Когда он проснулся, ветер дул с востока. Окна с восточной стороны, несмотря на противоураганные ставни, ходили ходуном, а из сада доносился лязг и скрежет: рифленый кровельный лист на курятнике хлопал так, будто вот-вот сорвется и улетит. Ревущий ветер обрушивался на препятствия, сметая их либо продувая насквозь. Все вокруг гудело и стонало. Было двадцать третье декабря. Утро выдалось темное — а может, еще не кончилась ночь. Он лежал, скрючившись, под грудой одеял. Ноги в ботинках замерзли, от ледяного воздуха саднило в груди. Огонь погас: наверное, тяга была слишком сильная и дрова быстро сгорели, или же пламя задуло порывом ветра. Куда лучше топить углем — он горит дольше и дает больше тепла, — но уголь и найти трудно, и таскать тяжело.
Он укрылся одеялом с головой. Подумал: надо вставать. Если не встать, это будет началом конца. Тем, кто решал не выходить из дома, приходилось туго. Помощи ждать неоткуда. В глубине души он понимал этих людей — кому охота гибнуть снаружи, где ветер набрасывается на тебя, срывает одежду, гонит, как клочок бумаги, швыряет оземь, а потом заносит твой труп мусором и грязью. Уж лучше забиться в какой-нибудь уголок поукромней.
Что-то тяжелое ударилось о крышу, прогромыхало по черепице и унеслось. Сверху шел глухой гул, будто небо превратилось в океан, то вздымающий, то низвергающий вал за валом. Все, чему прежде не давал ходу старый добрый Гольфстрим, ныне вышло из-под контроля, ярилось и бушевало. Особенно разошелся ветер. Неудивительно, что люди когда-то верили в воздушных богов и демонов. Он и сам иногда относился к ветру как к живому существу — кричал на него тонким, еле слышным голосом и бранился. Впрочем, нечасто: что толку-то. Хуже всего был восточный ветер: он срывал крыши с уцелевших строений, обрушивал стены. Лишняя причина не оставаться в доме, который в любую минуту может рухнуть. Он повернулся набок и поежился, когда край одеяла сполз с шеи. Ему казалось, что диван, на котором он лежит, пропитан влагой. Раньше он спал в другой комнате, но теперь там Хелен.
Опять нечто увесистое врезалось в дом, вдребезги разбилось о конек крыши и помчалось дальше роем взвихренных обломков. Ночью он слышал, что ветер переменился и стал сильней, хотя давно привык не просыпаться от звуков, врывающихся в сны. Он уже не помнил тот последний день, когда снаружи было тихо, деревья стояли неподвижно и прямо, а воздуха словно бы не существовало. Тишина и покой казались мифом, сказкой из детства, вроде августовского сенокоса или Санта-Клауса. Этой ночью он плохо спал, да и сны были тревожные — ему снились войны, стада обезумевших зверей и Хелен, которую уносит ветер. После такого особенно трудно было собраться с духом и вылезти из постели. Хотя бывали дни, когда разгул стихий ему даже нравился. Нравилось быть одним из выживших, не сдавшихся, нравилось внезапно отпускать натянутые между домами веревки и лететь, как привидение, под превратившимся в парус хлопающим пальто.
«А ну, вставай», — мысленно приказал он себе. Но духу не хватило, и он решил сосредоточиться на другом. Бизон. Он представил себе бизона. Огромного, коричнево-черного, с мощной головой, плечами атлета, узким крупом и короткими, загнутыми вверх рогами. Неизменно сильного, просто неспособного быть иным.
Наконец он приподнялся, отбросил одеяло и встал. Нашел фонарик рядом с диваном, включил его. От холода ему казалось, что он стал старше: руки-ноги не гнулись, как у старика. Он попрыгал, поприседал, разгоняя кровь. В углу комнаты стояла переносная газовая плита; он пристроил рядом фонарик, зажег газ, вскипятил воду, заварил чай. Выпил его без молока и без сахара. Угля не оставалось ни крошки. Он подумал, что денек можно вообще не топить: дома четыре-пять градусов, терпимо. Лишь бы Хелен не мерзла.
