Сад
Его сердцем — красным розовым белым —
была клумба с пионами между умывальником
и красной смородиной.
Пионы! Почти невыносимые в своем одуряющем
складчатом тяжелом роскошестве,
будто восточные красавицы в юности, которые еще через
несколько лет оплывут
под грузом сладкой пышности и станут вовсе
невыносимыми.
В цветах и травах
северных стран есть своя густая полнокровность, почти
как в субтропиках, —
из-за обилия влаги, и в них самих и в световой атмосфере
вокруг,
но с всегдашним сквозняком близкой осени с изнанки,
и оттого
с меланхолией и интравертностью, подкарауливающими
у забора,
как покосившийся дачный сортир.
Головой этого сада — был двухэтажный зеленый дом
под серой шиферной крышей. А мозгом, конечно же,
завихрение пространства в районе подушки над
кроватью деда,
между окном, куда поплевывает и сморкается
июньский дождик,
и дерматиновым стулом, с пособиями по садоводству,
газетой
в промежуточной стадии между покупкой и горчичниками,
и темным
пузырьком с валидолом. Его запах, знак советской
старости, — всегда стоял
в этой комнате и обозначал для меня-подростка то,
чего в моей жизни —
не будет! И я сделаю все, чтобы этого убожества… и т.д.
Когда я сейчас пью валокордин,
то открываю его только на балконе. Ах, эти капли
российского пенсионера и
совкового неврастеника! Моросящий химический дождь
над теплой
гладью воды из-под крана в бокале для виски…
В окнах веранды висела гладкая сквозная шпалера сирени,
ее на всякий случай имитировали полотняные
грубо-кружевные занавески,
шелестя на жарком сквозняке над круглым обеденным
столом с бабушкиными
кисло-сладким мясом, картофельными блинами и —
бидоном кваса, который я привез
на руле велосипеда по горным тропинкам Шотландии,
не расплескав ни капли, хотя
за мной гнались две саблезубые дворняги, всегда
поджидавшие на повороте
у последней лужи на краю оврага. Их послал тот самый
король,
безжалостный к врагам, он так хотел узнать тайну
кваса, что погнал бедных пиктов к скалистым берегам
дачного кооператива «Нефтегазоразведчик».
У крыльца
огромный куст жасмина осыпался в ржавую бочку
с талой водой.
Его лепестки, как коллекционные бабочки — они
сохраняли, кажется,
даже слабый манерно-тонкий запах, — обнаруживались
через несколько лет
между страниц американского фантастического рассказа
в журнале «Химия и жизнь»
(Он и сам по себе был экзотическим цветком, мичуринским
гибридом —
вырождающегося позитивизма с интеллектуальной
живостью, в очень
северном цензурном климате…) Та же страница,
что и позапрошлым летом после обеда, и на том же
древнем диване, вспучившемся от дачной сырости… Диван
переехал в начале 60-х из коммуналки на Старом Арбате.
Дачи —
это было что-то вроде домов престарелых для мебели.
Пенсионеров
имперско-мещанского уюта вытеснил в городах
дешевый конструктивизм. А потом сменилась мода —
и они потянулись обратно…
Животом этого сада была клубника: пухлое, но крепкое,
темно-алое крапчатое блаженство. Короткое, будто
зрелость между
зеленой инфантильностью и серой гнилью старости.
Несколько недель в июле —
пышный развал, пляж для тициановских красавиц,
обгоревших на солнце…
выпавшая из кармана школьника колода непристойных
картинок из серии
ботанической эротики «Разросшееся цветоложе»
(термин в пособии для
садоводов-любителей)… Но вскоре — опять анабиоз,
на черных торфяных перинах,
среди замерзающих луж
и каменеющего снега.
