* * *
Выходы в море открыты. Мы взошли на суда,
паруса на бушприт, сновидение за́ борт,
наколенники, латы стальные, и смех в волосах,
наши вёсла стремительней падали в море, чем Бог.
Наши вёсла — лопатами Бога — взреза́ли поток;
только день впереди был, ночи все за плечами,
и наша звезда нас вела, а другие тонули внизу,
буря в море умолкла, и кулак в душе тяжелел.
И, когда вспыхнул дождь, мы прислушались снова:
копья градом посыпались и ангелы вышли вперёд,
И в глаза наши чёрные вонзили свои — намного чернее.
Посрамлённые мы там стояли. Герб наш взлетел:
Крест в крови и на сердце фрегат — огромней намного.
Фрахт лета
Фрахт лета поднят на́ борт и загружен,
отдать швартовы солнца, скоро в бой,
кричит в паденье чайка за тобой.
Фрахт лета поднят на борт и загружен.
Отдать швартовы солнца, скоро в бой,
И на губах у бронзовой фигуры
улыбка — злобно лыбятся лемуры.
Отдать швартовы солнца, скоро в бой.
Кричит в паденье чайка за тобой,
и с Запада приказ — открыть кингстоны:
открыв глаза, в сиянье тонешь, стоны —
кричит в паденье чайка за тобой.
Осенние манёвры
Не скажу я: вчерашние новости. С никчёмными
летними деньгами в карманах мы снова лежим
на мякине презрения, пока у эпохи осенние манёвры.
И полёт на юг нам не светит, не птицы мы. Вечером мимо
проплывают рыбацкие лодки и гондолы, а иногда
осколок мрамора, пьяного снами, бьёт меня
в самое уязвимое место моей красоты, в глаз.
В газетах читаю без конца о заморозках
и последствиях, о юродивых и умерших,
о перемещённых лицах, убийцах и мириадах
айсбергов, но мало что радует меня.
Да и с чего бы? Я захлопну дверь перед нищим,
который придёт в полдень, потому что мирное
время и можно не глядеть ни на что, кроме как на
безотрадное умирание листьев под дождём.
Давай уедем! Давай под кипарисами будем
или под пальмами, в апельсиновых рощах! не хочешь? —
смотреть на закаты по скидке,
которым нет равных! Давай забудем о письмах
вчерашних, оставим их без ответа!
Время творит чудеса. Но нас ни во что не ставит,
и в сердце бьётся чувство вины: мы не откроем.
В карцере сердца, бессонная, я нахожу себя
на мякине презрения в эпоху осенних манёвров.
Время, ждущее часа
Приближаются дни посуровее этих.
Время, ждущее часа своей отмены,
уже видимо на горизонте.
Вскоре ты зашнуруешь ботинки
и на плацы погонишь собак.
Ибо рыбьи остыли
потроха на ветру.
Скудный свет догорает люпинов.
И в тумане твой чует взгляд:
время, ждущее часа своей отмены,
уже видимо на горизонте.
По ту сторону жизни любимая тонет в песке,
обсыпает песок взметённые пряди,
не даёт сказать сло́ва,
велит ей молчать,
её смертной считает,
желающей умереть
всякий раз, как её обнимут.
Не оборачивайся.
Зашнуруй же ботинки.
Прогони собак.
Выброси рыбу в море.
Погаси люпины!
Приближаются дни посуровее этих.
Хроника
Войну больше не объявляют,
её просто не заканчивают. Чудовищное
стало обыденным. Герой
вдалеке от сражений. Хлюпик
в зоне огня.
Униформа дня — Терпение,
жалкую звезду нацепляют на
сердце — Звезду Надежды.
Ей награждают,
когда ничего не происходит,
когда барабанная дробь замолкает,
когда и врага-то не видно
и тень вечных амуниций
закрывает небо.
Ей награждают
за брошенное знамя,
за показную храбрость,
за выдачу мерзких тайн
и ослушание
всякому приказу.
Игре конец
Мой милый брат, когда мы плот наладим
по небу плыть вдвоём?
Мой милый брат, намокнет груз, будь он неладен,
ко дну пойдём.
Мой милый брат, наносим на бумагу
клочок земли, железную дорогу.
Там, где черта, там мины, прочь отвагу,
взлетишь на воздух к Богу.
Мой милый, пусть тогда к столбу меня
привяжут, и кричать я буду.
Но ты из смертной тени мчишь коня,
спасёмся, слава чуду.
В цыганском таборе не спи, в шатре эмира,
пусть из волос и сыплется песок,
что возраст нам, ведь он как возраст мира —
кто мерит в годы срок?
Не дай себя провесть ни ворону, ни липкой
паучьей лапке и ни перьям из куста,
в Стране Кисельных берегов не ешь, не пей под липкой,
в кувшинах пенится лишь видимость, пуста.
Лишь тот один, кто Фее-карбункул-поцелуя
словечко скажет, тот и победит.
Но не надейся, всё с последним снегом всуе
растаяло в саду и, тая, утаит.
Разбиты ноги в кровь от множества камней.
Одна хоть заживёт — попрыгаем-поскачем,
пока царевич вдруг, с ключом во рту, скорей
за нами не придёт, и мы споём-заплачем:
О косточка от финика, цвети, пора пророчит!
У каждого, кто падает, есть крылья и полёт.
И наперстянка беднякам пусть саван оторочит,
лист сердца твоего на перстень мой падёт.
