Зимний Пигмалион

* * *

Трава рассыпается зелёными лучами,

сквозь цветочное небо проглядывает Бог,

и ангел приходит в дни печали,

а в дни радости колобок;

давно несъедобный — высохло тесто,

он скачет под окнами бодрым мячом,

и когда разбивает случайно стёкла,

делает вид, что вообще ни при чем:

мол, это ангел во время печали

долго стучал неловким крылом…

Впрочем, ангел колобку все прощает,

и небо растет там, где было стекло.

* * *

Бог слепыми руками шарит

в тёмном кармане ночи

и ловит каждого, кто попадает под руку,

но ищет он карточку банкомата,

чтобы снять последние деньги

на благотворительные нужды, разумеется,

а не тебе на бутылку.

Он рассыпает мелочь,

роняет чужие визитки,

не хватает пальцев, чтобы удержать,

не хватает рук — слишком много

всего накопилось:

и кто-то выпадает из этой жизни,

а кто-то задыхается

во внутреннем кармане

у него за пазухой.

Хочется встать, открыть окно.

Но снаружи так же душно

и так же темно.

* * *

Позовите мёртвых,

на них не лают собаки,

разве что воют,

мёртвые пройдут спокойно

мимо этих чужих домов

к платформе,

пусть мёртвые сядут в поезд,

займут наши места в вагонах,

чтобы все думали,

что это мы уезжаем,

ни с кем не прощаясь,

на утреннем поезде…

Пусть мёртвые едут в тупик

сквозь сумерки,

сквозь плотный туман над дорогой,

где растут иван-чай и пижма,

где полосатый шлагбаум загораживает небо,

и по ту сторону спят в своих машинах

наши потерянные боги.

Пусть мёртвые их разбудят —

нам больше ничего и не надо.

Зимний Пигмалион

Меня вылепило из тьмы

желтое пламя зимы,

тебя вылепили из снега

мои руки:

Я долго искал место

нашей будущей встречи,

обошел все скверы,

проходные дворы и колодцы,

пока на самой окраине

не увидел пустое поле,

где снег глубже, чем по колено,

и клевер-зверобой-ромашки

цветут каждое лето.

Затем, убирая лишнее

из нелепого снежного кома,

я вспоминал детали:

чем дальше, тем тоньше и тоньше,

вплоть до родинки на предплечье,

до шрама на правом запястье.

Я помню, ещё в школе

ты стеклом порезала вену,

и я зажимал пальцем

тонкую струйку крови…

Не плачь, подожди немного,

дай мне закончить глаза.

Мои руки тебя обжигают,

их тепло становится болью,

бегут из-под пальцев капли

вниз, туда, где под снегом

клевер-зверобой-ромашки.

Я знаю, что мы не успеем

и слова сказать друг другу,

остается одним утешаться:

тьма вокруг — наша свобода

и мы в ней вместе растаем.

* * *

На стареньком белом джипе,

через перевалы

такие высокие, что по ночам,

лучи раскидав по снегу,

на них спят звёзды,

учитель вернулся в гомпу.

Он привёз с собой дождь:

пыль на дороге осела,

воздух стал прозрачным,

а река — мутной.

«Пока, учитель, вас не было, —

ему говорят монахи, —

мы нашли возле самого берега

странную вещь из дерева,

похожую на трубу:

снаружи в узорах и знаках,

а внутри будто зеркало гладкую.

и откуда её принесло,

если над нами лишь горы?

Мы сквозь неё смотрели

на дорогу, вас ожидая,

и видели, как белый всадник

на коне ослепительно белом

летел, обгоняя машины,

пока не скрылся в ущелье».

Слова падают, словно капли,

а дождь стоит возле храма,

переступает нерешительно

с ноги на ногу.

«Не стесняйся, — говорит учитель, —

входи внутрь,

наш Будда давно не умывался.

Помнишь, я рассказывал по дороге,

снова стать облаком просто,

просто грязь оставь за порогом

и входи, дверь для всех открыта»

«Посмотрите в неё, учитель!»

Монахи трубу приносят,

вкладывают ему в руки,

и он смотрит, один глаз прищурив,

словно на яркое солнце.

«Не туда, — говорят монахи, —

белый всадник был на востоке!»

