Битва с ангелом
Иду я по Вальдштейнской улице, мимо садов, в послеобеденном сентябрьском солнце,
а за мной топает и урчит чудище размером с поросенка.
Я размышляю о том, что написал Гегель
в предисловии к «Философии права» о прыжках на Родосе.
Этот способ мышления мне в общем-то не чужд,
особенно когда то же самое говорит и мой Лао Цзы.
Однако мне кажется, что подпрыгивание — это было все-таки чересчур.
На Томашской улице захожу на минутку к Шнеллям в пивную;
чудище благовоспитанно ждет снаружи.
Но как пить пиво, когда я думаю о чудище? А думать о нем мне приходится постоянно.
Поддатый мужик в спецовке ссорится с барменом:
я сразу узнал в нем своего ангела.
Я потянул его за рукав: «Эй! Сколько еще я буду здесь
прыгать? Из того, что вы говорили, я понял,
что мои прыжки со временем превратятся в полет.
Вы намекали, что если я буду почесывать чудище за ушами,
оно превратится в прекрасную принцессу!»
«Плохо ты нас понял, — сказал ангел. —
Прыжки полезны для здоровья и приятны сами по себе. Человек не летает.
Родос интересное место, рай для туристов. Перечитай Гегеля.
Чудища не так уж отвратительны. Вот это хочет, чтоб его приручили. Любит тебя».
И после этого отвернулся к бармену.
«Ты, гад! « — не удержался я и прыгнул на него.
Мы катались по полу в луже пива,
я бил его кулаком по лицу и истерически кричал:
«Я тебе дам Родос! Я тебе покажу прекрасных чудищ! Вы обманули меня!
Говорили о райском саде!»
Нас разняли и меня вытолкали на улицу.
Снаружи ждало чудище, оно вскочило и ткнулось мордой мне в ногу.
«Ну, пойдем», — сказал я, и мы отправились домой.
Оно хрюкало от радости из-за того, что снова было со мной.
А я думал о том, что опять ничего не напишу,
так как буду слышать его фырканье в углу комнаты,
думал о том, что пока оно со мной,
мне будет стыдно пригласить кого-нибудь к себе домой,
об одиночестве, стонах мебели, о холодном море,
гладь которого вечером приближается темными комнатами
и слегка касается утомленного лба.
Уйти на самом деле некуда. Здесь Родос, здесь прыгаю.
Чудище смотрит на меня, радуется
и пытается прыгать со мной:
подскакивает на кривых ножках, а потом с грохотом падает,
и его толстое, мягкое складчатое тело распластывается на полу.
Кофейня «Славия»
«Расскажите, расскажите что-нибудь!» — требовали дамы.
Это было в «Славии» утром в воскресенье,
в окно был виден заснеженный Стрелецкий остров,
освещенный ледяным солнцем.
«Я играл с визирем в шахматы на свою жизнь.
Вместо фигур у нас были разноцветные морские раковины.
Было очень трудно сосредоточиться —
тем более, что я точно не знал,
какую фигуру какая ракушка представляет,
да еще к тому же раковины были живые,
выставляли наружу мясистую ногу
и ползали по доске туда-сюда.
Она вся была измазана слизью.
Я лихорадочно обдумывал ходы,
но в то же время говорил себе:
«Можно ли в таких обстоятельствах вообще думать о победе?
Ведь вышло бы всё то же самое,
если бы я просто переставлял ракушки, как придется?»
Визирь дьявольски усмехался.
Мы сидели на террасе его дворца над морем,
за головой визиря в бирюзовом тюрбане
красное солнце приближалось к морской глади,
на волнах качались корабли с розоватыми парусами.
Свет заходящего солнца отразился
от блестящей липкой шахматной доски,
которая сияла, как будто была из золота…»
«Расскажите еще, расскажите, чем это кончилось!»
Вдруг открылись стеклянные двери кофейни,
в них появился визирь
и направился прямо к моему столу.
Он дьявольски усмехался.
Придется платить!
Из-за соседнего стола слышен пронзительный смех
крикливо накрашенной женщины.
Грязный снег лежит в колеях.
Боже мой, как я устал.
Буфет «У Лакомки»
Мы сидели в буфете «У лакомки» на Юнгмановой улице.
Я сказал: «Я вижу это так: Восток сохранил целостность бытия
ценой отказа от формы. Запад строит форму,
однако знает ее только как внешний образ,
который есть отрицание цельности бытия.