Он взял фонарик и направился через весь дом к ней. В ее комнате было тепло. Горел ночник: Хелен боялась темноты. В камине все еще мерцал огонь. Хелен крепко спала. Она лежала на боку, но ее обтянутый свитером живот возвышался, как холм. Он подобрал свалившееся на пол одеяло и укрыл ее. Она не пошевелилась. Лицо ее казалось умиротворенным, хотя глаза подергивались под веками. В этой части дома, с подветренной стороны, было намного тише. Ветер здесь не выл, а только свистел и скулил на излете. Время от времени из каминной трубы сыпались хлопья сажи, взметая сноп искр. Он смотрел на спящую Хелен. Волосы у нее были короткие, стриженые, совсем как у него, только цветом темней и вились. А глаза — хотя сейчас их не было видно — удивительно красивые, зеленовато-золотистые. Ему захотелось присесть на постель и обнять ее за плечи.
Иногда, когда он заходил взглянуть, как у нее дела, Хелен просыпалась. Она знала: он пришел проверить, все ли в порядке, или принес что-нибудь — чай, еду, дрова для камина. Но все равно казалась испуганной. Он понимал, что она беспокоится из-за предстоящих родов. Его это тоже тревожило. Конечно, он не сидел сложа руки и сумел раздобыть медицинский справочник, но все-таки. Бо́льшую часть времени Хелен лежала и молчала. Он был рад, что она выжила несмотря ни на что, но сама Хелен, казалось, этому не радовалась. Возможно, она просто не сумела придумать ничего, что помогало бы ей держаться, — как его бизон, например. Точно он не знал и боялся за нее. Ей было лет тридцать — тридцать пять. Раньше она была учительницей английского, правда, не в его классе. Она любила сардины в томатном соусе — большая удача, потому что сардин у него хватало. Она была очень вежливая и никогда не забывала поблагодарить его за еду. «Не за что», — отвечал он, едва удерживаясь, чтобы не добавить «мисс». Она никогда не рассказывала ему о себе, о том, что с ней случилось, о ребенке, но он догадывался сам. Ясно ведь, что в такое время собственным выбором это быть не могло. Он нашел ее в католическом соборе — точнее, в его руинах. Рядом лежали двое мертвых мужчин. Он взглянул на лица; похоже было, что оба умерли недавно. Она сидела рядом и смотрела вверх, на дыру, зиявшую там, где раньше было окно-роза. Она не молилась и не плакала.
Он поставил рядом с ней еду — сардины и чай в металлической кружке с крышкой — и вернулся в свою комнату. Пора было проверить запасы. Он делал это каждый день — без особой необходимости, просто чтобы чувствовать себя уверенней. Баллоны с газом, еда, одежда, батарейки, строительная клейкая лента, обезболивающие таблетки, ножи, веревки. Консервные банки стояли так, чтобы их удобно было считать десятками. Водопровод все еще работал, хотя вода текла ржавая и отдавала землей. Правда, он так и не разобрался, где скважина. Но, конечно, вода в доме очень упрощала жизнь: иначе пришлось бы собирать дождевую. Еще он стал носить домой пакеты детской смеси и однажды показал их Хелен. Однако она не обрадовалась, а погрустнела.
Помимо всего этого у него была коробка, где хранились вещи совсем иного рода. Иногда они казались ему пустячными, иногда — бесценными. Там были фотографии его мамы и младшего братишки в школьной футбольной форме; его собственный паспорт, совершенно бесполезный по нынешним временам, и страницы, которые он собирал для Хелен. Она любила читать, а у него дома книг почти не было. Вот уже месяц или два он пытался собрать одну пьесу, но задача оказалась не из легких. Бо́льшая часть книг погибла. Стоило зданию дать брешь, и вся бумага в нем начинала коробиться и покрываться плесенью, а краска на ней расплывалась. Иногда он находил сохранившийся абзац или строчку, редко больше. Народ меня любил. Они боялись запачкаться в крови; сокрыть хотели под светлой краской черные дела. Итак, поспешно вывезя на судне, в открытом море нас пересадили на полусгнивший остов корабля без мачты, без снастей, без парусов…1
*
Городскую библиотеку разрушил первый же ураган. Ничего удивительного: ее строили в шестидесятых. Дольше всего держались самые старые здания — видимо, со временем люди разучились строить или просто обленились. У него хорошо получалось находить уцелевшие вещи. В первую очередь потому, что он научился передвигаться снаружи. Он не боялся, но и не рисковал понапрасну. Выходил на улицу, накрепко привязав рюкзак к телу, наподобие сложенного парашюта, заклеивал скотчем штанины и рукава, не забывал проверить крепость веревок и беспрестанно оглядывался по сторонам — не летит ли какой-нибудь обломок. Он никогда не расслаблялся и никогда не считал себя в безопасности.