Но учитель смотрит на запад,

где над вершинами гор

синее чистое небо,

и маленькое облако

поднимается вверх по склону.

* * *

Оранжевый грузовик

по длинному серпантину

поднимается на перевал,

затем — всё выше и выше,

высвечивая фарами то облако,

то снежную вершину,

спереди у него написано:

«Бог — это Любовь»,

а сзади — «Труби громче!»

И монахи трубят, стараются,

дыханием согревают небо

подняв тяжёлые трубы

из человечьих костей.

Звук растет, заставляя горы

сбрасывать снежные шапки,

и грузовик ему вторит,

словно предупреждает

встречные автомобили.

«Внутри наши кости пустые, —

трубят в небеса монахи, —

хорошие будут трубы,

когда мы песни закончим,

и в нас заиграет ветер.

Он будет трубить ещё громче:

у ветра быстрые пальцы,

у ветра крепкие губы!»

Но грузовик останавливается

в облаке звёздной пыли,

чтобы заправить звёзды

своей чудесной соляркой.

«Вы не дали замерзнуть дороге, —

говорит водитель монахам, —

и я смог легко проехать

до самого края мира,

и ещё у меня полцистерны

остается на Луну и на Солнце.

Так что утром мы с вам станцуем,

оставляя следы на глине,

словно молитвы Богу,

который Любовь и только,

о чём бы вы ни трубили».

Он вытирает руки

и снова за руль садится.

А монахи, подняв свои трубы

провожают его долгим звуком

туда, где смыкается небо

с вершинами Каракорума.

* * *

Агрегат еще не готов,

но какой-то гад привёл котов:

разноцветных котов,

прелестных котов,

ниспровергателей всех

основ.

И мне остаётся, открыв рот,

смотреть, как по ветке лезет кот,

чтобы, словно банку молока,

смахнуть с неба облака

впрочем:

к чёрту работа и агрегат,

золотое руно не вернуть назад,

и кусочек шагреневой кожи

уже разглядеть невозможно,

и мне остаются только сны

в свете корявой полной луны,

где Авеля сердце насквозь протыкает

чёрными вилами брат его Каин

и мне остается ещё потом

смотреть, как время чудесным котом

крадется в траве за птицей.

Но та, всякий раз, когда прыгает кот,

пролетает немного вперед

и снова в траву садится.

* * *

Ходит осень по посёлку —

шапка низко на глазах,

а в руке её кошёлка,

а в кошёлке, как слеза,

банка странного раствора,

в банке эмбрион:

Здрасьте, это я,

это ты и он!

Вот соленый огурец,

тот, кто вышел, — молодец,

а не вышел — хрусть да хрусть

грузит сердце черный груздь,

а не вышел — тук да тук:

встаньте девки

в дружный круг:

Таню мы нашли в капусте,

Машу нам принес медведь,

Юлю аист сверху сбросил,

а теперь велела осень

всем лететь или гореть!

Грузди выросли под ёлкой,

земляные тянут уши,

пойте девки, будем слушать,

как по нашему посёлку

ходит заяц холостой,

и лежит в его кошёлке

банка странного раствора,

банка с рыбкой золотой.

Апокалипсис №3 

Когда мы пропололи огород,

выбрали все камни

и разбросали их на дороге,

ромашки переползли на землю соседей,

клевер ослабел и потерялся в траве,

кислица заполнила поле

и стала снытью.

В нашем доме теперь хозяйничают мыши,

ветер во дворе хлопает бельем,

которое забыли снять,

мы сидим у костра вечерами,

а ночью спим в лодках,

вино скисло, выдохлась водка

дети ходят на кладбище, приносят картошку,

мы запекаем её, глядя на угли,

гладя теплый воздух прозрачными руками:

тени садятся на деревья как птицы.

Утром я пойду собирать камни.

* * *

Гвоздь золотой, полярная звезда,

вся моя добыча — небесная руда,

куски синего, белого льда

и просто вода.

Тёмная змейка между камней

рисует круги моих будущих дней,

где Эрлик варит души в котле

и туман плывёт по земле.

Тёмная змейка рисует круги,

но я каждый день становлюсь другим,

и, когда наступит Страшный суд,

меня не узнают и спасут.