Принуждение

Мои ощущения — не исключительные ощущения. Но мои мысли исключительны. Часто, чтобы не задумываться о великом и о других сложных вещах, предпочитаю размышлять о погоде. Сегодня у нас как всегда снег. Снег и дрожь в ветках. Мелкая весенняя дрожь, от которой распространяется холод и безнадёжность. Безнадёжность и холод. И вновь: холод и безнадёжность. В очередной раз ловлю себя на повторении. Повторяю, потому что весна наступила некстати. К ней никто не готов.

Старики сидят на скамейке возле подъезда, мёрзнут и говорят о чём попало. Они там, когда я иду с работы, и когда на работу иду. А работа всегда вызывала у меня отвращение. Единственное не замутнённое временем чувство. Особенно в те дни, когда всё — до каждого вздоха — этой работе подчинено. В коридорах почти не топят зимой. В кабинетах всегда холодно, а весной, как назло, начинают топить в учительской. Батареи горячие, хоть на улице и тепло. Но попробуй заставь кого-нибудь раскрыть окна! Нет, невозможно. Что угодно, только не это. Окна заклеивали родители бумажными лентами. Они постарались для нас и просто на благо школы.

Если по утрам ты не хочешь идти в класс, у тебя нет сил, выпей немного вина. Среди моих коллег это дело привычное. Немного вина, самого дешёвого, полусладкого, лучше всего стакан, и сразу перестаёшь чувствовать холод, по крайней мере, ты избавлен от неприятных мыслей о прозябании, о затхлости, которую источают эти бумажные ленты.

Мы отклеиваем их только в конце апреля.

Порой даже в мае.

Что много времени не занимает. Каких-то три часа. Ученики старших классов отклеивают в кабинетах, уборщицы в коридорах, мы только помогаем. Я всегда остаюсь до вечера, иду потом в классы подышать свежим воздухом. Аппетит пропадает, и есть ничего не хочется. Потому что эти ленты становятся коричневыми и грязными от влажности и плохого дерева. Окна ветхие, краска треснувшая. В кабинете директора, правда, мы поставили новые окна, они раскрываются во все стороны. Смазаны тщательно. Дело рук каких-то выпускников. Один из них открыл свою фирму. Он открыл в этой фирме себя, говорят сведущие люди. В учительской под ногами начинает скрипеть старый паркет. Это учительница зарубежной литературы думает, что себя открыть — раз плюнуть.

Зябко. Особенно больно, когда пальцами холод не ощущается.

Каждый день, каждый зимний день, подъём в шесть тридцать. Но никакой дисциплины. Никакой самоорганизации и значит — никакой надежды. Надежды на улучшение нашего положения нет. Сейчас нам нужно бросить все силы на то, чтобы никто не умел связно говорить, писать и читать. Говорит учительница украинского языка. Впрочем, раньше она была учительницей русской литературы. Её слегка почистили, как рыбу перед употреблением в пищу. С неё сняли немного чешуи, только и всего. И потом произошла полная мгновенная переквалификация. Эта женщина часто проходит мимо меня. Теперь она прекрасно справляется с работой. В особенности, если учесть, что ей только сорок пять лет. А это самый успешный возраст для женщины. Исполнилось сорок пять? Ты учитель средней школы? Тут тебя ждёт успех. Успех такой, что и не увернёшься — всё равно не избежать всюду-тебя-находящей неизбежной удачи. Принуждение удачей. Всё бы ничего.

Вчера, когда я шла по коридору, просто бессмысленно шла, шум стоял стеной, по обе стороны от меня. Но я продолжала идти, один класс миновала, потом другой. Кого-то отчитала.

Школа опустела. Я стою у выхода и внимательно наблюдаю за дверью. Ничего не происходит. Получаю большое удовольствие от того что ничего не происходит. Дверь неподвижна.

В сущности, мне тут больше нечего задерживаться. Никаких дополнительных уроков.

Идиотов, которые вели бы за руки в мой кабинет сопротивляющихся идиотов, нет.

Мы занимались бы сорок пять минут, не меньше. В кабинете физики. Что запрещается. Драгоценная лаборатория хранит сокровища знаний. Но мы посидели бы тихонько, подготовили реферат: Тепловые явления. Холод из угля!

Ага! Вот что им, оказывается, нужно. Подавай им холод, любой ценой. Из угля им холод подавай!