Любимый, спать теперь. Игре конец. Всё. Спать.
Рубахи белые вздуваются. На цыпочках. К другому.
Когда мы оба дышим, говорят отец и мать,
летают привидения по дому.
Curriculum vitae
Долго тянется эта ночь,
долго для того,
кто умереть не умеет, долго
под фонарями качается
голое око его, и око его
слепо до потери дыхания, и не всегда
дух сырой плоти под его ногтями
сну способствует, Господи,
долго же тянется ночь.
Мои волосы не побелеют,
потому что я вылезла из чрева машин,
Розочка мазнула меня дёгтем по лбу,
измазала пряди, бело-
снежную Беляночку, сестру её, задушили. Но
главарём шла по городу я
в десять раз по сто тысяч душ, сапогами
тысяченожки-сердца́ под кожаным небом давя,
с которого десять раз по сто тысяч трубок мира
свисали, погасшие. Ангельского покоя
желала себе часто
и охотничьих угодий, чтобы полнились
беспомощными криками
моих друзей.
Раздвинув ноги и крылья,
юность ползала пчёлами
по мне, по навозу, по жасмину
в гигантские ночи с квадрат-
ным корнем, и дышит сага
смерти ежечасно в окно моё,
соком молочая поите меня и вливаете
смех в мою глотку,
хохот предков, когда я в сон
над фолиантами падаю,
в позорное сновидение:
что не гожусь для кинжальных мыслей,
с кисточкой играю темляка,
с которого змеи — мочалом.
И наши матери грезили
о будущем их мужей,
они видели сильными их,
революционерами-одиночками, но
склонялись мужья их затем, после мессы, в саду
над пламенеющей готикой сорняков,
ручку сжимая говорливого малыша
Любви своей. Печальный отец мой,
почему вы тогда замолчали
и забросили замыслы ваши?
Затерянная в фонтанах огня,
ночью с пушкой поблизости,
замолчавшим орудием, чудовищно долго
тянется ночь, под извержением
золотушной Луны, её желчного
света, ползут по мне сани по следу
сна о власти (и я не могу удержать их)
с приукрашенной
историей на оторочке.
Не то чтоб спала я: я не спала,
меж хладных трупов пробираясь, искала
дом, и уже плющ мне там
руки и ноги оплёл, и останками солнца
я побелила развалины.
И праздники соблюдала,
и лишь освящённый
преломляла хлеб.
В кичливые времена
приходится мигом из света
перебегать в другой, из одной полоски
земли в другую, под радугой,
с иглой циркуля в сердце,
радиусом к ночи.
Широко открытой. С гор
видны моря, за морями —
горы, и в звонницах облаков
качаются колокола
одного из миров. Знать, какого,
мне запрещается.
Это случилось в одну из пятниц
¬- я постилась в борьбе за жизнь,
воздух духом лимонов сочился и
рыбья кость в горле встала —
и тогда я в разделанной рыбе
кольцо нашла, выкинутое
при моих родах, в реку
ночи упало оно и ко дну пошло.
Я назад его, в ночь зашвырнула.
О когда б не боялась я смерти!
Было бы у меня слово
(я б его не упустила),
не было бы колючек в сердце
(не потушила бы солнце),
не был бы жаден рот
(не пила б я дурную воду),
не распахнула б ресницы
(не увидала бы пе́тлю).
Унесли, что ли, небо прочь?
Не носила б меня Земля,
я лежала бы мёртвой,
лежала бы долго,
там где ночь меня хочет,
где она раздувает ноздри
и поднимает копыто,
чтобы снова им бить,
снова и снова им бить.
Снова ночь.
А не день.
Объясни мне, любовь
Твоя шляпа поднимается в приветствии, плывёт по ветру,
твоя непокрытая голова облеклась в облака,
твоё сердце где-то в месте другом,
твои уста познают новые языки,
на земле сплошь блёстки — богородицыны слёзки,
лето зажигает и гасит звёзды астр,
ослеплённый снежинками, ты поднимаешь лицо,
ты смеёшься, и плачешь, и погибаешь в себе,
что с тобой приключится ещё -
Объясни мне, любовь!
Павлин, в царственном изумлении, распушает хвост,
голубь носит из перьев жабо,
переполняясь воркованием, воздух тянется, вороват,
селезень кричит, собирает дикий мёд
вся земля, да хоть в насаженный зайди парк —
всякая клумба окаймлена золотой пыльцой.
Обгоняет стайку рыбка и через грот
проникает, розовея, в коралловую постель.
Под музыку песка робко танцует скорпион.
Жук издалека чует божественный аромат:
было бы у меня такое же обоняние, я бы почуяла вхруст,
как блестят под хитином крылышки их,
в дальний упала бы земляничный куст!
Объясни мне, любовь!
Вода умеет говорить,
волна берёт за руку волну,
в винограднике набухает гроздь, лопается и падает.
Так доверчиво выползает улитка из домика!
Камень знает, как смягчить другой!
Объясни мне, любовь то, что я не могу объяснить:
так и придётся мне в этот короткий и страшный миг
только с мыслями в одиночестве дело иметь,
ничего не знать о любви и любовью не жить?
Разве мыслью единой? И никто по тебе не томится?
Говоришь, на меня ставит иного порядка дух…
Не объясняй ничего. Я вижу, как саламандра
через любой огонь умеет пройти.
И ужас не гонит её, и боль для неё ничто.
52 
