Подсолнух

НАТАН ЕДЕТ В ПОЕЗДЕ

Как покинутый оккупант Натан в этой стране!

Тадам-тадам — стук колес короток, ночь длинна.

Сквозь родину как сквозь песню — километры, поля, поля,

Воронья сажа, дымы, щетина рощ,

Надрыв географии — ветер.

Чернота отдает сиротством и лизолом.

Плацкартная полка коротка — не вытянешь ноги,

Досуг тягуч, давящ —

«Боже мой, что сотворю!» — и Натан

Выходит с мужиками в тамбур.

Вся жизнь этой страны — в поездах, а душа жизни —

В тамбурах поездов, в страстных,

Необязательных разговорах,

В слепых огнях папиросы.

Натан пил вместе с ними,

Тошную водку продавливал в желудок,

Запевал, плакал, неверными руками братался,

Открыл книгу Ктувим: Эйха — зачитывал

Этим людям, о чем плакал Йермиягу —

Об одиноко сидящем городе, некогда многолюдном —

И плакали все.

«Где ваша вера! — ликовал Натан, кашлял,

И слоистый дым, вязок, качался — тадам! — на стыках, —

Ваша вера — рабство, грязь — ваше счастье!

Свиное свое сало зовете вы смиреньем,

Покаяньем — вот эту вашу хвастливую водку

О вы, необрезанные сердцем!»

Слушали, ухмыляясь. Потом — били,

Весело, подвесили с гаком: «Ах ты!..

Нна, нна!» Тадам, тадам.

Натан повел шеей, разлепил веки. Уставил руки

В пол, подтянул тело, оскальзываясь на мокром

(Слюна, зараза, густа, прилипла,

На губе висит — тадам! — качаясь),

Слушая боли волны тупые, замер.

«Эй, Боже, не спи! Твоя Шехина во мне страдает!»

И Шехина в ночи к Натану сходит,

В тамбур войдя, верного утешает,

Отирает слизь, кровь прохладным покрывалом.

«Боже мой, дай же мне сил, ярости, жизни!

Я не могу жить среди них, Боже,

А они не хотят умереть со мною,

Огонь и серу на них, огонь и серу! не медли!»

Шехина не отвечает,

Вздыхает тихо, поворачиваясь, уходит.

«Эй, куда?! — страшное подозренье!

Неженск профиль сутулый, в руках дыры, —

Кто ты?! А ну стоять! Стоять, сказал! Руки,

Руки! Повернись, открой покрывало!

А ну скажи «шибболет»!

Уходит, тает. «Не может быть! — неподвижно

Замерев на коленях, Натан смотрит, — быть

Не может», — смотрит в место отсутствия ушедшего, уже пустое,

Но полное света.

4.11.2004

НАТАН ПРИНИМАЕТ САН

Резиновым спиртом техническим небо

До скрипа вымыто.

На серых досках лиц как ногти — глаза.

Полынь и крапива. Сип: «Жид!..»

Помои — с крылец: нищий приход,

В воскресную школу не ходят, скособочен храм.

Рукоположен и сослан!

Жара зияет, вечный

Иван Купала здесь — ворота приперли

И скалятся, бесенята! Богоносец

Ласковым матом коровенку нудит — утром

Прибудут сбиратели костей, скупщики шкур,

Следами глин, перелесков рыща, сельцо отыщут.

Чем, зачем жив, пейзанин!..

Дом, бревна. Золотой досуг потерян.

Ватными, волглыми пеленами в ночи укутан,

Язвят комары, каменно ложе целибата

(Жена давно в Хайфе), в кассе голо,

Свечной слежавшийся воск трачен мышами,

Обручальное кольцо и две золотые коронки

Перепроданы — деньги ушли в счет налогов

На содержанье епархии, и неотвратимо

Ежевечерне тащится к пряслу единственный захожанин,

Сосед-совопросник, кашляет дымно, ехидно:

«Отец Натан, вот ты мне скажи-ка!..»

И никто, никто не попросит:

«Батюшка Натан, помолись».

Проснулся среди ночи: ох! Не сан был — сон

(Как зашлось сердце!).

