Ала Халед
Запах лимона
Как же мне нравится биография Маркеса
под названием «Запах гуавы»,
хотя в краях моей памяти
не росли такие деревья.
Хотя нет… Я забыл,
как мама варила листья гуавы с соседского дерева
и поила меня микстурой от кашля —
хронического кашля, который в детстве
со мной был каждую зиму:
и вот я хочу вспомнить тот резкий запах,
но он скатывается с поверхности моей памяти
скользкой каплей росы.
Теперь ничто не припоминается,
кроме самых любимых вещей,
хотя их уже недостаточно,
чтобы обставить новую вражду —
не вражду в буквальном смысле,
скорее, недостаток любви.
В краях моей памяти росло три лимонных дерева,
и если я напишу книгу о своей жизни,
то назову ее «Запах лимона» —
кислый, пронзительный запах, запах желания,
наполняющий мое детство —
у него был такой же кислый вкус,
и оно было окрашено в желтый:
детство — иное, чем у сверстников:
они играли, я мучился кашлем.
Мне не жаль желтого цвета, кислого вкуса,
поднявших знамя над моим детством,
и теперь, в Лос-Анджелесе,
со мной снова лимонное дерево,
его пронзительный запах в домашнем саду —
словно мост между мной и краем моего детства.
Ведь в каждом детстве есть дерево,
которое ждет, что мы станем большими,
чтобы одарить плодами,
запасенными только для нас.
Лимоны здесь намного крупнее,
чем те, которые мы когда-то собирали,
и нет у них того резкого кислого вкуса,
и они словно бы с тонкой патиной гнильцы —
как когда я впервые был в этом саду
и думал, что где-то здесь мертвая птица —
наверное, это как странствие
по мучительным истаивающим воспоминаниям.
Этот запах связывает два времени,
и в этой стране
они нужны мне оба,
ведь я странник в поисках тени от дерева
или запаха,
ведущего к дому,
оставшемуся там,
откуда уже не вернуться.
Я хотел бы разрушить последнюю стену этого дома,
я хотел бы, чтобы кто-нибудь выбил
из-под меня стул —
чтобы земля сама от меня удалилась,
сохраняя мою честь от падения.
Алья Рхим
как будто улица без птиц
я ищу спасения в мечтах
хотя нет во мне смелости музыки
пронзающей сон
*
я брожу по коридорам молчания
по асфальту задохнувшихся слов
сыплются мотыльки моего голоса
*
я останавливаюсь в пустоте языка
ты, начало линии,
что за узкая мысль на белизне страницы
*
я смотрю краткое пособие
по сюрреализму глины
где буду и я на запутанном полотне
*
я кричу среди лабиринтов неясности
вы, колокола красноречия, помогите мне
сущности смысла замкнуты скобками
*
я всегда верила пророчеству буквы
так для чего язык бросает в меня —
камень?
Твое имя не указывает на тебя
Аиша,
все начала ведут к одному и тому же концу —
смерть многолика…
Останавливаться на ветру,
направляться исключительно к пропасти —
кричи что хочешь:
твой голос — птица без крыльев,
тот, кто ведет тебя по направлению к тебе же, —
бессмысленный слепец;
твое восстание против смысла
и ржание метафор — словно лозунги,
разбросанные наудачу
по тексту, не требующему комментариев.
Аиша,
проглоти свой гнев:
шум твой — выстрел, дремлющий в груди,
а твои доводы, как бы ты их ни защищала, —
игра на порванной струне,
бесплодный язык,
и ты с этой стороны,
и слабое женское «-ла».
Аиша,
у сновидений свои тайны:
море для корабля… и капитан;
у дней свои законы:
тюрьма… заключенный, тюремщик;
у иллюзий свои недвижимые облака —
так перережь пуповину
своего бессмысленного «я».
Ты — не ты,
твое имя не указывает на тебя,
голос твой отдаляется от тебя,
образ твой как тень на воде.
Найди суру «Мужчины» внутри суры «Женщины»
и стань тем, что они хотели:
лицом без изнанки.
Мохамед Хаджи Мохамед
Недостающие сцены
Теперь здесь только
тот переулок, где
дети бегут словно вишневые реки,
где скоро
догонит их
ругань соседки,
словно случайная пуля
из чьего-то окна.
На балконе теперь
только женщина
за беспорядок
отчитывает дочку,
красноречива, как лилия,
и подпрыгивает марионетка,
и играют в классики
рядом
с порогом.
И один и тот же порог,
твою плоть поедающий
в конце
каждого месяца.
Теперь в укромной кофейне,
где проходили
наши дружеские
встречи,
только тревожный мох
и шумы всматриваются
в странные головы
собравшихся, словно овцы
из старого грузовика.
Теперь
в этом
городе
только грязные площади,
пыль,
что, наверное, будет заигрывать
с глазами прохожих
или бросится камнем
на наши дешевые сны.
Этот город
не смеется,
а если засмеется одна из его улиц,
дома повернутся к ней
в страхе,
и она побежит
обратно к соседям,
быстра, как сердитый ребенок.
Пустые парадные
в эти дождливые дни;
на старом столе, ставшем приютом ветров,
я видел тебя как звезду, одиноко горящую
среди ветхого неба,
обещающего правителя облакам
и доносящего ржанье коней
до деревни моих сновидений.
Ради листочков,
ради их белизны, пережившей все эти войны,
ты просишь меня о просторе,
обменивая жеребенка,
порожденного бредом,
на таинственную женщину.
В эти дождливые ночи
я видел тебя, мальчик:
ты играл с розами,
удивительно самоуверен;
птицы дремали в твоей голове
в рубашках богов,
а в зимнем пальто твоем
сокрыта была тысяча штормов
и свирепость волка
в поисках жертвы.
Ты, странствующий
по архипелагу моих расстояний,
ты, сходный с моей молнией дикой,
какие тосты с тобой мы скажем сегодня
на краю жизни?
Бесплодны все сны, хотя
к их напиткам мы пристрастились.
Что это за мрачные деревни,
куда нас поведут
эти шаги,
не на их ли проулках
наши пути оборвутся?
Изнутри этого лабиринта, окруженного
состраданием облаков,
я видел фонари,
втянувшие меня в любовь,
гордо стоящие среди тротуаров, как холод,
я видел, как их берберские ночи развернулись
кошачьим хвостом.
И вдалеке от ласточки,
переполненной заклинаниями огня,
появляются козы: они заблудились
и пристают к сидящим в кофейне.
И пока изумление поджидало меня
у воображаемого окна,
я просил прибежища у птичьей стаи,
стекающейся из моего воспоминания
подобно самым близким друзьям;
но горе твоих желаний овладело мной,
и вот ты видишь на улицах тех,
кого обступили солнца твои,
опирающиеся
упреком
на один
из твоих путей.
52 