Но домой я пока не ухожу. Помню: сегодня у меня ученик! Богатый толстый ученик. Я одна из немногих — у меня много учеников. Его приводят почти силой. Мы сидим обычно рядом, чужие и уставшие, между нами ничего общего. Плавление, сублимация, конденсация, парообразование, и, наконец, — десублимация. И наоборот. В различном порядке. Почему же ты не учил на уроке? — У него было воспаление лёгких, — с тоской повторяет она. — Он болел все эти дни. Пропустил тему.

Почему же он знает наизусть все последние модели мобильных телефонов? Хотелось бы мне знать. С лёгкостью он декламирует эти цифровые формулы и пишет их на доске двумя руками одновременно, причём зеркально. Стоит его только спросить. Сколько лет он успел посвятить этому искусству?

Дети из Киева. Мы стоим на перроне и машем им шёлковыми платками вслед. Внимание: они отправляются в «длинную поездку по жизни». Мы достаём из карманов «последний звонок» и потрясаем им в воздухе. Нет ничего трогательнее и печальнее этих мгновений. Когда качнутся вагоны, я уединюсь для написания поэмы: «Звонок и его роль». Название немного наукообразное, его можно умело компенсировать поэтичными заглавиями: «Учитель в ученике», «Учитель в учителе», «Учитель в звонке», «Звонок в звонке», «Поезд и жизнь = поездка в жизнь» (c гарантией невозвращения), и другими.

Двери в поезде заколочены плотно для того, чтобы пассажиры были в безопасности.

А эта женщина? Почему она каждый раз остаётся в коридоре, когда я занимаюсь с её сыном. Впрочем, уже не занимаюсь. Парень, кажется, взялся за ум и вообще перестал ходить в школу. После того, как ему предложили сыграть роль Ромео в спектакле. Репетиции проходят с оглушительным успехом. Ромео и Меркуцио — два дурака, не способные связно выразить простейшую мысль.

Разве не так? Разве не так? — спрашиваю я женщину, которая кутается в пальто и смотрит куда-то в сторону. Замечаю её нелепую шляпу. Впрочем, мы с ней не знакомы. Я её перепутала с кем-то. Но она приветливо улыбнулась и заговорила со мной, будто мы недавно оборвали речь на полуслове.

Мы с вами уже виделись много раньше — говорю я ей.

Она уже давно в школе. На первом этаже появилась ещё утром. В громоздкой белой фетровой шляпе посреди коридора. Дети смеялись. Кто-то кинул в её шляпу бумажки.

Она попыталась завести со мной разговор, но я ей сказала: встретимся после уроков. Так и сказала. А потом она отошла от меня.

Шла она покачиваясь и как-то боком, пятясь.

А теперь опять стоит передо мной и молчит. Даже не пытается улыбнуться.

Я не выношу праздные улыбки.

Все они приходят с цветами и улыбаются в те дни, когда принято. В те дни, когда им это нужно, а мне совсем ни к чему. Оставляют меня с цветами, с увядающими розами. Оставляют меня одну, на кладбище.

Школа = твёрдая углекислота, она получается из жидкой благодаря всего лишь одному испарению + уменьшенное давление. Ложь!!! Давление только увеличивается, оно растёт не по дням, а по часам, и спадает только к четырём. Уже четыре. Мне пора домой. В конце концов, разве не отработала я всё, что только можно отработать. Разве не шила я костюм для Меркуцио? Для этого подхалима. Но вот теперь, глядя в лицо женщине, я понимаю, что придётся зайти в кабинет, возможно, даже в учительскую — я говорю ей: идёмте! Проходите сюда, в учительскую. Не беспокойтесь. Тут теплее! — и просидеть там ещё полчаса мне суждено. Скорее даже час. У неё, наверное, проблемы из разряда вечных. Нужно позаниматься с сыном. Сын отбился от рук. Отец пьёт да и бьёт чем попало того, кто под руку попадётся. Семья жила счастливо, даже безоблачно счастливо, но потом, через пару лет, жизнь их, конечно же, превратилась в ад. И с чего бы это? Ведь работу муж не потерял. Когда сын был маленький, даже не пил. Мне «малого жалко». Так они говорят. Растерянные!, нет им покоя, особенно весной. Падают по дороге в школу. Повсюду гололёд. Поскользнуться ничего не стоит. Они валятся на землю и тащат за собой детей. Все, в конце концов, барахтаются на льду, но кое-как доползают до школы. А другого пути нет. Или лёд, или грязь, которая никогда не замерзает. Если в классе будет меньше восьми человек, занятия не начнутся! Но дождёшься ли такого дня? Разве что карантин.