Натан переворачивается набок, лицом попадает

В теплое гниловатое дыханье жены нутряное,

Ночь шуршит, заоконные фары

Сдвигают в спальне предметы, тени, —

Скукоживается, плачет: зачем, зачем крестился!

Вот теперь не боец двух станов, оттуда и отсюда подстрелят!

Помоги, спаси — я мал, узок,

Я бедный оле, а эта страна Богоносна,

Но если б я знал заранее, какой Ты, нести Тебя, тяжелый!..

Всхлипывает еще раз (слезы

Натекли под щеку, впитались в перо подушки) —

Ну что же, остается

Быть стойким. Не зря они говорят про нас: у них стойкость —

Замена святости.

1.11.2004

НАТАН И Я ПЬЕМ ВЕЧЕРОМ ЧАЙ НА ТЕРРАСЕ

Отец Натан молвил; глубоко, грудью

(Даже вздрогнул и заклубился

Чай в оцепеневших давно стаканах, и мерцающие

Комары смолкли):

«Да, они — добрые христиане! Но сильна отрава:

Выбирая в святцах имена своим деткам,

Так и не назовут никого из них, скажем, Давидом!

Скорей уж назовут Аполлосом. Или

Снандулией. Что же,

Все равно я буду о них молиться.»

«Свиное ухо».

Прянув гневно: «Что?

На кого это ты?! Повтори вслух!»

Лапками я засучил: «Да нет, что ты;

Это я на себя, на себя!..»

Плетеный стул скрипнул; тиха терраса;

Мы не произнесли ни слова.

Глупый диалог помыслов, как комара, отгоняю взмахом

И любуюсь сбоку:

Все-таки как огненно прекрасен

В медовом русском закате

Православный еврей-священник!

30.06.2005

АКЦИЯ ПРОТИВ ЖИДОВ. МАЙ

Флаги, динамики, ветер. Праздничный первомат.

На бетонных стенах, заборах за ночь выросли

Рваные раны листовок, черные, синие

Руны, крест катится колесом. Топором

В город входит колонна; бритые утробы,

Ожерелья из свинцовых еврейских зубов.

Битое стекло; сипение; пиво.

Призраки ППС вдоль проезжих частей

Не растаяли с рассветом, не обратились

В клочья тумана — они наблюдают,

Делают ставки; потрескивают рации. Какой

День белокурый.

Идут, похожи, как братья и сестры.

Черная сотница: четки — велосипедные цепи.

Мотаются на ветру хоругви, как пленные птицы.

Рвутся в небо.

Впереди колонны — икона, связанный Спас.

Подталкивают в спину ножами:

«Иди, жид, ищи».

Я вжался в металл автобусной остановки

И смотрел, смотрел, не шевелясь.

«Плачьте о своих детях, жены Иерусалима».

Не смотри на меня, Господи: я опоздал.

Я ночью обегал полгорода, а Ты — ну конечно! —

Уже здесь; где же еще Тебе быть.

Качается голова на чрепии: удар

Справа, слева. Я не успел. Я

Никогда не успеваю.

16—21.05.2003

ЗА МИР И СОЛИДАРНОСТЬ

Практикующие экуменисты департамента Мбванга

Ликуют, барабаны грокчут, ритмично, сочно

Выворачиваются синеватые губы — оэйя! —

На центральной площади деревни

Они провели ассамблею

Под лозунгом «Действуя в духе». Наконец-то

Принята резолюция, факелы пылают

(Изрядны здесь запасы слоновьего метана!);

Под навесом ворочается во прахе

Первый плод братания — синтез

Банана и крокодила, чудище обло, огромно,

Где челюсти, где и лапы — кожилится терпила! —

Три грани зеленой кожуры в морщинистой слизи,

Надорви — обнажится пористая рептилья мякоть,

Хвост судорожно сокращается — ни съесть такого,

Ни убояться! Но лиха беда у них начало.

Экуменисты поют, жуют алкогольные стебли

И цедят слюну в круглую калебасу.

Начало банкета; воздух стремительно лиловеет.

Белый миссионер глядит на все это

(«Не гляди!» — но не утерпел он и глянул…),

Принимает в веснушчатые руки миску

И, стараясь задерживать вдох, прихлебывает.

