Резюме
Посвящается Институту филологии, искусства и фольклора
Если верить мелкой россыпи анекдотов от профессора К., покойный Великий Бернхард бессонными ночами перевёл всего «Заратустру» в торжественном стиле пастора Глюка, но издатели не взяли работу, потому что его опередил некий Плудонис. Эта легенда и последовавшая за ней абсолютная пустота заставляют авторов статьи задаваться вопросом: куда же делся мятый манускрипт Великого? Не собирает ли пыль в какой-нибудь частной библиотеке, которую наследники упорно не желают передать в архив? Какая ему вышла судьба — пёстрая, как брюшко у дятла, или рябая, как спинка у камбалы? А может, по краям текста ползают многоножки пометок? Сберёг ли его друг переводчика Эдвардс Трейманис-Бубенчикс? Или же критик Эрманис Пипиньш-Блесна, настоящее имя Эрманис Пипиньш? Или, может, Марцис Зиракс, известный под псевдонимом Зимолюбка Мария? А не то, глядишь, уцелел он благодаря оккультисту Карлису Чунчиню-Затонскому, или же упас его Юкумс Юсминьш-Беконский, так любивший курить трубку, тиская в кармане кисет из свиного пузыря? Или, быть может, сам Великий, засидевшись однажды вечером в «Суворове», отдал пачку рукописных листов за стакан водочки и маринованную селёдку? И что если там, где мы сейчас читаем «печать», у Бернхарда было «клеймо»? А если мы до сих пор «трубим», тогда как на самом деле следовало бы «трезвонить»? Это, конечно, было бы во сто крат ближе к духу оригинала! Эти и подобные вопросы стоят остро и безвыходно вот уже более века, и хотя в задачи данной статьи не входит давать ответы, но в ней использован исторический метод и выведены на свет божий погрузившиеся в сокровищницу языка.
Ключевые слова: маргиналии, бессоница, величие, мотыльки, мыльные пузыри
* * *
Анакреонтическая вариация
О, учительница биологии, ваши стиснутые губы и прямая спина — единственное, что я помню из анатомии. Я давно забыл, сколько костей в основании ладони, но отчётливо представляю себе ваш строгий палец. «Я же знаю, чем вы заняты на переменах, — говорили вы. — Не курите, дети, не пейте. Чего мы боимся, то и случится: у девочек отвиснет живот, у мальчиков будет бесплодие». О, учительница, когда густой дым заполняет мои альвеолы, когда рука тянется за охлаждённым вином, я думаю о вас: о вашей крестоцветной брошке, не вянущей от семестра к семестру, о том, какой паршивый я был ученик и как всё ещё не слушаю вас, даже десять лет спустя после тех сонных утр, когда вы разъясняли нам микрокосм: на доске нарисованные мелом митохондрии скользят по нарисованной мелом цитоплазме, а я знай плююсь через трубочку жёваной бумагой. Однажды вы не выдержали и назвали меня одноклеточным. Ах, как сбежались и к моим, и к вашим щекам красные кровяные тельца!
Специалист
И вот эта прядь волос, наш особо ценный экспонат, автор пронёс её в чемодане сквозь все годы ссылки. И этот заросший грязью кусочек янтаря, он сопровождал нашего чудо-ребёнка с детских лет в деревушке Бамбали и до смертного одра. По натуре мастер был самокритичен: в дневнике называл себя «несуразной размазнёй». Однако он опередил своё время и был одарён, помимо прочего, в музыкальном отношении. Более всего ему был по сердцу баян или, как он бы сам сказал, гармошка. Биографию его ещё предстоит изучить в подробностях, однако мы знаем, что был он небольшого роста, но уж крепенький, как самый гриб-боровик. Видите ли, в те времена всё ведь приходилось делать своими руками, никаких не было миксеров-блендеров, от которых мускулы атрофируются. Нет, надо было самому брать чугунок, ставить между ножек табурета и толочь скалкой, чтобы каша стала клейкая, как замазка. Вы хоть знаете, что такое скалка? Надо признаться, гляжу порой на их семейное древо и думаю, а вот бы и мне его веткой. Другой раз кажется, он прямо тут рядом, затаился, следит за мной. Вот будто тронешь крохкую кору, а он там, в сердцевине. Короче говоря, что ж тут отпираться, однажды вечером, школьники уже не галдели в коридорах, входная дверь была на замке, скользнул я в мемориальную кровать и погладил мемориальную чернильницу. С утра, конечно, всё уже было снова на своих местах, двери открыты, мы готовы к приёму первой группы. Помнится, над домом в тот день роилась туча дроздов.
