На смерть бомжа
Скончался бомж. Точнее — сдох бомжара
в коллекторной, обняв одну из труб,
и полусфера стравленного пара
окутала почти тряпичный труп.
Освободившись от цепей природы,
он вместе с ними пал на профнастил,
и запах человеческой свободы
стоял вокруг и был невыносим.
Ну, что, мудак? Куда, скажи на милость,
как таковой ты взял и был таков?
Почто душа твоя не отделилась,
так и оставшись выдумкой попов?
Математически ты стал недоказуем,
молекулярно перейдя в бульон,
где тот, кого не поминают всуе,
и сам в себе не шибко убеждён.
Форсунки, фланцы, рыжие подтёки
да клочья стекловаты на полу,
где ты без философской подоплёки
лежишь, не интересный никому.
Лишь мухи, эти ангелы-уроды,
лакают влагу твоего лица,
реализуя через пень-колоду
не замысел, а умысел творца.
Спи, полумразь, спи в сторону от боли,
спи прямо в рай, куда тебе нельзя,
спи против всех, заснувши против воли,
мужчиною обросшее дитя.
Челябинские слайды
Снижаясь, ангел пожилой,
с лицом вокзального бомжа,
плюётся пухом надо мной,
случайно проглотив стрижа.
Старухи в драповых пальто
пересекают детский парк,
где мог бы в страстную Барто
влюбиться страшный Пастернак.
А в окружении среды
по окружающей среде
гуляет в сторону еды
народец, мерзкий сам себе.
В конторы едут упыри
с мигалками своих авто.
Блестят вдоль трассы пустыри,
где размножается стекло.
И, демонстрируя, какой
раскраски зебре нужен зеб,
машинам машет постовой,
украдкой поедая хлеб.
Сидит поэт перед окном,
слюны посасывая нить,
и достаёт колени ртом
в попытке локоть укусить.
По зоопарку острослов
гуляет, повторяя вслух:
«Россия — родина слонов,
которых делают из мух».
Моложе воробья малыш
в тени взлетающих ворон
стоит и, складывая шиш,
впервые чем-то увлечён.
Господь, играя в чудеса,
свой этим укрощая гнев,
под нос нам тычет небеса,
себя в них не предусмотрев.
* * *
Про сквозняки в трубе внутриутробной,
про изумлённых нежностью мужчин,
про тёплых рыб, про женщин хладнокровных
с волосяным покровом узких спин.
Про то, как отвратительно и быстро
сбежал отец работать мертвецом,
потом про то, что не имеет смысла
быть в принципе кому-нибудь отцом.
Про сладкий хлеб, про слесарей Челябы.
Про двух щенят, убитых во дворе.
Про конский топот падающих яблок
в так и не наступившем сентябре.
Про литератора, который обоссаться
придумал спьяну, едучи в метро,
про то, какую цепь ассоциаций
он мог бы вызвать у Эдгара По.
Про мысли деревянные природы
(особенно прямые у сосны).
Про то, что у страны есть тьма народу,
а у народа — только тьма страны.
Про молодых, да раненых, да ранних,
кто «в клещи» брал поганый Хасавюрт,
про клятву их на найденном Коране,
раз Библии в бою не выдают.
Про то, как очень скоро станет «Гуччи»
печатать по лицензии рубли,
чтоб наши расфуфыренные сучки
в тусовке ими шелестеть могли.
Как хлещут по лицу нас полицаи,
уже столетье не сбавляя прыть.
Про то, как я отлично понимаю,
что некому мне это говорить.
Про то, про сё, про самое простое.
И уж совсем неведомо, на кой, —
про то, как Менелай доплыл до Трои,
застав там только Шлимана с киркой.
24 