— У нас карантина не объявляли! — говорю я ей.

Пусть готовится дома, пусть сама занимается сыном. Вслух я не произносила, подумала про себя.

Мы сидим в учительской. Она расстегнула пальто и расстёгивает кофту. Вешалку я ей не предлагаю. Когда же я смогу уйти из этой школы? Ведь я на сегодня готовилась к дополнительному уроку. Поверьте, получение из угля не жара, а напротив, холода чем-то несбыточным не является. — Вот они, наши маленькие открытия. Успехи, каждый раз ставящие нас перед фактом: полный провал.

Я замечаю, что красная синтетическая подкладка её пальто разорвана. Она сидит, не снимая нелепую синюю шляпу, которую лучше было бы и вовсе спрятать, никогда не надевать. В красном пальто, с ярко накрашенными губами. Стареющее лицо.

— Вы меня с кем-то перепутали, — она говорит. — У меня нет сына. Тут у вас жарко.

Она попыталась отвлечь мой взгляд от подкладки. И тут я заметила, что на ней детские босоножки. Вместо туфель! В гололёд. Весной, когда вообще лучше на улицу не выходить, если вы случайно живёте в Киеве.

— Я очень, как и вы, люблю детей. — сказала она затем. Вот и всё, что она сообщила после долгих минут молчания. У меня совершенно нет на вас времени, добавила я про себя, у меня нет времени вас выслушивать. И тем более, если у вас нет детей. Значит, вы не мать вашего сына, не родители, которые не пришли на собрание, вы не относитесь и к тем, кто мечтает отдать своих детей в нашу школу. Именно потому, что у нас они гарантированно ничему не научатся. Мои мысли то и дело возвращались к босоножкам: эта женщина потеряла совесть.

— Хоть у вас и мало времени, я очень прошу меня выслушать. Давайте поговорим, — продолжала она.

Дело в том, что я продаю цветы, — начала она свой рассказ. — Я вижу, вы смотрите на мои босоножки. Не удивляйтесь. Магазин расположен под школой. Небольшой киоск. Обычно там мы сидим в летней обуви. Цветы заставляют нас думать о лете. Да! Даже зимой, когда иней окутывает стёкла, я продолжаю думать о лете. Кто может тут мне помешать? А потом постепенно привыкаешь. Привыкаешь к тому, что на тебе летняя обувь. Как-то жаль с ней расставаться. Сначала выходишь из киоска, идёшь домой, забыв одеть сапоги. Потом несколько раз в лютый мороз идёшь в магазин, а на тебе босоножки. Так и обвыкаешь их носить. Не обращайте внимания. Босоножки — дело привычки. Жаль, что они на два размера меньше моей ноги. Но, в общем-то, сидят неплохо. И ноги в них целы, не ломаются. Как вы думаете?- И тут она наклонилась ко мне очень близко, вплотную к моему лицу, и я с удивлением заметила, что брови её нарисованы. Под карандашом ничего нет, ни волоска, только грим.

— Вас, наверное, удивляет то, что я весь день ходила за вами.

В учительской жарко. Она смотрела в окно, приглашая меня посмотреть туда вслед за ней. В окно я выглядывать не стала. Мне вдруг очень захотелось покончить с этим затянувшимся разговором, и я сказала:

— Я вас понимаю. Давайте поговорим обо всём завтра, после четырёх. Я буду в школе, вы найдёте меня в кабинете физики.

Мои слова подействовали на неё странно.

— Вот как раз об этом кабинете, именно о нём, я хочу поговорить с вами. Это дело не терпит отлагательств. Именно об этом кабинете. Ни о чём другом. Хотя, конечно, есть ещё вопросы. Имеются важнейшие вопросы, первостепенного характера. Именно их я и надеялась обсудить, всё остальное могло бы подождать. И кабинет мог бы подождать. Но раз вы хотите, мы можем сразу же туда пойти.

Я почти не прерывала её больше. И она рассказала следующее.

