Двери из темноты

Из цикла «Испания и я»

среди бонапартов знакомых проходит незнающий гул,

ребёнок, зажатый толпою, немного на небо взглянул:

синьоры стоят бельевые, Сардинии мавровый флаг

виляет, собака, хвостами, к дворцу подъезжает кабак:

становится лето прохладней, приходит недобрый народ,

и дети на нас не похожи, и ветер по воздуху бьёт.

забытые площади леса под шеями сосен лежат,

прокатится свадьба в карете и снова затишье и спад.

у нового мэра в квартире в пыли расписного стола

укажешь фамилию пальцем и сразу уладишь дела.

запытанный мелкой работой, попросишь хотя бы зарплат,

хотя бы того же размера, какие буфеты стоят.

расшитые золотом лица наклонятся медленно вниз,

и сквозь голубые колодцы увидишь мелькающих лис.

немного надеясь и труся, как будто действительно смерть,

как будто глубокая старость и не на что больше смотреть:

с директором бывшего парка, отцом неподвластных детей —

мгновенная паника счастья и просьба — надежды наглей.

собака проходит, вздыхая, жена, покачав головой,

из кухни несущийся запах картошки и мяса сырой:

узнать как живут людоеды в районе стеклянных домов

в отпущенной поровну жизни, почти не используя слов.

от первой моей похоронки пусть пахнет горячим песком.

внутри перемешанной каши, пытаясь остаться вдвоём:

хотя бы с бельмом и собакой, хотя бы с рожденья слепым,

пытаясь на ощупь вглядеться и стать на мгновенье живым.

как будто громадный проситель, встаёт на колени народ

глядит на счастливые лица и мысленно так же живёт:

его обмануть невозможно, своё заблуждение для,

сидят старики на вокзалах, с которых уехать нельзя.

среди отступающих свадеб на поле холодной войны

стоит телефонная будка и в ней человек со спины

Из цикла «Герой скачет в горы и погибает»

*

в двух шагах от сволочи, на мосту течения

ходит стадо девочек, требуя спасения:

бедные родители, платья переношены,

пятна лихорадочно на лицо наброшены.

и собаки крутятся, зная про остаточность

пиршества вечернего. девичья неграмотность

любит лотерейные занавески-простыни:

вдруг судьба не жадная и одарит просто так.

рыщут счастья девочки в позапрошлых платьицах,

словно мир стремительно никуда не катится

*

пытаясь проснуться в стихи, перед тем как заснуть на столетья,

я сажусь самолётом арбузов на распаханный край междометий.

из деревни бегут мужики, сапоги на бегу поправляя,

переводчик мой внутренний спит, а нахал ничего не теряет.

выхожу элегантно в толпу, привожу бесконечность примеров,

мужики откровенно молчат, недоверчивы к новому в целом.

запоздало наткнусь на слова в голове, размозжённой кувалдой,

оперевшись галдят мужики над открытой и вытекшей правдой

*

лето моё, стоп, острый тупик поплавка,

рыба моя, рот, мысли издалека,

глиняный бок, сарай, риса квадрат воды,

мальчик — болтун ногой, сторож глядит в сады.

каждому выдан холст, нити, станок и кисть,

семья приступает есть, в стёклах дрожит сервиз.

письма домой с войны — самый тяжёлый хлеб.

велосипед, почтальон, смерть завезли или нет?

танки ползут, устав, пьют ледяную воду,

пастух в камуфляже раскрытом шлёпает мягко по боку.

память — попытка к бегству к врагу, у которого лучше.

внуки учительниц деда внуков моих учат

*

бык на компьютер встал, трещину распустил,

опять пастуху год в тумане ходить без сил.

река открывает глаза, сова закругляет полёт,

сын в рюкзаке лежит и с папой быка пасёт.

такое, как ось внутри, даётся ценой грусти,

трава порастёт сама и заглянуть не пропустит.

у пастуха — квас, сын и пронырливый бык,

если паук на щеке — значит уже привык.

лепят седые слепни, крутят башкой мухи,

мальчик в росе по горло греет на морде руки.

в каждой большой стране есть потихоньку-страна:

личный крутой бык и в яблоках серых луна

*

здравствуй, мышка, соседиха хлеба,

грызопас сухариных голов,

притаилась за мякишем чёрным

винограда навозных ослов.