Он взял банку с консервированным лососем, открыл и позавтракал холодной рыбой. Весь язык у него был в язвочках. Должно быть, не хватало витаминов, но фрукты он берег для Хелен. Он проголодался и ел с жадностью. Зимой было особенно важно есть два раза в день, утром и вечером, хотя бы понемногу. Эта зима была четвертой. Прошлое Рождество он почти не праздновал, потому что был один, но теперь, с Хелен, стало немного веселей. Он тщательно выскреб пальцем все, что оставалось на дне банки. Потом выпил масляную жидкость и рыгнул. Пустую банку выбрасывать не стал: он варил в них мучные клецки, чтобы масло на стенках не пропадало. Правда, клецки получались с рыбным привкусом. Помимо подарка-сюрприза Хелен он придумал для них обоих праздничный рождественский ужин. Уже третий год у него хранилась баночка копченого фазаньего паштета — такой деликатес просто нельзя есть одному. Еще он припас смородиновое варенье. Пакет картофельного пюре. И упаковку настоящего рождественского пудинга. Все это можно будет разогреть. Есть даже чуть-чуть виски, чтобы поджечь пудинг.
Он перешел в заднюю часть дома, прижался глазом к узенькой щелке между ставнями и стал смотреть, как заря пытается пробиться сквозь мглу. Обычно в утренние часы ветер немного стихал, но не сегодня. Вместо солнца были какие-то мутные, расплывчатые, пульсирующие желтые пятна. Мимо окна проносились обычные предметы — тряпки, ветки, куски неизвестно чего. Иногда он поражался, что до сих пор еще не кончились вещи, которые ветер срывает и уносит прочь. А иногда думал, что это могут быть одни и те же миллионы ботинок, бутылок и коробок, раз за разом огибающие земной шар гигантской мусорной волной. В вышине неслись клубящиеся облака, исчезая в невидимой воронке где-то за горизонтом. Дождь со снегом, казалось, шел параллельно земле — так сильно сносило ветром струи. Выходить сегодня из дома не стоило. Он давно принял за правило избегать ветра скоростью больше 90 километров в час (по его собственным прикидкам). Но ему хотелось найти последние недостающие страницы.
Он вернулся в свою комнату и стал собираться. Надел плотные непромокаемые штаны и куртку. Протер и нацепил защитные очки. Накинул капюшон, затянул шнурки потуже и завязал узлом. Заклеил ворот липкой лентой. Закрепил ею одежду на запястьях, щиколотках, локтях и коленях. Надел перчатки, но приклеивать не стал. Если попадутся книги, надо будет вырывать страницы, а это можно сделать только голыми пальцами. Конечно, если он снимет перчатки, ветер запросто может унести одну, а то и обе, но рискнуть стоит. Закончив снаряжаться, он почувствовал себя воздухонепроницаемым. Как водолаз, — подумал он. — Или ветролаз. Впрочем, он знал, что особо геройствовать все же не стоит.
Одно время он выходил на улицу в шлеме, но это было неудобно: он чувствовал себя слишком громоздким и неповоротливым. Для тяжести он положил в рюкзак красноватый камень. Суеверным он не был и всерьез не думал, что этот камень — большой, продолговатый, гладкий, что-то вроде гранита в розовую и белую полоску — приносит удачу, но в глубине души все-таки считал его «счастливым». Камень хранился в школьном географическом кабинете; он нашел его, когда рылся в развалинах. С тех пор он брал камень с собой в качестве балласта, и в рюкзаке еще хватало места для других находок, которые он хотел унести. Самые хрупкие вещи он заворачивал в целлофан. Он научился различать, что действительно нужно, а что — нет. Бесполезные вещи он не брал, хотя всегда тянуло подбирать красивые предметы и деньги. Мама часто шутила, что с его днями рождения никаких хлопот — он не просил в подарок ни новые игрушки, ни дорогие часы, ни модные гаджеты. Его мама умерла во время эпидемии гриппа. Младший брат тоже.