Вымученный оскал политкорректной улыбки —

И миссионер, чувствуя позыв к рвоте,

Отодвигается за пределы освещения.

«Господи, Господи!.. впрочем,

Отношение в капитул я отправил, — пусть

Решают сами… Ваде ретро…что я могу…»

Обильный пот, потрескивая, выступает: возможно,

Начала действовать

Прививка от тропической бленнореи

(«Африка опасна! Да-да-да! Да-дам!» —

Стучат и стучат барабаны). Миссионера

Таки выворачивает, он опускается на четвереньки

И ощущает себя не лучше крокодилобанана — этакий

Средний род в третьей позиции.

15.03.2004

РОССИЯ ПЕРЕД ВТОРЫМ ПРИШЕСТВИЕМ

Не раскаянье — сплошь окаянство.

Но чего-то, упорствуя, ждет,

Беспробудным спасается пьянством

И терпением русский народ.

Чем сберечь нам жестокую выю,

Подходящим к последней черте?

Детской верою: нас не чужие

Будут русских судить на Суде.

30.09.2005

ВСЕЧЕЛОВЕК

Вот он взошел,

Всечеловек, развитый гармонично,

Миродержец, стас миллионов стасованных,

Руки и ноги раскинул

В апофеозе пляжного аскетизма,

Головою уперся в пылающий луч пентаграммы.

Солнце гремит. Яростный

Ревет стадион:

«Заводы — рабочим,

Землю — крестьянам,

Христиан — львам!»

Всечеловеку выпал бонус — днесь

Ему начинать.

Он озирается

Миллионами белых глаз,

Миллионы ладоней прижаты к ушам:

Это сеть единства,

Сотовая солидарность, оральная

Любовь пчел трудовых.

«Все — на счет раз!»

А мы с тобой затаимся

Здесь, в подворотне, в темноте бомжизни:

На солнце ныне опасно.

Посидим молча.

Возможно, скоро погоня, и нам

Придется бежать во тьме. Не бойся:

На всяком камне,

О который мы споткнемся в беге,

Раздерем локти, расколем головы, —

Вырастет Церковь.

Ты — Петр отныне.

17.08.2005

НА РОДИНЕ ПИТЕРА ПЭНА

Только б не поклониться никакому кумиру,

Но и не унизить бы веры ничьей!..

Через чугунный забор перебрасываю лиру,

Спрыгиваю. И, перекрестившись, перехожу ручей.

Время Закрытия, тьма на планете.

Но слышу Твой голос — Ты здесь, в аду:

«Будьте как дети! Но не будьте как дети

На острове в Кенсингтонском саду!

На мерцание не побегите случайно!

Оглянитесь — осень по пятам настигает, метет,

Рушит сны, и вода Серпентайна

Тревогою черной отреченно течет!

Звезда над садом и зла, и льдиста, —

О не потеряйте, в который раз,

Того, кто убит бессердечием остролиста.

Того, кто плачет и ищет вас».

1.04.2004

ЗИМНИЙ БЕГ (СДАЧА НОРМАТИВОВ)

Die hohen Tannen atmen heiser

Im Winterschnee…

                    Rilke

Игольчатый, хрустальный день как арка,

На хиусе шнурков не завязать,

Стремительно Евангелье от Марка,

И не хватает воздуху догнать.

А бега пасть распахнута, щеляста,

И надышало под ноги пургой

Заносов скриплого, как время, пенопласта

На ледяной дорожке беговой.

Оборотись! (как кипы игл — ноги,

И в легких стекленеют пузыри) —

Оборотись посереди дороги,

Заиндевевших падших подбери!

Не дай уверовать, разубеди скорее,

В соревновательность свинцовой сей зимы,

И плакать не вели, чтоб, цепенея,

Глаза звенящие не выплакали мы!

Пусть репродуктор голосом бетонным

Не объявляет метров и минут,

Погаснет пусть табло над стадионом,

И алюминьевые кубки унесут.

3.02.2004

БЛУДНЫЙ СЫН

Так я ничьим рабом не быть старался,

Что в плен попал в земле глухонемых,

И привкус поролоновый остался

В твоих, о жизнь моя, стихах переводных.