сапоги, заблестевшие жиром,

вызывают слюну на зубок,

дрессировщик, закутанный пледом,

коньяковый хлестал кипяток.

гололёдное время природы

на коньках-коготочках мышей

выезжает на бальное поле

и катает в антракте людей

Из цикла «Вторая волна стихов»

*

стрекоза — голубая палка — налетела на куст и смотрит:

люди идут слоями: каждый о смерти помнит.

о чём же ещё помнить, если ясны причины:

от этого падают кони и костенеют мужчины:

в длинном чехле проспекта, в чайной, в аптеке, в ливень —

всюду стоят люди и ничего за ними.

то, чему быть — будет тихо стоять сердце,

то, если хочешь, скрыто, что никуда не деться.

в рот стрекоза смотрит, если упасть в деревья,

в доски сосновых створок, телом ломя двери

*

неуменье — куница сердца, ах, зачем чудеса упростило?

сапоги голубых поднебесий до пустой пустоты проносило.

побежали бессвязно медведи, у лесничего выпала пуля,

у реки отдышаться и выпить ледяного стучащего гула.

но стоять, как в избушке наутро жаркий воздух натопленной печи,

но пытаться нащупывать жизни в насекомой обрывочной речи.

голоса — это тоже природа, но мгновенней нежней и потише,

голубыми глядит мотыльками и стволами сосновыми дышит

*

если каждый огонёк — дом, то сколько же нас там?

всюду — говорят — жизнь: неужели не врут нам?

значит, выходит, выйду, ткну и зайду в хату:

мальчик лежит слабый, дядя висит распятый.

— каши хочу, — скажем: вмиг наряжают гостем,

суп заправляют жидкий свадебной сладкой костью.

вот я сижу, зубы кушают, водка летает,

мальчик сидит оловянный и пытается, но не понимает.

— я — говорю, — пришлый, жизнь меня интересует,

он улыбается: видно перед пришельцем пасует.

— дай мне свои зубы — он вынимает и тянет,

я надеваю челюсть, но всё равно не хватает.

кожа висит курткой на костыле скелета,

— дай мне её, мальчик, сразу почуешь лето.

пусть у моей жизни и у его смерти

были разные мамы, но будут одни дети

*

я подглядел смерть: встану, дышу, пройдусь,

реки берут там, где хоть немного трус.

жабы горланят бревно — старый гнилой самолёт,

Христос по колено в воде: он далеко пойдёт.

нам расписать дни под никакую стать:

маленький памятник-будка — метр на два кровать.

будет ли чудо — нет — я не хочу видеть:

как на голодный город с неба летят рыбы.

лучше стоять смирно в маленькой старой сбруе,

в жизнь из укрытия глядя, словно всегда воруя

*

в гибели белой пули, пущенной с неба богом,

кожа моя виновата тёплым своим соком.

плыли четырнадцать песен по ширине волги:

каждая знала соседа, соседа задрали волки.

ко мне подошли, спросили: о неделимом чувстве:

скажем: к России и грязи в поле её грустном:

в шубе её пышной, в мёртвых цыганских пальцах,

кажется, чтобы выжить — надо всё время пятиться:

тут по-другому надо: без вычитаний и боли,

с чем-то таким смириться, с чем не смиряются, что ли,

как-то ловчее укутать в город пошедшего сына,

ладанку в пояс заштопать, в палец попасть мимо,

вылить своей крови в снег, зазывая акулу,

чтобы тобой кормилась, словно она дура.

чёрный рубец смерти тихо идёт под снегом,

— сынок, оглянись на маму, запомню, каким ты уехал! —

криво звенят берёзы, словно медали смерти,

люди идут по жизни, словно серьёзные дети

Le bouquet de marguerites

Милле: шестерёнки-ромашки:

и режем, и колем, и шьём:

доверчивая обезьянка,

давай поскорее умрём:

по полю пойдут маргаритки

за нашей единой душой,

ты пела бы, пела бы, пела,

но жизнь не бывает живой:

всегда есть какое-то чувство,

что это не я и не ты,

на сердце лежащие иглы

и двери из темноты

21 марта 2006. Орсэ, Париж