*
В доме было два выхода — один с севера, другой с запада. Он стоял у западного и сосредоточенно думал о бизоне. Приоткрыл дверь, почувствовал воздушный поток, открыл пошире и ступил в пространство перед второй дверью — противоураганной. Эта дверь открывалась вовнутрь, и ее можно было запереть с любой стороны. Он отодвинул засов, заставил себя шагнуть наружу, в бурлящий воздух, встал поустойчивей и тщательно запер за собой дверь. Со всех сторон дул ветер, какие-то обломки неслись навстречу своей окончательной гибели. Дом у него за спиной казался единственным надежным местом. Исключительно удачный выбор — невысокий одноэтажный домик на окраине города, в низине, с прочными наружными дверями и крепкими ставнями. Конечно, он над ним еще поработал, укрепив везде, где только можно. От курятника в саду практической пользы не было, но он радовал уже тем, что сумел уцелеть. Этот дом был в его жизни пятым. Первый — белую типовую одноэтажку, построенную в тридцатых, — унесло, как соломинку, вместе с остальными, стоявшими в ряд.
Старые кирпичные дома были покрепче (он успел пожить в двух таких). Но из-за слишком больших окон и высоких потолков ветер рано или поздно расшатывал здание и срывал крышу. Перед тем как перебраться в нынешнее жилище, он жил, на пару с человеком по имени Крэг, в складском помещении недалеко от рынка. Точнее, не жил, а существовал, как крыса, ютясь в темной норе и роясь в отходах. Крэг был намного старше его, но смекалкой не отличался и быт наладить не умел. Дела шли все хуже и хуже. Он ушел оттуда при первой возможности и ни разу об этом не пожалел. Идеальным домом мог бы стать маяк — круглый, аэродинамичный, на прочном фундаменте, способный выстоять в самую сильную бурю. Но жить на побережье было нельзя из-за жутких штормов. Незадолго до того как все приборы вышли из строя, он видел выпуск новостей и не мог поверить, что бывают такие чудовищные волны. Потом ему снилось в кошмарах, как эти волны захлестывают всю страну.
Он медленно двигался вдоль стены дома к открытому пространству. Сегодняшний маршрут он хорошо продумал. Нужно держаться с западной стороны зданий: они защитят от ветра. Правда, если какое-то вдруг обвалится, он рискует попасть под обломки. Ему уже случалось в последний момент увертываться от рушащихся стен; бывало и так, что ветер подхватывал его и швырял на землю или на груду щебня; однажды он сломал запястье, в другой раз — ключицу. Не раз оказывался на волосок от смерти. Поэтому, прежде чем входить куда-либо, он старался убедиться, что здание прочное и риск невысок. Он решил идти к Золотому треугольнику, где до сих пор стояли несколько больших викторианских домов. В них могло быть то, что он искал.
Добравшись до угла дома, он опустился на колени, втянул шею в плечи и осторожно высунул голову навстречу ветру. Хлестало со страшной силой. Он проверил, не летит ли навстречу что-нибудь крупное, и пополз вперед. Прижимаясь к земле, он мог не бояться, что ветер собьет его с ног или что какая-нибудь штуковина снесет ему голову. В бывшем палисаднике сейчас не осталось даже травы, будто ее тоже сдуло. Мимо неслись комья земли. Ветер дул сзади и толкал его вперед. Распластавшись, как ящерица, он полз в направлении фермы и первой веревки. Он всегда передвигался по-разному, в зависимости от обстоятельств. Часто приходилось преодолевать несколько миль ползком. А иногда можно было пригнуться и идти на полусогнутых, по-обезьяньи. Если ветер дул порывами, он отваживался на резкий бросок в момент затишья, хотя всегда была опасность не рассчитать. К ветру он поворачивался то лицом, то спиной, стараясь ставить ноги на всю ступню для устойчивости.