— В сущности, я терпеть не могу цветы. Вы удивляетесь подобному признанию? Цветы я очень не любила с детства. Можно даже сказать, я боялась цветов. Они мне напоминали оружие, огнестрельное оружие. Эти бутоны всегда, мне так казалось, стреляют вверх. Не растут: стреляют. Именно стреляют, и больше ничего. Я думала, что стебли — это стволы, стволы винтовки или ружья. В конце концов, до двенадцати лет, до двенадцати лет!, понимаете ли, я была убеждена в том, что цветы убивают. Что цветы душат животных и норовят задушить людей. Цветы вытесняют животных, и вскоре вытеснят нас. Всё очень просто! Не думайте, что я сумасшедшая. Так думать ни к чему. Всё очень просто! Цветы стреляют бутонами и попадают прямо в наши дома. Это конечно красиво, бесспорно, красиво, но очень больно. И уступать как-то жалко. Вон там, — и она показала рукой на окно, — стоял раньше мой дом. Но так ли это важно? В конце концов, одним домом больше, одним меньше. Так ли это важно? Маленький домик, совсем обветшавший. Я говорила сестре, Гоголь увлекался ботаникой и погиб, Чехов — то же самое. Но разве может кто-то услышать голос разума? У вас очень жарко. Мне нужно пойти наверх, к кабинету физики! Впрочем, это подождёт. Идёмте лучше вниз, на первый этаж.

Слова этой женщины меня очень заинтересовали. Мы решили пройтись по первому этажу, посмотреть, всё ли в порядке.

В школе нельзя ни в чём быть уверенной. Вокруг подозрительные люди. Практически каждый вызывает подозрения, причём подозрения самые разнообразные. Всю жизнь, с самого детства я ненавидела два учреждения — среднюю школу и школу музыкальную. И вот теперь, ко мне пришёл человек, со мной захотел поговорить человек, с которым у меня много общего.

Странно выглядеть может всякий, но не каждый смотрит глубоко, в самую суть вещей! Возможно, сейчас мне предстоит важнейший для всей моей дальнейшей жизни разговор!

Беседа, которую ждёшь годами и которая может и состояться и не состояться. Гарантировать что-либо сложно. Медленно мы прошли по второму этажу и начали подходить к лестнице. Возле лестницы почему-то было совсем темно.

Значит, уже пять вечера, а то и шесть. Неприятно с незнакомым человеком спускаться по школьной лестнице вниз. Тем более, что вряд ли есть в мире лестница ужаснее и неприятнее школьной. Я отметила это вслух и как-то мимоходом. Моя спутница меня прекрасно поняла. Она улыбнулась и кивнула. На её лицо я старалась не смотреть вовсе. Эта неуверенность, особая школьная неуверенность, естественно, сосредотачивается в области лестницы, как болезнь живота чаще всего сосредотачивается в желудке.

Если подумать, то лестница — это и есть болезнь школы, кульминация этой болезни, кульминация ненадёжности, неуверенности, шаткости всей системы школьного образования.

Знаете, что меня в школьных лестницах всегда поражало?

Меня всегда удивляло то, что каждый день с них кто-то скатывается, кто-то падает. Всё время. Нет ни дня, ни часу, чтобы кто-то не упал, чтобы кто-то не покатился вниз. И чего ждут после этого от детей, хотелось бы знать?

Подумать только — все силы, все надежды школы употребляются на то, чтобы человек ничего не достиг, чтобы он сгинул, ещё даже не начав жить. Преобразить человека = вытряхнуть из него остатки стойкости мужества способности сопротивляться — вот основные задачи нашей школы.

Сегодня мы не только справляемся с этими задачами, но даже перевыполняем все возможные нормы. Что вы преподаёте? — спросили меня однажды в паспортном отделе. Но паспортистка не дала мне ответить. — Не отвечайте, — сказала она, — только не отвечайте. Я всё знаю: вы преподавали русскую литературу, математику, потом физику, затем природоведение и труд пятым классам, потом биологию одиннадцатым и вновь литературу, но только уже украинскую и зарубежную, с пятого по одиннадцатый класс, четыре урока в день. — Её сын учился в нашей школе, он был моим учеником в каком-то смысле.

— Да, да, — подтвердила моя спутница, — нередко приходится менять профессии. Это говорит только о выдержке и профессионализме. Больше ни о чём. — Мы углублялись в коридоры первого этажа. — Я, например, не случайно выбрала именно вас для нашей беседы. В вас я почувствовала профессионала.

Вы идёте мимо моего киоска. Проходите мимо, никогда к нам не заглядывая. Идёте в школу каждый день ровно в восемь утра. Никогда не заходите к нам.

