нем сердечки.
Кто же знал, что эта джинса линяет!
*
Вот и завтрак!
Помолиться забыли.
Проголодались.
Коричный кофе с пенкой.
Сыр.
Колено с коленкой.
*
Ливень жахнул. Белье на балконе промокло.
Эфир в девять тридцать.
Успеть одеться,
решиться
в мокром платьице завести машину.
Зажигаю фары — дождь взбивает лужу в крепкую
пену. Неси меня, кобылица, львица
цвета мурена.
*
Помнишь наше турне по ирландским пабам?
Ты — виски со льдом,
Я — бейлис тягучий, кажется, с шоколадом.
Ты учил меня разбираться в напитках.
Бармен был похож на Клинтона.
Он глядел на меня в оба глаза.
Зрачки высвечивали номер моего телефона.
Корону первенства протирала я бумажной салфеткой,
выявляя на ней именные клейма, лаская алмазы.
*
Я читаю японскую прозу.
Ты называешь ее порочной,
эту литературу, в которой так много страсти.
Пересказываю сюжеты, ссылаясь: не мураками, другое.
Манжету свою ты обмакнул в горчицу
и кричишь мне из ванной:
«Это не тексты, Жанна. — Поправляешь себя. — Текстовой выхлоп,
клоп на древесном теле…
А в самом деле все гораздо белее,
гораздо белее любой бумаги,
черней шрифта».
Полуденный сон после рисовой паэльи
Внешний мир отделен стенкой рисового зерна.
Удаленный доступ к происходящему внутри злака
возможен тому, кто за тысячу миль
ожидает проявления импульса как сигнала,
условного знака.
В капсуле риса помещается мало предметов,
точнее, один кувшин с рисовым молоком.
Там довольно тесно, но можно лежать,
вытянувшись под потолком, смотреть,
как пассажирам в небе дают еду
в алюминиевой фольге, вино.
(Но: рисовое зерно способно вместить тебя одного!)
Двигаясь по окружности, я поглощаю мир
целиком, насквозь.
Внизу гофрированная даль песков.
Шторм облаков
отражается в зеркале с высоты.
Океаны. Киты. Страны.
Странности человеческого сознания:
от созиданья вершин до разрушения основания.
Волнение от свободы передвижения во вселенной.
Города с такой высоты похожи на микросхемы.
Корни домов, каждый как зуб.
Из земли вырастают бетонные стебли труб.
Рассветный луч рассматривает кожный покров каньона.
Синий залив. Черепаховые панцири полигонов.
Бельевые веревки выше электростанций.
Удивительно: с такой высоты видно
постиранное белье на планете —
оно на микенских колоннах,
в запутанных кронах
хижин из плавучего тростника.
Белье как условное обозначение жизни,
вот он, знак.
Господи, оберни свой зрак.
Что мне делать, когда я вернусь, проснусь?
Черный гриб сгорающей атмосферы.
Сферы жизни свелись в одну,
к рисовому зерну.
Вращенье небесных тел замыкает собой престол.
Под ним водородная бомба размером с письменный стол.
Стена плача. Мечеть в Каабе. Священные воды Ганга.
Тибет и страна снегов. Ослепшая от песка Ванга.
Провожу по лицу. В чем-то белом моя рука.
Растираю ладонью. Рисовая мука.
30 