С таким сильным ветром он уже давно не имел дела. Ему было и страшно, и весело. Время от времени он пытался приподняться, но стихия тут же вновь пригибала его к земле. И тогда он — сама хитрость и осторожность — всем телом вжимался в почву. При этом крепко держался за натянутую между домами веревку. Он проверял ее совсем недавно, но на всякий случай как следует подергал — убедиться, что не порвалась и не отвязалась. Когда-то он сам натянул эту веревку и теперь вполне мог на нее положиться. Как и на все другие, укрепленные им в городе. Он медленно продвигался вперед, не выпуская веревку из рук. После фермы предстоял опасный открытый участок, который он прозвал «злюкой» — ветер там, казалось, всегда был не в духе. Прежде на этом месте находился ипподром. После него начинался сам город: кварталы, аллеи, груды камня. Когда-то в городе росли великолепные деревья — буки, дубы, платаны. Все проспекты были обсажены ими с обеих сторон. Осенью их листва пылала огненными красками, а весной повсюду летала пыльца. Теперь живых деревьев почти не осталось; они лежали засохшие, вырванные с корнем. Зато легко было добывать дрова. Правда, кроме него самого, за дровами почти никто не ходил. Людей, встречавшихся ему за месяц, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Иногда мимо проезжал большой бронированный автомобиль с зарешеченными окнами — военный. Но солдаты никогда не выходили наружу. Многие люди уехали на запад. Считалось, что там и климат помягче, и жизнь поустроенней. Но ему не хотелось уезжать, да он и не верил, что на западе лучше.
Добравшись до «злюки», он чуть не передумал и не повернул обратно. В воздухе стояло густое облако мусора и пыли; внутри что-то беспрестанно крутилось, хлопало, дребезжало, стукалось оземь и взмывало ввысь. В более спокойные дни он проносился через этот участок на чем-то вроде большого железного подноса; тормозил пятками и наклонялся вбок, чтобы слезть. Но сегодня — дудки, он не намерен ломать себе шею. Если он хочет пересечь это пространство, нужно не бороться с ветром, а поддаться ему: стать одним из множества предметов, которые ветер гонит, швыряет, сталкивает и обкатывает, как льдинки в шейкере. Веревку на такое расстояние не протянешь; придется обойтись без страховки.
Момента поспокойней дождаться не удалось. Поэтому он просто приготовился, собрался — и, повернувшись к ферме спиной, пополз вперед. Он старался как можно быстрей перебирать руками и ногами, чтобы сравняться по скорости с ветром, но получалось плохо. Несколько раз ветер подхватывал его, приподнимал и снова швырял на землю. Он чувствовал, как камень в рюкзаке бьется о позвоночник. Потом ветер поволок его по земле ногами вперед. Он втянул голову, перевернулся на бок и поджал колени. Его тащило по ухабам; кости гудели. Стоило коснуться земли руками, как в рукава тут же набились мусор и камешки. Что-то острое впилось в лодыжку. «Черт, — подумал он, — чертчертчерт». Но предпринять ничего не мог. Наконец ему удалось немного замедлиться, хотя ветер не унимался. Он уперся в землю каблуками и попытался затормозить. Он уже почти достиг дальнего конца ипподрома, за которым начинались городские стены. Новый порыв ветра протащил его через оставшееся пространство. Он ударился плечом и коленом об острые камни и какое-то время лежал неподвижно — измученный, оглушенный. Он вжался в стену, а вокруг летали комья земли. Было тяжело дышать, во рту ощущался земляной привкус.
Он сплюнул и с трудом повернул голову. Открыв глаза, понял, что одно стекло в его очках треснуло. Теперь он все видел разделенным надвое. Сам он не пострадал, но необходимо было двигаться дальше. Он пополз вдоль стены, огибая горы наметенного ветром мусора. Колено саднило и ныло. Синячище, наверное. Добравшись до проема, он вполз внутрь, сел, прислонился к торчащим из стены камням и перевел дыхание. Протер очки, высыпал из перчаток попавший в них мусор. «Идиот безмозглый, — обругал сам себя, — не хватало только угробиться к чертям собачьим!». Он хотел жить. В такие минуты он особенно ясно это осознавал. И чувствовал остро, как никогда, что он действительно живой и настоящий. Благодаря этим моментам он приобретал опыт. Становился приспособленней.