У вас в школе празднуют и тринадцатое февраля, и двадцать третье февраля, и восьмое марта, но к нам вы не заходите. К нам заходят, в основном, школьники. Школьники и родители, никого, кроме них, мы и не видим. Сестра не ошиблась, выбрав именно это место, рядом со школой. Сестра всё правильно рассчитала. Она сказала: мы сострижём купюры с этих недоумков и их идиотствующих родственничков!

Мы сострижём, вот увидишь, повторяла она, только нужен начальный капитал. А там пойдёт всё как по маслу! Но где его взять, этот капитал? Где? Может, он зарыт под землёй в виде клада? Конечно же, нет! Детские сказки. Капитал не под землёй, он над землёй расположен. А где жить, спрашивается? Если продать дом, где же существовать, где проживать?

Скажите мне прямо: нужен ли вам сторож? Сторож в вашу школу? Подумайте! Взвесьте всё как следует! Не отвечайте сразу. Я много не возьму. У вас тут, я видела, один охранник уже имеется. Так я буду его сменять. Супы готовить. Мы с ним уже давно друг друга знаем. — Она замолчала и потом со значительностью произнесла: Мы с ним родственные души. Он тоже терпеть не может цветы.

Она пожала мне руку и исчезла в темноте коридора. Сейчас она вернётся за ответом. Я стояла у подоконника. На улице стало совсем темно. Наверное, уже прошло два часа с тех пор, как мы бродим вдвоём, по пустой полутёмной школе. В кабинете директора горит свет.

В общем-то, школе нужен охранник. Даже необходим. Она заверяла меня, что охраняет цветочный киоск по ночам. Значит, у неё есть немалый опыт работы. Люди с опытом сегодня редкость. Но как заставить отцов раскошелиться на ещё одного охранника?

Вот вопрос.

Школа этого позволить себе не может. На каждом родительском собрании мы убеждаем их сдавать деньги. Но всё бесполезно.

Они говорят: вы тянете из нас последнее.

Вы выпиваете все соки из нас.

Но учителя недоумевают. Они уже давно не пили соков, ни грейпфрутовых, ни апельсиновых, а в магазины их давно уже поставляют. Скорее всего, её нужно вести к директору. Я так ей и скажу, прямо в лицо скажу: мы пойдём к директору. Я ничего не решаю. Есть люди, чтобы решать. Я не тот человек.

Боже, как мертвецы ухмыляются у стены, наблюдая веселье на школьном балу. — Так со мной пошутил однажды отец одного из учеников.

У меня появилось вдохновение, я напишу поэму о школе! Незаметно слова цветочницы овладели моими мыслями. Встретить подобного человека, видеть его рядом, некоторое время разговаривать с ним. Это ли не смысл всей жизни, всех лет ожидания?

Наконец мы с ней вышли на лестницу. Кабинет директора на втором этаже, не далеко от учительской. По лестнице мы идём медленно. Слишком медленно, хоть в коридорах холодно.

Ноги болят, и медленно идти неудобно. Но эта женщина, чьего имени я никак не запомню (возможно, она просто не представилась — ведь у меня прекрасная память на имена, профессиональная, можно сказать память, кроме того, я отличный психолог, на такой работе станешь психологом поневоле), взяла надо мной верх. Цветочница подчинила меня своей воле. Я покорно усвоила темп её шага. А она шла по лестнице медленно, нестерпимо. Мы едва одолели один пролёт, как опять начали подниматься. Хотя кабинет директора на втором этаже, и я ей ясно об этом сказала:

ведь кабинет расположен не на самом верху! Зачем же тратить время на обход третьего этажа?

Но она возразила, и нашла что сказать. Она заметила, что хочет увидеть всё, что ей придётся охранять в будущем.

Но у нас есть ещё и чердак! О нём я решила благоразумно промолчать. Зачем смущать её этими россказнями про чердак? Зачем морочить ей голову? Тем более, что ключей у меня нет. Кроме того, на чердаке, возможно, остался лёд или спрессованный теплом снег, налетевший из окна.

Особенно холодно в лаборатории кабинета физики. Тут всё подготовлено для реферата. В банке немного углекислого льда. Льдом этим можно удивить кого угодно. Пусть цветочница подержит лёд в руке.

Если сильно сжать лёд, можно отморозить пальцы. Но мне ничего не стоит предотвратить беду. Я скажу ей: бросайте лёд! Я крикну: немедленно бросайте лёд на пол! Теперь и только теперь вы в безопасности.

