16.07.2007
Есть правила. Они прекрасны. Потому как
Правила знают язык, где вещи сотканы.
Иначе не было бы горизонта, законов.
Вышитых золотыми мухами, насквозь.
До вены, моря. Не было бы ни тебя, ни что: ты, —
кто смог бы прибегнуть к другим гласным.
Так и делаю. О, улей! Отхожу в сторону,
Меньше всего значимы «метр», мера.
Вижу тополя на «закате»; даже видеть себя.
Не очень большего размера и возраста.
Видеть также себя и мать, которая за тележкой.
Можно еще видеть себя, не знающего,
На каком языке говорит тот, кто не знает.
О, боги. В ту пору девочки совсем легки
К тому, из чего состояло, что касалось трусов.
Но да. Разумеется, скажи, кого любили.
Кто остался, — всё помню, конечно. Кто.
Знает о горизонте, пчелах, летящих к луне,
И тех, кто о любви, которых немного, нет. Нет.
* * *
Как, если ни листвы, ни нитей,
как если прянув к устам, к лицу,
к пальцам, а к последним не прянуть,
там должно прясть, но что — letters, любовь,
Из чего более состоим? Из ничего?
Нет, устье лишь — уловка речи.
Слюны во рту или же по длине
неясных движений руки вниз
от губ, ключиц, шепота, ниже
и дальше, но никогда, как всегда утром.
С этого и хотелось бы начать то,
что называется: «как ни листвы, ни нитей».
<...>…. /…/
* * *
Как если бы стояли к числу.
Потом у порога море. Потом учишься «потом».
И море за порогом горла. Особенно тем,
Кто «если бы», а другим — за морем, за горлом.
Тогда возникает свет и все в нем.
Тогда немного тьмы, немного горчичного семени,
Несколько ростков, если спим, если меньше,
чем день рождения, — тогда ты.
Остальное от социальных служб,
Управляющих передвижением материй.
* * *
Привнесите, что «написано», то есть про то,
что хотели бы, чтобы когда-нибудь было услышано,
чтобы и мама знала, что всё по-взрослому
и все знают, и не обернуться. И то, что не дают за деньги,
или то, что дают болотного чая, книгу за так,
где вскользь буква, как страна на карте.
Что вы бы хотели? Единственной, и что ничего на свете?
Чего вы бы не боялись? А разве так. Разве что страх безвестности.
Хотелось бы спеть, но и не станцевать во сне про то, что
когда не будет, вот эти самые красивые камни камнями.
Или вызволить? Или же много денег, и залив, залив, да, залив,
а что делать в этом заливе, что, как не курить, как здесь?
Как не здесь говорить о любви…
когда солнцем кино восходишь, словно немой руками.
* * *
исклеванный пеплом ветер — leadering
(клевер?.. думаю, не знаю),
плененный в винительном падеже
(здесь не так; вне спасительных окончаний),
где ничто не меняет ни окончания, ни начала
(обреченность словарю).
Несущий птиц. Полых, как обожженная глина
(скважистых, как те, когда
затылок не знает сердца, и свистят в тростник)
или сближение губ с собою —
(известный словарь не-произнесения, что не так)
и там, янтарем силы, электричеством ничего,
не для меня (что значит: не для меня?)
западня движения в двух сферах, трех, утром
(возможно, это и есть, — я верю. А кто видит?).
К примеру
К примеру, воздушный змей разрывает нить,
которой обязан, переписывая восходящий поток.
Ферматой устья, короной глотка сметая песчаные измерения.
Мы состоим из того, что забываем сказать.
В полого-летящей встрече высказывания и намерения
начало настоящего предложения и
прошлое неуследимо переходит в «будущее».
Речь иссякает в слюне, где настурция, словно в обоюдоостром стекле
выскальзывая из-за полога вещества, становится
собственностью сна.
Сомнительна, как любое сравнение одного с другим,
в том числе мысли с тем, что делает ее уместной.