Перевод
Элоиза или Элиза? Ох, не могу вспомнить, как правильно… Я задерживаю заказ, но надо всё же пересчитать слоги, даже если нет времени чекнуть словари, чувствую — сейчас будет брейкдаун. Ох, факаная Элизка, вообще не хочу этих траблов, у меня твой язык уже в печёнках сидит, вон сколько дней нонстопом мучаюсь, потерял всякий филинг, бейзикли просто дан, перепру гуглом, никто и не просечёт, что это фейк, только надо понять, где хайлайты, там малёк подправить. «Вечное излучение чистого разума». Какое такое излучение, у них что, рентген? «Беспредельный блеск ясного сознания». Не, никуда не годится. «Бесконечное сияние блистательной мысли». Уже ближе. «Надвременное свечение незапятнанной идеи». Нуу, мэйби… «Постоянное мерцание безупречного ума». Эй, но аллё, там же аллитерация — если её сохранить, они вообще кипятком ссать будут! «Константный накал перфектного интеллекта». Есть! Ещё несколько строк, и тогда вы увидите, вы увидите.
Триумф смерти
Та-а-ак, давайте покучнее, чтобы всем было видно, тут у нас классический шедевр, шестнадцатое столетие, наш фламандский дружочек. Как вы можете видеть, не надо пихаться, на человечество надвигается армия скелетов, и от неё не убежать ни крестьянам, ни королю. Мы замечаем, осторожнее, замечаем, что многие уже умерли и свалены в горы трупов, но кое-кто пытается сражаться, из этого, разумеется, ничего не выйдет. В правом углу — шут, он и вправду дурак, лезет прятаться под стол, а с той стороны панорамы — девушка, фотографировать запрещено, падает под колесницу смерти. Если приглядеться, в руках у неё веретено и кудель, которые, как мы знаем, символизируют непрочность жизненных нитей. Да, апокалипсис у художника дидактичен, но смотрите, как превосходно он изобразил одежду и предметы той эпохи! Прекратите напирать, нам пора дальше, вон там ещё один голландец, ну, все собрались, нужно скорее двигаться к концу, пожалуйста, у нас не так много времени.
Карнавал
Сначала я не мог придумать ничего хорошего, но потом натянул на себя три рубашки и заявил, что я матрёшка. На первом этаже нас встречали феечки с коктейлями, у одной райская птица на голове, у другой пластмассовые крылья, парящие в небе. По второму этажу ползала игуана с нежно-салатовыми ресницами, а морской конёк над ухом сладко дул в саксофон. На третьем этаже ты как будто попадал в подземное царство. Во тьме приходилось пробираться ощупью, там жатая бумага телесного цвета, сям чернеют тела. Из стены лабиринта вдруг вываливался Супермен, а Пиноккио приставал к диджею, не отставал, хватался за технику, и теперь его со сломанным носом надо было вести в травмпункт. Тем временем во дворе полуголая мумия дрожала в своём трико, что-то объясняя охраннику. Из окна высунулся двухметровый банан и признался присутствующим в самых глубоких чувствах.
Утром последняя нимфа проходит по коридорам и собирает в чёрные мешки падающие с потолка звёзды.
Предложения
1.
Дорогой доктор С.,
в последнее время много разочарований. Как выйду из дому, так разочарование; включу телевизор — разочарование; пытаюсь пожарить омлет по-французски — Вы уже поняли… Раньше это всё были мелочи: в кондитерской кофе водянистый, эклер слишком жёсткий, — но теперь я даже своих любимых романов не перечитываю, ибо знаю: грядёт разочарование.