Зимой, когда сад в спячке, со спины —
через забор, со стороны рабочей слободки, —
оттуда, из полувраждебного-полууслужливого мира
«деревенских»,
с кем летом мы играем в расшибалочку и поем
дворовые песни, появляются
их отцы: Моргунов Муромец, Вицын Попович и
Добрыня Никулин,
в непробиваемых ватниках и с палицами-монтировками
в задубевших рукавицах. Проваливаясь под наст, как
псы-рыцари
и фашистские «тигры», валят к дому. Выламывают
запястья замков,
бьют очки стекол веранды — и рыщут в пещерах
заколоченного дома,
топча валенками яблоки, разложенные на полу на газетах,
и —
находят: флакон одеколона и полпачки сушек,
заблаговременно
оставленные в буфете на этот случай…
Между тем
в боковых чуланчиках под крышей, в огромных
толстостенных
стеклянных бутылях, величиной с античные
глиняные кувшины, мирно дозревает
вишневая наливка, терпкая и вязкая, с культурным слоем
хмельных ягод на дне,
я ими объедался тайком от взрослых лет в 13…
Голосом сада был стук падающих яблок, под вскрики
скорых поездов, содрогание товарняков на стыках
и уханье
дальней танцплощадки в ночи.
Но сердцем этого сада были пионы — красные,
как внутренняя ткань речи.
Одноклассница.Ru
Is there anybody…
J.L.
Наш одноклассник рассказал мне,
что у нее еще в школе начался роман
с одним парнем из параллельного класса,
через несколько лет они поженились,
родился ребенок, и еще через год-два ее муж
погиб в ДТП. Она — учительница английского
в спецшколе, живет где-то на Каширском шоссе.
Лет в 13 я видел западногерманское кино
с симптоматичным названием «И дождь
смывает все следы». Похожая история. У меня тогда
совсем бы съехала крыша, если бы я знал будущее. О да,
вполне достаточно, что сейчас знаю прошлое.
Я ее так любил! Весь мир — был ею,
закат пылал, как ее щеки на уроке физкультуры,
солнце, выходившее из-за туч, слепило, как ее тяжелый
взгляд. — Помню, в полуобмороке на заднем сиденье
семейных «Жигулей» (мы ехали куда-то вечером,
наверно, с дачи в Москву) я бормотал себе что-то
в таком роде,
как язычник — своему богу… И это было
настолько больше того, что нужно для нормального
школьного романа, и настолько не имело прямого
отношения к ней, а только к моим
отношениям со своими чувствами,
что — никто ничего не заметил.
И все это зависло во мне, и еще несколько лет я блуждал
по дну потолка лирико-риторических построений —
в башне
из фантазий Эшера и материалов, поставленных Ремарком,
Окуджавой
и песней «Girl» в переложении для советских
танцплощадок.
В десятом классе
(я ушел и из ее школы, проучившись там один год
в 8-м классе, — ушел,
чтобы не мучаться лицезрением объекта своей путаницы,
которую называл любовью) — я решил
признаться ей в любви. Встретил после школы,
поехал провожать на метро домой. Несколько остановок
по Филевской ветке, не под землей, наверху:
железнодорожные пути
у Киевского вокзала, открытые пространства, река,
парки…
Ветерок, цветная рубашка, сшитая бабушкой…
Она сказала, что очень меня уважает, но — — —
Мы шли
по платформе ее станции метро к выходу в город. Я нес
ее портфель. Заметил, что она искоса робко поглядывает
на него. Усмехнувшись, отдал ей портфель. Мы
тихо и коротко попрощались. И пошли
каждый своей дорогой, как и до, и после,
и во время.
* * *
Вот они оба, сын и дочь, созваниваются,
на какую-то годовщину, каждый выкраивает
пару часов посреди своих забот, и приезжают
на кладбище, на краю поселка под Иерусалимом.
Склон холма, черепичные крыши, горы вокруг…
Встречаются на автостоянке, подъехав в одно время.
Постояли у белой плиты на солнце, положили
по камешку*.
Поехали выпить кофе. Посидели, поговорили о детях,
о делах.
Почему-то больше вижу ее: высокая, уверенная в себе,
черный деловой костюм, прическа каре…
Дай бог, чтобы так было.
25 