Мне в уши ноют голоса чужие,

И не видать лица ни одного,

И я привык — теплы бока свиные,

И жаль рожков, и рабства моего.

Прошло ли двадцать лет? вчера? сегодня? —

С Тобой, лицом к лицу, стоял я зло,

И из передней, как из преисподней,

Угарной вольностью несло.

Был май лихой, и пьяный и зеленый,

И Ты в дорогу мне конвертов передал,

Но я тогда не верил в почтальонов

И стиль эпистолярный презирал.

А здесь …хватает мне труда дневного,

Чтоб по навозу вилами писать,

И не припомнить мне ни улицы, ни дома,

И нет слюны, чтоб марку облизать.

Всё так, как есть; лишь иногда, ночами,

В воды стекло стоялое гляжусь,

И сединой, и горем, и глазами

Я на Тебя похожим становлюсь.

4.02.2004

* * *

У поэта умер читатель.

Блюдися, о иерее! Не сравнивай

(И тебя, глядишь, не сравняют):

У поэта читатель —

Вовсе не то, что у священника прихожанин.

Когда священник прихожанина отпевает —

Он входит за ним в вечную память,

И выходит, и может войти снова:

За все это батюшке, глядишь, еще и заплатят.

Когда поэт читателя хоронит —

Остается ему кругом должен.

Священник считает себя вправе смотреть на поэта

Свысока и с укором —

Ведь ему напели, кажется, французы:

«О, поэт! Он странен, эфирен! Он нездешен!

Он просто гуляет, и там, сям цветок срывает!..»

Ах ты, надо же,

Какой неоплатонизм, какая необязательность,

Какой блядский одуванчик!

Не знаю, не знаю. У нас изящная словесность —

Склизлый скрежет

Зубов о сортирный кафель,

Когда камень выходит и рвет мочеточник.

А если, после всего, некому еще и прочесть! Если

Не с кем молчать, и на ножах не с кем

В бледной дуэли сойтись насмерть,

Один за раннего, другой — за позднего Пастернака,

Если!..

Ладно. Блюдися и ты, поэт:

Не выноси приговоры, да не приговорен будешь.

У священника есть все же, знаешь,

Преимущество: он точно видел,

Что твои стихи — в раю, прощены, у Бога

(Правда, священник так и не понял,

Что видел именно их)!..

Как и не поймет, всего скорее,

Чем Бог рисковал, из ничего сотворяя поэта,

И сколько, рану пальцами зажимая.

Потратил собственной крови,

Отстригая у поэта читателя.

1.07.2005

* * *

Что в сентябре — астры да сухоцвет.

Сирени, воздуха, соловья!

Скоро в лодку — не в свет одет,

Не так уклюже — но взойду и я.

Батюшка, благослови, прости

За жестокую выю, за слухи, полные льсти,

Благослови, батюшка, простить

Опомнившихся в начале пути;

Батюшка! Из этой полузимы

Поплывем — небо внизу, весна впереди,

Поплывем в сосновой лодочке мы, —

Бок о бок, руки крестом на груди.

Лодочка без мотора! Волной завьет,

И пусть осень в свои силки

Уловит лишь вылетевших воробьев —

Глупые земные обиняки.

Суетна погребальная кутерьма!

(Лодочка причаливает к косе) —

В новой деревне, на склоне холма,

Все равно деревенские встретятся все.

Новое утро, новое пиво, новый из-за

Престола свет, из нового света фелонь,

Брада твоя Аароня, оленьи глаза —

Благослови новый храм и входящих в онь!

И тогда-то, в восьмой невечерний день,

Уже не упущу немногого своего:

Всего, что хотел свершить, да было лень.

Всего, что хотел спросить, да не было у кого.

9.09.2005 г., память о.Александра Меня

ГОД 1996

                              Все двери

настежь будут вам всегда. Но не

грустно эдак мне быть нищу;

я войду в одне. Вы — в тыщу.

И. Бродский, «Послание к стихам»

Как я дерзил тебе в своей Сибири!

«Иосифу Прекрасному» — как только

Я начинал писать, чернила в ручке

Кончались. Нескончаемый сюжет.

Египет, братья, год неурожайный.