Стена была толщиной в двенадцать футов. Те, кто ее строил, отнеслись к делу серьезно. Когда он еще был маленьким, стену местами отреставрировали. С тех пор она держится прекрасно. Он посмотрел в сторону города. Всюду следы катастрофы, сплошные руины. Крыш нет, верхние этажи разрушены, машины помяты и перевернуты. Кое-где ряды строений сложились под воздействием урагана как костяшки домино; куда ни глянь — разметанные кирпичи и черепицы, торчащие обломки деревьев. Старые городские карты потеряли всякий смысл. Улицы пролегли по-новому меж уцелевших зданий. И он каждый раз заново открывал постоянно меняющийся город.
Он приподнялся, пригнулся пониже, осмотрелся по сторонам и похромал в сторону Золотого Треугольника. До него оставалась миля. На улицах не было ни души. Он старался держаться там, где безопасней, и не пренебрегал веревками — шел, не выпуская их из рук. Из-за трещин на стекле ему мерещилось впереди что-то вроде большого паука, но очки он не снял: без них недолго было ослепнуть. Руины вокруг нагоняли тоску, хотя ему доводилось видеть среди них удивительные вещи. Например, животных, пусть и нечасто. Птиц не было вообще, даже оголтелых чаек: никто не мог выжить в перегретом воздухе. Зато неплохо чувствовали себя крысы и прочие подземные жители. Собаки и кошки встречались редко — тощие, жалкие. Еды не было. Нигде ничего не росло, не на кого было охотиться. Он не раз задумывался о том, что у людей, в отличие от животных, инстинкт выживания развит хуже, но зато они умеют открывать консервные банки. Два года назад он видел оленя. Крупный самец стоял посреди футбольного поля в двух шагах от него — рыжеватый, с шестью отростками на каждом роге. Стоял неподвижно, будто дикий зверь в глубине чащи, не боялся и не убегал. Будто целую вечность не сходил с этого места, в то время как деревья вокруг исчезали одно за другим, пока весь лес не пропал, оставив его без укрытья.
Ему случалось видеть и страшные вещи. Человека, рассеченного пополам пролетавшим листом стекла, с внутренностями наружу. Крэга с пробитым черепом. Но помнить нужно было другое — хорошее. Помнить и праздновать. Поэтому он и должен был разыскать странички для Хелен. И встретить вместе с ней Рождество.
*
Он медленно шел по городу, преодолевая сопротивление воздуха. Держался по возможности с подветренной стороны, следил, чтобы мимо не летели обломки, остерегался оползней. Так он пересек маленький парк на краю Золотого Треугольника. Вместо центрального павильона торчали обломки свай. Голые стволы деревьев — кору содрало ветром — валялись вокруг. Возле них скопилась снежная крупа. Он боялся, что она ляжет толстым слоем и обледенеет; передвигаться и без того было слишком трудно. На подходе к викторианскому кварталу он заметил, что в одном месте над развалинами поднимается дым, и удивился. Осторожно приблизился, но это оказалась просто тлеющая балка — видимо, загорелась от случайной искры или трения. Чуть дальше дома выглядели не столь плачевно. У некоторых только и было повреждений, что сорванная труба да дыра в крыше. И, конечно, выбитые окна. Он смело залезал в них, если был уверен, что притолока крепкая.
Прежде чем проникнуть внутрь, он на всякий случай подавал голос. Не ради соблюдения приличий. Ведь он приходил не воровать. Просто брал то, что перестало быть нужным другим. В некоторых из этих домов он бывал и прежде — искал еду, батарейки, хозяйственные мелочи. Когда-то это были красивые здания. Он представлял себе, что раньше в них жили доктора и адвокаты. О прошлом напоминали камины с чугунными решетками, расписная плитка, подвески из цветного стекла. Но стены уже успели покрыться плесенью, грибком и лишайником. Он заглянул сперва в один дом, потом в другой. Наверх он никогда не поднимался — это было слишком опасно — и ограничивался нижними комнатами. Там свистел ветер, раскачивая пропитанные влагой занавески и шелестя отслоившимися обоями. На книжных полках была сплошная клейкая масса меж полусгнивших обложек. Стоял кислый запах размокшей бумаги.