Таким образом, он поднимается, однако теперь без условной опоры,
освобождаясь от тени на некое время (возможной лишь при условии,
если вообразишь предмет, в который, разводя бескровно его обводы,
дисперсным роем льется материя, безропотно-просто),
также от подковы воздушных путей,
напылённых вдоль тетивы тяготения, — иначе как бы
во второй или третьей строке возник бы «песок»?, — но он,
исчадие детского мусора, цитадель пустоты, разлуки, медного эхо,
раскрывает дугу маятника, обращая длительность в кокон.
Ветер здесь ни при чем. Иное здесь примечательно — блеск, на долю
мгновения отстающий от предмета, который ему основой.
Ангелы суть чистые формы несвершаемых переходов.
Однако в их совлеченьях вижу опрокинутые в утренней росе кровли,
запястья в испарине, желтый дрок, пернатый, но
раскрошенный временем говор, песчаник, — словом, то, чего нет.
Бесспорно, теперь ближе низины, чьи растения пьют
имен россыпь в створах гербариев, как раковины пустыню,
как некогда жизнь, глядя в упор, пили в словарях симметрии,
здесь, внизу, закинув головы, отведя правую руку, а левую уронив долу.
Застя глаза от серпа августа, или глядя под ноги. Все было не так.
Можно добавить, что такого времени не существует.
Чему рассудок тотчас найдет подтвержденье во времени.
Трудно сказать, как это происходит впервые.
Но к чему это я? К примеру. И по другой причине: с тем, чтоб понять
меру скорости и пространства, разделяющих то, что изначально
преступало законы падения,
сокрытогоисключеноизнасколькоядалекооттогочтопослезавтра,
И неизбежно сокроется полем зрения.
* * *
Не светлый дым, блестящий при луне.
Ф. Тютчев
Письмо превращает нас (не меня, не тебя, никого, не),
Но изменяет во времена странно-длительных представлений
Литеры, — например: «λ». Или S,
или же (буква). Со всеми
линиями вдоль кожи и остального. Финикийцев, пелазгов (ошибка)
И запятая. Стебли. Далее (словно длинное) —
букв закона,
Пять тонов, воздуха; даже воскресение знает цифру
и букву лоботомии.
Не знаешь — ты. В предрассветный час тронув плечо рукою.
В то время во всех временах я так и не нашел литеры. —
Плечо не стало опорой. С чего далее о том, что было сказать?
Конечно, сговор, дети, пепел в сумме внизу и сверху.
Магнит на дороге, как дождь над настурцией, не ставший водою
Под окнами. Голосов подкова, трещина потолка, твой запах.
Увидел смокву, след себя за другим забором. Древесный,
Как ослепнуть при пробуждении, когда искоса — руку.
«Одиночество»? Да. Когда строка не открывает другую,
Кашель. утро, и ноги женщин «заканчиваются впустую».
Тогда приходит
Она приходит, «она приходит», ну и что?
Что она приходит, и где она? Она здесь,
Плоская, как вода, — она «рыцарь, дьявол и смерть»,
Тогда проливается. А он зачем? А он где?
Нигде, и потому вода волной, затишьем, солнцем,
Не очень хитрым братом, как к тебе, к сестре,
A ты катишь вдоль линий, но вода дольше белого,
Ближе, а как рассказать про седую траву, сестру?
Как про кусок хлеба в ларьке наискось, как
Обрушились стропила, кровля, когда кто — зерна?
Когда с ней не остается. Кроме как незажженной сигареты.
О, сестра… сердце мое иное, другое, порадев запятой
На иисусовых гранатных картинках.
Там же сбой дыхания, роса, раскатывающая
На крупнозернистых коньках по асфальту,
Смиряющая сестер с братьями,
Небо с глазами, устриц с уксусом,
Любовь с беспомощностью, меня с тобою.
* * *
Вероятней так: «Не вспоминай обо мне.
А если вспомнишь, «тогда увидишь
двор под окнами и как ребенок
тащит по асфальту лодку».
Можно прояснить что-то по части лодки:
«скорее всего, из бумаги, в луже,
которая напрашивается в белый цвет»,
который сливается в оконной раме
со светом, и у него нет, как известно, цвета,
и ничего нет в этот день,
как ни вспоминай тебя.
22 