В конце концов собралась с духом Вам написать, хотя, вероятно, в этом нет никакого смысла. Ведь меня всё разочаровывает, и я не знаю, как мне выбраться из этого шиншильего колеса.
С глубоким почтением,
Разочарованная
Дорогая Разочарованная,
в наши дни во многих странах проводятся опыты с трансляцией мысли на расстояние. В силе мысли никто не сомневается. Вы, очевидно, транслируете плохие мысли. Советую вам от них очиститься. Каждый вечер, между семью и полуночью, в течение часа произносите, вслух или про себя, следующие слова:
Скверным мыслям негде деться,
В голове им не ужиться,
Латвия для латышей!
Если у вас есть бубен, то можно побренчать им до и после этих слов, поскольку бубен помогает очистить воздух и прогнать всё недоброе. Можно также, произнося нужные слова, держать в руке оберег Юмиса.
Всегда ваш,
доктор С.
2.
Доктор С.,
ещё в марте я была нормальной, а в июле уже «зрелая» женщина, которая больше никуда не годится. Идеологи открытого общества не говорят об этом, почему? Вместо этого — трусливое молчанье и потиранье пупка. Прямо как при оккупации. Читаю дальше «Персидские письма» Монтескьё — ну, есть над чем подумать. Сколько времени прошло с XVIII века, а люди так и не стали толерантнее. Каждый год хожу на концерты Дзинтара Чичи, а общество продолжает люмпенизироваться. Одна только головная боль.
С отвращением,
Дурадулова
Дорогая Дурадулова,
не уверен, что понял Ваш вопрос, но от головной боли поможет стойка Саламба Сарвангасана, называемая также позой свечи. Она освежает тело, успокаивает ум и нервную систему после напряжённого дня. Можете также попробовать Халасану со стулом: из Сарвангасаны вынесите ступни за голову и уприте пальцы ног в заранее приготовленную табуретку. Оставайтесь в этом положении три минуты.
Радха Рамана Хари Говинда Джая,
доктор С.
3.
Глубокоуважаемый доктор С.,
у меня тяжёлая дислексия, но я отчаянно жажду стать поэтом. Есть у вас какие-нибудь предложения?
Продиктовано, но не прочитано,
с ув.,
Отчаянный
Милый Отчаянный,
главное — чувствовать себя, свою идентичность. Кто ты, с чем связан, к чему стремишься? Реальность многослойна, её не счистишь, как корку с апельсина, да и слова ухватить нелегко, они созревают лишь тогда, когда случается в душе откровение. Если откровения нет, советую не морочиться со всяческой чепухой.
Во веки веков,
доктор С.
Новая жизнь
«А как насчёт этого?» — спрашивает она, поднимая пушистый клетчатый свитер. «Отдать бедным», — отвечаю я. «А эти туфли — на помойку или бедным?» Говорю: «Тоже бедным». Она поднимает пару белых джинсов и смотрит на меня вопросительно, и в следующее мгновение мы оба произносим одновременно: «На помойку». Уже несколько часов мы роемся в пластиковых мешках, выдвижных ящиках и картонных коробках, будто ищем что-то потерянное. Наконец, в самом низу платяного шкафа между кусками мыла и старым пылесосом я нахожу свою расписную рубашку. Три пуговицы оторваны, дырки на обоих локтях, краска вылиняла, ткань одрябла, как старая половая тряпка. «Это пятна крови?» — спрашивает она. «Нет, — отвечаю, — это вино». (Помню, на каком-то концерте гитарист кинул в публику медиатор, я прыгнул за ним, но не поймал, а после концерта обнаружил его в своём нагрудном кармане.) В итоге перед нами три кучи. Первую, аккуратно сложив, мы отнесём на отдачу. Вторую, то, что уже нельзя ни отстирать, ни заштопать, мы выбросим. В третьей — одна эта рубашка. Её — её мы отвезём в деревню и бросим в потрескивающий костёр.
52 