Он пробирался сквозь хлам, обломки мебели, битое стекло; перебирал стопку за стопкой, отбрасывал пришедшие в негодность тома. Больше всего ему хотелось найти собрание сочинений — лучше в пластиковом переплете, нетронутое. Но собрания, вместе с Библиями, канули первыми: в них была слишком тонкая бумага. Кстати, эту самую пьесу он изучал в школе, без особой радости. Кое-что даже помнил: те куски, которые приходилось заучивать наизусть. Пускай на ваши головы падет зловредная роса, что мать сбирала пером совиным с гибельных болот! Пусть ветер юго-западный покроет вам тело волдырями… Быть может, Хелен когда-то это преподавала. И вполне возможно, что снова перечитать пьесу пойдет ей на пользу. Отвлечет ее. Она даже сможет читать вслух, нянча ребенка. И думать обо всем хорошем, что еще осталось в мире. Главное теперь — найти последние два акта. Остальное он кое-как собрал, высушил страницы и расставил по порядку, как сумел. Многие пришлось склеивать из кусочков, так что выглядел его подарок не слишком привлекательно.
Обойдя впустую десять или одиннадцать домов, он начал терять надежду. Кроме того, близились сумерки. Ветер ничуть не ослаб, скорее даже усилился. Что-то обрушилось поблизости со страшным грохотом. Он выбрался, спиной вперед, на улицу и направился вглубь Золотого треугольника. Впереди виднелся дом: большой, двухэтажный, стоящий отдельно от всех за каменной стеной. Может, священника. Крыша наполовину разрушилась. Ворота были заперты, но створка слегка отошла. Он протиснулся в щель и оказался в саду. Вместо цветочных горшков и декоративных ваз валялись черепки. Но одно маленькое деревце каким-то чудом уцелело, выстояло, и на нижних ветках даже висели ссохшиеся почерневшие плоды. Он пролез через окно в прихожую. Почему-то он знал, еще до того как вошел в гостиную, что найдет в этом доме то, что искал. «Удача любит смелых», — подумалось ему. Он с трудом открыл разбухшую от влаги дверь. Стены этой большой комнаты когда-то были красного цвета, но сейчас потемнели и напоминали запекшуюся кровь. Камин был забит шлаком, непрогоревшими поленьями, обломками кирпичей и кусками изоляции. В кресле сидел человек — мертвый. Веки у него ссохлись, на голове торчало несколько прядей. Желтая кожа местами отошла от костей. Плечи были укутаны одеялом. Зловония не ощущалось, но вглядываться в труп он не стал.
Он пошел прямо к полкам. Там стояли книги, много книг, и все в твердых обложках. Он даже мог прочесть названия на корешках. На одной из полок увидел собрание Шекспира — сплошь покрытое плесенью, но все-таки целое. Пьеса нашлась в одном из средних томов. Он снял перчатки и осторожно раскрыл книгу. Страницы были влажные, слипшиеся, легко рвались по краям, однако держались вместе и не распадались. Он пролистал их, чтобы увидеть конец. Все расскажу я вам. И обещаю; под вами будет море безмятежным; попутный ветер, паруса надув, поможет вам догнать флот королевский!
Он улыбнулся. Снял рюкзак, завернул книгу в полотенце, положил в пластиковый пакет и спрятал в одно из внутренних отделений. Снова забросил рюкзак за плечи, тщательно затянул лямки, проверил застежки, надел перчатки. Конечно, в доме можно было отыскать еще много всего, но он боялся, что не успеет вернуться. Ему ведь предстояло снова пройти весь город и пересечь «злюку». Нельзя было оставлять Хелен надолго. В любой момент у нее могли начаться роды. Лучше он придет в другой раз, после Рождества, и не спеша исследует дом.
Он закрыл дверь в комнату с мертвецом. В прихожей ему вдруг бросилось в глаза собственное отражение в пыльном разбитом зеркале. На голове — плотно прилегающий капюшон; ушей не видно; глаза как у жука — вылитый пришелец. Блестящая липкая лента, обмотанная вокруг шеи, напоминает чешую. Лицо грязное, в царапинах. Он высунул перед зеркалом воспаленный язык. Может, он уже не человек? Может, его вовсе нет, а его место занял какой-то демон или дух? А он даже и не заметил. И все же он ощущал себя человеком; помнил, как это — быть человеком. У него болело колено. Он умел открывать консервы. И он любил Рождество. Он отвернулся от зеркала и вылез через окно наружу. Ветер гнал по улице снег.
52 