Яко по суху пешешествовав, Иосиф,

Ты перешел через себя земного

Невлажными стопами, и, быть может,

Во тьме увидел свет нерастворимый:

Тебе навстречу шли.

Тебя приветил,

Сновидца вещего и царедворца речи,

Тот, Кто в нас речь посеял и взрастил.

Всё, что мы создали, — всё обретаем снова!

(Прости мой тон: все, что есть свет и праздник,

На воляпюке менторски звучит.)

Из тысячи дверей есть тысяча дорог,

И человек, Иосиф, так велик,

Что всеми тысячью идет одновременно.

Я в это верю. Ты же — знаешь точно:

В тот год, когда ты умер, я крестился.

7.11.2004

КЛАВИШИ

И Гершвин опускает в летний зной,

И в ток ледяный Вагнер подымает.

Жизнь кончилась, но я еще живой.

Нет, не зову я музыку Тобой —

Тебя, Тебя из звука вызываю.

Свободу, улетающую в смех,

Вернут любовь и жалость на попятный,

И здесь — неслышимый, записанный поверх,

Твой тихий голос, чаемый, невнятный.

28.05.2004

ОКТЯБРЬ

Ветер нагибает тополя, совершает

Ритмичные телодвижения идиота,

Приносит тщетную жертву

Издыхающему на западе идолу сезона.

Окоём коченеет, околевает

Мусорный пляж, позавчера буйный, рай,

Устроенный Каином по воспоминаниям Адама,

Но по собственному вкусу.

Это конец. И весь берег

Упятнан багровым, жухлым, —

Вчера здесь ликующая осень

Перерезала горло

Тремстам шестидесяти пяти жрецам ваала.

25.10.2005

* * *

В келье монаха-академика галка

Учится латыни, а бесы

Воровством промышляют.

Вот выкрали сериозный нумер

«Ярбух фюр понерологик», жёлтый том открыли,

Гундосо читают,

Тычут щетинистые щупальца в строчки,

Морщат несуществующие лбы, жуют сопли,

Ошарашенно склады повторяют, друг ко дружке

Оборачивают рыла: «Вот это запомни!..»,

Новые строят ковы,

Верифицируют:

Восемь страстей, они же —

Суть восемь смертных грехов

С их полусмертными подразделениями.

Восьмеричное православное колесо.

Хитра бесовская сеть, часта,

Изрядносплетенна!

Хрипит, подёргивает лапкой

Удушенная в клетке галка.

В келье смердит, дышать нечем.

Брось ты, брат, свой мелкоскоп, выйдем

На воздух! К счастью,

Бесы тупы. Бесам

Неведомо ничего из простых тайн покаянья:

Трезвость, весёлость, слёзы,

Брезгливое невниманье к паутине.

15.11.2005

* * *

Ночью

Первый ударил мороз.

Иней рябину сковал, сжал кисти,

И — умерла, и горит.

Выпей с куста! Воистину:

Не умрёшь — не станешь вином.

Вот и синица,

Отведав рябиновый пылающий спирт,

Скачет, ликует,

Как птичий Давид перед ковчегом.

А мы-то,

Побывавшие в точилах Твоих,

Боже, — что сотворим?

27.10.2005

* * *

Картинка, где Ты, Раввуни, в белом хитоне,

С флажком в руке, выходишь из гробницы,

Правою салютуешь, а квиетический ангел

Воздел курчавые ресницы и застенчиво

Придерживает на груди края ворота

Ночной своей рубашки, — враньё.

Ведь этого никто не видел, не должен был видеть.

Видели только, что Тебя распяли,

Что раздралась завеса, и солнце померкло.

Рисуют то, чего не знают, — и хуже:

То, во что и не верят!

Так глухие учат слепых читать ноты.

Но широка заповедь Твоя зело,

И всем в ней есть место:

И Ионе, и киту, и китобою,

И жене китобоя, верующей без затей бретонской крестьянке.

И культура, и смерть культуры,

И ад покаяния, и рецепты постной кулинарии, —

Всё помещается (не брюзжи-ка, брат, да подвинься!..

Станем рядом и мы).

Это — Ты Сам: неизреченная Тьма, сияющая Светом.

