Весь мир мне казался равниной

Внизу

Вид сверху на излучину залива:

Волна — пробор гусиного пера…

То пенится, то стрижена под мячик.

Вид сверху:

Щитки полей усеяны стогами,

Как отзвуками вздохов земляных.

Вид сверху:

Отсюда дом похож на старый поршень,

Беззвучный, отработавший своё.

А вниз сойдешь,

От перхотной волны несет гнильем.

Как провоняла эта сырость!

А вниз сойдешь…

За труд, каким бы тучным ни был злак, воздастся

Спинной или сердечной болью.

А вниз сойдешь,

Твой дом возьмет тебя и втянет

В водоворот любви и желчи.

Дом на скале

В дому чадит светильник, а снаружи

Маяк сигналы шлет в морскую тьму.

Там — очумевший ветер даль утюжит,

Здесь — ключ теряешь к сердцу своему.

Там — зябко, пусто. Здесь — в двужильном теле

Застыла кровь, и циферблат ночной

Подталкивает время. Там — взопрели

Клокочущие волны под луной.

Здесь — предков зов, мешающий проклятья

С благословеньем. Там — безвидна взвесь

Небес и моря, и не знаешь, ждать ли,

Бубня с досады, лучшей жизни здесь.

Равенна

Запомнил поездку в Равенну. Во-первых,

Прибытье — ещё венецийский туман не растаял.

Весь мир мне казался равниной. Холсты Тинторетто

Ещё поглощали меня глубиной перспективы,

Но в церковь войдя Сан Витале, я с толку был сбит и почти что

Распластан увиденным, этой мозаикой, где Феодора

Изображена — та самая, в прошлом, плясунья, из чрева которой

Голодные гуси клевали зерно. Взойдя на престол,

Одних окружила опекой — сброд колесничных

Болельщиков или, к примеру, монофизитов. Других же

На кол рьяно сажала…  Во-вторых, я запомнил

Цезарев порт, от которого только названье, Classe, осталось.

Море, его не увидишь, как, впрочем, и мачты

Либурнийских судов. Византия и Рим, где теперь

Ваша слава? В малярийном увязла болоте.

Над низменной этой округой господствует церковь,

Сант-Аполлинаре, и корпус фабричный маячит…

Запомнился гонор столетий, подпорченных гнилью,

Из-под век мозаичных студеный, оправленный в золото взгляд.

Перевод: Григорий Стариковский

Из цикла «Глоссы Темных веков»

Вслед Бэде Достопочтенному

Следя полет пичуг под крышею овина —

Влетят и вылетят, — и в памяти — рассказ хрониста:

Та зала, стены — дерево, в середине — очаг,

Пол устлан тростником. Они сидят и рвут руками мясо,

И вдруг — над головами — ласточка, из темноты

Той бури, что снаружи: залетела и заметалась по-над головами;

Зигзаг, еще зигзаг — и вылетела в ночь; и кто-то молвил,

Птице вослед: «Жизнь человека — в слепоте полет…»

Но время отходить ко сну; по одному встают — за тенью за тень

Взбегает по стене, колеблется.  Как в этом мире —

Да и там, за гранью, в горних, найти приют пичуге?

Глаза смежают, — те слезятся: от дыма, верно; разве кто-то знает

Хотя бы малость: откуда мы пришли, куда идем?

Полет той ласточки слепой абсурдом делает сам помысел —

Все то, что бьется и саднит, и не дает покоя

На дне сознания:

                        есть и другая жизнь, не эта.

Над страницами «Анналов Четырех Владык»

Свет падает, как и тогда. Конечно, хуже с экологией:

Ирландия в те годы все-таки и впрямь была зеленой. Но неплохо, право,

Напомнить им, кто так скорбит о прошлом

И похоти воображения дает расцветить древние развалины —

В Кронмакноисе, Глендало — воображенье как пожар, не знает удержу, —

Напомним им: пожары полыхали здесь, но только

Не викинги виной тому, а — соплеменники монахов,

Царьки из местных, с гонором безумным, не знающие,

Как еще уесть друг друга, — а в итоге:

Потом и впрямь уж ничего не оставалось, камня на камне.

Верховный Король Бриан — здесь не исключенье. В восемьдесят лет,

Увязнув в паутине (им же и сплетенной)

Интриг, что обратила силы в уксус и ржавчиной запекшейся крови

Запорошила мантию, — Бриан удачно умер: в Пятницу Господню,

В холодный день, в своем шатре походном — чем не шанс

Войти в историю. Что он и сделал.

Битва была ведь выиграна; и, может, даже солнце

Проглянуло — чтоб осветить удар, который викинг, пятясь,

Нанес Бриану, — прежде, чем бежать. Победа стала былью.

Свет — как тогда. Быть может — даже ярче.

Сага о Ньяле

У зеркала: высокая блондинка. Душится за ухом.

Через плечо язвит любовника, потом уходит.

А он — он остается беззащитным, один, и мир — против него.

Все, как тогда, тысячелетие назад. И в памяти:

Высокая блондинка, с косой до пояса, в пол-оборота к мужу,

Порвавшему на луке тетиву, — и вот теперь он просит

У Халльгред прядь волос, чтоб натянуть на лук и отстреляться

От недругов. «Прядь тебя спасет? А помнишь

Пощечину, которую мне дал?» Враги снимают с дома крышу, Гуннар

Стоит и ничего не может сделать. Блондинка улыбается. Неохотно

Они его добили. И тем самым враги — и женщина, — они той ночью

Открыли путь для множества смертей: старик, его жена и внук

Будут убиты. Но рассказ той саги из темноты веков — как будто луч

Направленный на нас, она — напоминанье:

В жестокости, предательствах и злобе

Людское в людях было — благородство.

Заметки юного натуралиста

Одуванчики

Настырные, наглые,

По угольной дорожке детства — вспышками огней,

Отнюдь не неженки — не майский первоцвет,

Зато, в отличье от него, они готовы

Расти везде — меж шпал узкоколейки, на причале,

Подобно тем подругам-хохотушкам, в которых

Не влюбишься, но — их присутствие заполнит

Провалы, где ни примул нет, ни роз.

Кошки

Настырные, вне обязательств,

В часы уныло-серые из детства — всплеском игры,

Изнеженные — вот уж не чета собакам,

И, от собак в отличие, готовы

Предаться флирту, пасть, зевнуть: плевать, где это происходит, —

Подобно женщинам, которые ничем себя не свяжут,

И их пути известны им одним,

И все же — пути возлюбленных их — легче и светлей.

Коростели

Настырные, и не поют — скрежещут, —

Своим полетом изгороди детства они сшивали, —

Совсем не неженки — куда им до дроздов,

Притом, в отличье от дроздов, всегда готовы

Свидетельствовать: это — лето, лето,

Подобно людям за углом, что громко

О чем-то спорят, а свернешь — их след простыл,

Но хриплые их голоса даруют уверенность: мы на месте в этом мире.

Море

Настырное, не ведающее жалости, —

Прибоя грохотом по галечному пляжу детства, вал за валом,

Изнеженное — не чета земле,

В отличье от земли, в любой момент готовое

Напомнить вам о вечности,

Подобно в этом вещам и женщинам,

Пред которыми склоняемся, сдаваясь в плен,

И сдавшись — обретаем жизнь.

Перевод: Антон Нестеров