— Я тоже когда-то, как и вы, преподавала русскую литературу, — сказала она. — Человек постоянно возвращается к однажды оставленным занятиям. Я передвигаюсь по кругу. Сначала мне кажется, вроде иду прямо. Например, от цветочной лавки к школе. Но если всмотреться, то в школе этой я уже была не один раз. Конечно! Конечно, не раз! — Она стояла возле окна.

В полумраке её пальто показалось мне изысканным и элегантным. Шляпа производила самое благоприятное впечатление. Можно было даже разглядеть её брови, наведенные чёрным карандашом. Обыкновенные брови, ничем не примечательные, даже красивые.

— Конечно, я была здесь! Тут был мой кабинет. Кабинет литературы! Чехов, Гоголь, Мелвилл, — их портреты висели на стене. Хотя что делал там Мелвилл, вот вопрос? Портреты, я вижу, сняты. Никому не нужны. Вместо них тут у вас подозрительные лица: Ньютон, Фарадей, Бор. Как повлияют эти рожи на школьников — об этом кто-нибудь подумал? А! Никому и дела нет! Никому! Да, я могу показаться вам резкой и даже грубой, но Ньютонфарадейбор — это, в сущности, одно лицо. Одно ничтожество, невежество, одно величие, никому не приносящее радость. Вы думаете, что заняли мой кабинет и теперь сможете, не покупая цветов, так сказать, не имея с цветами никаких дел, продолжать тут работать?

Она смотрела на меня вопросительно и даже требовательно.

— Простите! Не сердитесь, — закричала она, — это давление, внутреннее принуждение спутало мои мысли. Всё произошло тут, возле этого окна. Двадцать лет назад. Она упала вниз. Лучшая ученица, с образцовым поведением, резвясь, играя, сорвалась вниз. Я лучше расскажу вам одну историю. Однажды обезьяна забралась на высокое дерево. Она сидела на верхушке и оглядывалась по сторонам в большой тревоге. Почему мне ничего не видно? — думала она. Кругом синева непроглядная, дальше кустов ничего не видать. Долго вглядывалась она в даль и вдруг ощутила такую тоску, что жить больше не захотела. Она решила броситься с дерева вниз и расшибиться насмерть. Только собралась она прыгать, как её окликнула другая обезьяна, снизу. — Зачем ты прыгаешь? Зачем печалишься? Скоро эту синюю тряпку снимут с нашей клетки и занесут еду. В зоопарк обещали привести группу школьников. Вот мы над ними и посмеёмся. И обезьяна, сидевшая на дереве, раздумала прыгать. Медленно спустилась на землю и начала ждать, сидя у самого края клетки. Но когда синюю ткань принялись снимать (а снимали её постепенно), она закрыла глаза, перевернулась на живот и умерла. Подлинно говорю: святой узнает святого, а человек обычный святого не узнает. Там, где человек обычный видит лишь нищего или ничего не видит, святой способен распознать истинное. Вы для меня и есть этот святой, чего скрывать. Вы меня удивили, поразили с первого взгляда. Любимая ученица. Перелом двух ног и высшее образование, — вот так сложилась её судьба. Увольнение, позор и гибель — вот что ожидало меня. Подумайте о моём предложении. Всё возвращается, и мне тоже суждено вернуться. А теперь оставьте меня одну в кабинете, идите домой. Оставьте, прошу вас. Охранник предупреждён. Он давно ждал этого дня. У нас тут с ним свидание. Первое свидание, хоть мы и знакомы давно. — Мне пришлось выйти. Эта женщина, в сущности, моя учительница, по правде сказать — единственный мой учитель, уже давно, ещё с первого класса, подчинила меня своей воле. Сначала я послушно шла за ней по пятам, слушала и кивала головой на все её замечания. Иногда только вставляла: да, да, вы правы. Больше ничего почти и не говорила. Эта женщина принадлежала к тому сорту людей, которые покоряют вас с первых слов, с лёгкостью арфисток обнажают скрытые струны души. Я пошла на прямое нарушение обязанностей, оставила её одну в кабинете. Куда мне было деваться. Я отправилась домой. На улице потеплело. И была уже почти дома, когда какая-то старуха вдруг выскочила из подворотни, вылила ведро помоев мне под ноги, прямо на асфальт, а затем скрылась.

Тот самый охранник, которого потом с особой тщательностью допрашивала милиция, клятвенно уверял, что с цветочницей никогда знаком не был.