25.10.2005

* * *

Церкви

Там, на закате,

Где готические иглы темное прободают небо,

Ты, говорят, луна.

Отражённым светом мерцаешь,

То жемчужно полна, то серповидна,

Чужда самой себе. Рефульгенция субобскура.

Здесь, у нас, — чаша неба ближе,

Тепла, лазорева. Совсем близко.

И здесь ты — подсолнух,

Тёплый, жёлтый, мохнатый,

Нелепый,

Только и годный, чтобы, вобрав в себя солнце,

Быть отданным на ликование ребятишкам.

25.10.2005

* * *

Тихая месса.

Бронзовое отлучение мирян.

Оса звенит, прободает неф.

Шёпот и быстрота. Один, суетливо

Сияющую гостию возношу:

Достойных нет. Да и я-то сам.

На семи мой холмах, вечный

Город юности моей, как ты

Испохабился ныне! Город

Отвечает: «На себя посмотри».

3.11.2005

* * *

Савве

Сосуд скудельный, слепленный вслепую!

Когда тебя ведут насильно спать —

Твой гнев, твои

Картавые, святые богохульства,

И серый жемчуг ангелов — в глазах!

Тебя рисующим мы видим:

Летают скрюченные пальцы левой

Над контурными картами страны,

Пока невидимой; а ямочка — на правой

Щеке.

И мысль — во всём: в диагонали тощих плеч,

В затылке напряжённом,

А уши охраняют тишину.

Когда б ты знал, Кто твой второй Отец!

Всё — впереди. Пока же длится детство,

Как флаг, победно ты поднял рисунок, —

«Глядите, что!» —

И с гордостью, в которой нет гордыни,

Нам предъявляешь: в два карандаша,

Неверными, но крепкими штрихами, —

Вот небо, пальмы, негры, вот пираты,

Вот крестный ход зверей, — веселый праздник

Бананового Спаса в Уругвае.

25.10.2005

ЕЩЁ ОДИН СОН НАТАНА

Злые пустыни — огромные города.

Добрые пустыни — крыши этих городов,

Где молитва и ветер.

Батюшке снится сон:

Под звездами на крыше молебен он служит,

А серафимы ало пылают,

И радостно подпевают херувимы,

И веселыми ногами притопывают престолы,

И двигают танец

Мускулистые силы, и златые помавают господства,

Архистратиги стратилаты архангелов созывают

Трубой, и тимпаном, и гуслей,

Построиться в лики, —

«Грозна ты, как полк со знаменами!» —

И ангелы-почтальоны летают,

Бандероли с подарками разносят,

И Сам Господь Сил,

С трона наклонившись, смеётся:

«Эй, налейте нам кубки,

Да набейте нам трубки!» —

Час веселия и на Голгофе,

Там, где кровь, расцветают розы,

А сериозные бесы

Прячутся, негодуют: растопались, как слоны!..

Позор, бесчестие!.. визжат по мобильным телефонам,

Требуют санкций начальства,

Но молчат телефоны: тот, кто убийственно сериозен,

Сам молчит, раздавлен и связан

На тысячу лет, пока идёт веселье!..

И сирень взламывает бетон, стремясь к звёздам.

Впрочем,

В золотом и синем сне батюшки есть что-то

Шагаловское. Известно, что сие —

Не вполне ортодоксально,

И батюшка во сне, переворачиваясь, вздыхает.

Батюшка благоутробен. Его харизма

Выпукла, охряна, лимонна,

Как свежепечёный хлеб.

У него — восемнадцать деток.

Многие в бесчеловечном городе

Втайне батюшку любят,

Но только продавцы винных отделов

Знают всю правду о нем (но только —

Правду! истины

О нем не знает никто, кроме Истины).

25.10.2005

НАТАН ОБОРАЧИВАЕТСЯ К ПРИХОЖАНАМ, ЧТОБЫ ИХ БЛАГОСЛОВИТЬ

Они стоят монолитными рядами.

Свинцовое смирение в их глазах.

На Литургии их — триста, но

Только двое достойных подходят к Чаше,

Остальные — молчат каждый о своём.

«Христианство должно быть духовно!» — говорят они,

Когда им предлагают накормить вдову и сироту.

Но коллекции плесневелых просфор у них в красных углах,

Они ненавидят чужих,

На их площадях —

Мокошь и Род во весь рост,

Навь у них — во всю ночь, они мажут

Деревянные губы салом, к подножиям льют обрат.

На досуге, перед сном,

Солдатиков из картона вырезают они,

Расставляют полки на серых простынях,

Ведут войны, течёт бумажная кровь.

Армии двух цветов:

Чёрные — это евреи, народ священства,

Красные — это наши, народ попов.

27.10.2005

НАТАН ИДЕТ НА ПРОГУЛКУ

Который год в Крещение оттепель! Право, мнится:

Последние времена грядут!.. впрочем,

В этакую пору — с крыш каплет —

Самое время прогуляться.

Отец Натан, выйдя из переполненного храма,

(Дышат в затылки, стук банок, хруст пластиковых бутылок),

Движется окраинным переулком.

Навоз, вмёрзший в колеи, курится, шалое солнце, ветер,

Иордань перистого неба,

Птичьи буриме, полы рясы волглы —

Идёт, держась, как в бомбёжку,

Подветренной стороны; и недаром:

Навстречу, другой стороной переулка,

Прогуливается общественный Натанов недруг,

Вышагивает, век бы его не видеть,

Редактор ультраправой газетки «Доколе»,

Председатель городской ячейки Национал-единого фронта,

Пропагандист «Русских вед» и праарийства,

Лев Моисеевич Голосовкер

(Урождённый, как гласит предвыборный ролик,

Полушвед в одиннадцатом колене).

«О Господи! Сейчас начнётся: «Чесноком запахло!

А, презренный выкрест, пятая колонна,

Семитский волк в овечьей рясе!

Ну как вам, ваше преподобие, айводо зоро —

Чужое служение? Много ли воды насвятили

На продажу суеверным старухам?

То-то будут рады

Ваши братья по ложе! Ликуй, мировая закулиса!

Растлили страну, развратили белую Гардарику,

Продали Курилы японским евреям!..» — Отец Натан

Убыстряет шаг. — Ну вот, остановился!..

Содрать бы с тебя, Голосовкер, казачью папаху,

Обнажить бы твою пархатую полушведскую черепушку,

Сокрушить бы

Двух-трёх гнездящихся тамо змиев!

А лучше — содрать бы галифе, да розгу!..»

Голосовкер,

Помедлив, молча проходит мимо.

Отец Натан устыдился было вслед: надо же, осудил с ходу! —

Но при слове «розга» вспомнил берёзу; да,

Береза. Вот ради чего он ушёл, не дождавшись

Конца молебна. Вздыхая,

Отец Натан вытирает пот под ондатровой камилавкой,

Вновь прибавляет шагу. За другим поворотом

Скрывается змеиный Голосовкер.

Солнце млеет, пьян и по-весеннему ласков

Сиреневый, белозубый,

Сорвавшийся в самоволку ветер,

И так пряно кривы переулки в городке в полдень,

Что оба, шедшие вроде бы в лоб друг другу,

Вдруг встретились — там, куда пробирался каждый:

На кладбище, у старой, угольнорозовой берёзы.

Потоптались, друг друга как бы не замечая,

И — куда деваться? — пристроились у корней, на скамейке,

Под вечнорусской берёзой.

Утихли оба. Голосовкер курит,

Отец Натан молится без слов, крошит синицам печенье.

И все пустоты нашего ада, мнимости нашего рая,

Пристрастия, беспристрастности, прошлое, будущее, —

Да есть ли они в этом настоящем,

В этом сияющем полдне,

Когда январь вырядился весною,

Когда у Бога на небе праздник, а у зимы — отпуск,

Когда есть родина, кладбище, снег, берёза!

Отец Натан любит это место

За его вечность. Лев Голосовкер

Тоже любит втайне, — просто потому, что любит.

9.02.2006

* * *

Река в феврале, как рубец шва белесого,

Взбухшее чрево города обезобразила.

Шубы неба облезли, всё голо.

На Всенощной запели «Покаяния отверзи ми».

Глухой водою набряк снег венозный .

Осторожно ногу ставь! Утробный треск.

Отчуждённая ворона поодаль:

Батюшка на требу идёт через лёд.

Боязно по льду, но так короче.

Батюшка в мёрзлый шарф молитв надышал.

Зима почернела, ввалилась, рычит, скалит зубы.

На том берегу деревья черны.

Это не к смерти, это зима болеет родами, —

Бодрит себя батюшка, прибавляет шаг;

Не так ли и наша болезнь грехов, смертей —

Роды и роды, тесным путём?

Сумерки стылы. Зяблые руки

Батюшка о парчовую сумочку греет:

Это, как второе сердце, дароносица

Пульсирует на груди тяжестью и теплом.

14.02.2006

МИНУСИНСКИЕ ХУДОЖНИКИ

Хмурое утро. Начисто спирт, как вытерт, выпит.

Остался покрас как голое естество,

Эмиграция — землянки, Тепсей, Египет.

Но из Египта Бог воззвал Сына Своего.

Похмельные, строятся в клин, взмывают в дорогу,

Макают в небо кисти корней,

Отдают за мазок душу, возвращают впятеро Богу

Глаза этих сосен, волосы этих степей.

Вот так юноша-дембель, пьяной кипящей весною,

От матери на дорогу домой перевод получил

И на все деньги, с детскостью удалою,

Павловский платок ей в подарок купил.

Деньги материны скорбью какой, трудом

Заработаны — вовек не узнать юнцу;

Но как бы то ни было — поезд мчит! И главное — сыночка дома,

Да и платок так идёт к седеющему лицу.

28.02.2006

* * *

Хороним девочку, ей годик всего.

Снег на кладбище, ветер как простое естество.

Февральский день обходит нас стороной.

Гробик — с метр длиной.

Потустороння, мать свеч не зажгла: ветер гасит.

Тётка китайской игрушкой белизну украсит.

Присутствующие не знают, куда девать на ветру ненужные руки.

Тягота не дотягивает до муки.

Разинула рот, да не собралась сказать одна из женщин,

Что, мол, ангелом стало больше на небе, на земле — меньше.

Лежит (кружева в снегу), голубеет, спокойная, как так и надо.

Под бумажным венчиком лобик светится как лампада.

Лампаду не погасили — бережно вынесли, прикрывая рукой,

Поместили вовне — мерцать, источать покой.

Годик прожила — как не было. И что, скажут, пафос каков?

Про это никто давно уж не сочиняет стихов.

Что сказать поэту в твоё оправдание, детка?

Что твоя смерть — настоящая. А со стихами это случается редко.

4.03.2006

* * *

Война! Ты — мистерия,

С горькими губами Тракля,

С огненным сердцем Пеги.

13.06.06

МОСКВА — ТРЕТИЙ РИМ. II

Вам нужна великая Россия —

Им нужна Россия, нищая Россия —

Они хотят Россию белорозовой сонною девой —

Все хотят Россию порфироносною маткой —

Все, все, завернув глазные яблоки внутрь,

Жадно всматриваются в Россию.

А хрустальный, сияющий паче Солнца,

Горний Иерусалим — никому не нужен.

(«Пархатая утопия! еще не хватало.»)

Рука, держащая в ладони Город,

В безмерных пространствах одинока.

И звёздный ветер

Начинает ледяную и огненную песню

О повинно убиенных.

30.05.2006

МИХАИЛУ ГАСПАРОВУ

Жёлтый, книжный, облетает —

Пястью лет — с осины лист.

В ветре свиста не хватает:

Умер честный атеист.

Внепартиен, необузен,

Густоперчен, как центон,

Тих, классичен, русск, внеруссен,

По-еврейски умер он.

И воскрес, весьма встревожен:

Там, средь света и весны,

Вдруг узнал, что в Царстве Божьем

Переводы не нужны;

Что единым, птичье-смычным,

Светозарным языком

Хоры ангелов синичьи

Распевают там о Том,

Кто — не То, а Тот, Который

Есть Искомый, Вся Всего,

Переводами из Фора

И латынью пел Кого;

И воспрянул к битве снова

(С Милым — рай и в неглиже!)

Фехтовальщик Бога-Слова:

Запись, выписка, туше.

Январь-май 2006