Я думаю, что рождение мирового единства, которому мы свидетели,
должно стать, прежде всего, призывом к синтезу,
который бы сохранил волю к форме,
но тем, что воспроизвел бы ее
как внутреннюю форму, осуществляемую самими силами бытия,
и тем самым сохранил бы не только целостность бытия, но и
сам смысл формостроительства».
Друзья задумчиво жевали бутерброды.
Звякали тарелки, собираемые старшей официанткой в белом переднике.
Через открытое окно проникало зловоние от мусорных ящиков во дворике.
«Не доверяй Востоку, — сказал через минуту один из приятелей. —
Когда я был советником непальского принца,
каждый день на рассвете на алебастровом дворе
три гейши натирали мне медом все тело. В джунглях ревели тигры.
По сей день не знаю, был ли то религиозный ритуал, наказание, награда, лечение, розыгрыш
или опечатка в дипломатическом протоколе».
«Внутри китайских фарфоровых чайничков, — произнес другой, —
скрываются змеи, которые ночью поют
протяжную, печальную песню, пробуждающую нас ото сна.
Я думаю, что время синтеза еще не пришло».
Третий приятель пошел в подвал в туалет,
но вернулся и сказал, что на лестнице сидит какое-то животное.
За соседним столиком болтали две старушки:
«Отобрали у нас виллу, а теперь она опустела, и по ней ходят призраки».
«Как-как? Псы с реки?» «При-зра-ки!»
«Ну да. Я поняла, псы с реки».
Птица
В заключении силлогизма
появляется большая белая птица с золотым клювом,
которой не было ни в одной из посылок.
Что-то сломалось,
к заключению вечно откуда-то появляется какое-нибудь неведомое существо.
Птица сидит на моем письменном столе
и метит в меня своим длинным загнутым клювом.
Мы смотрим друг на друга молча и неподвижно двенадцать часов подряд,
но, когда наконец звонит телефон,
она клюет меня точно в середину лба.
Я теряю сознание,
и кажется мне, что Вацлавская площадь заросла непроходимыми джунглями
и что я лежу ночью у подножия памятника святому Вацлаву,
сквозь сплетенные ветви и лианы мерцает синий неон Дома моды,
и его свет отражают влажные листья пальм.
Я засыпаю в гнезде из листьев,
и кажется мне, что я сижу в пивной в Дубравчицах,
там битком и дышать нечем;
а сосед по столу, цыган, шепчет мне на ухо:
«Две вещи наполняют меня восторгом и благоговением: звездное небо надо мной
и великолепные тигры, которые бродят
по коридорам обширных подземелий Праги.
Я говорю это, чтобы ты не отчаивался так
оттого, что ответить на некоторые вопросы невозможно.
Даже если в будущем нашлись бы ответы, то,
как только тигры выйдут наружу,
они поставят вопросы иначе».
Симпозиумы
«Международный симпозиум о творчестве Франца Кафки»
(вероятно, где-нибудь в замке).
Смешно. Слетаются, как грифы, на мертвого поэта,
которого по пражским улицам гонял демон.
Хотят проехать по Лабиринту в автокаре с кондиционером,
хотят, чтобы по дороге в ад им платили суточные.
«А не истеришь ли ты немного?
Что же нам теперь прикажешь делать?
Может быть, мы должны допустить, чтобы нас в Праге затравили демонами?»
Ну да. Нужно позволить натравить на себя демонов. В Праге.
Раздаются испуганные, невнятные голоса,
почти шум времени, протекающего
вещами, выпрашивают внимание, как милостыню, просят,
чтобы их освободили, помогли стать словами.
И есть люди, которые к ним прислушиваются и охраняют, пока они созревают в слова.
Эти люди ходят по улице в носках, чтобы ничего не пропустить,
а из каналов высовывают головы орки и кусают их за пятки,
а в серебряном «Мерседесе» с зелеными стеклами
их преследует чудовище с блокнотом в руке. Из телевизора
в открытых окнах первого этажа звучит монотонная приморская симфония,
которая разъедает рождающиеся фразы.
Вряд ли среди пешеходов в носках
есть те, с симпозиума. У них нет времени, они сидят в конференц-зале.
Доклад «Проблема прощения в творчестве Франца Кафки и Блеза Паскаля»
прямо сейчас читает Кламм, доктор наук, так сказать, не последний человек в Академии.
Каждый поэт и каждый мыслитель — проклят,
сегодня, как и всегда.
«И тут есть боги (είναι και ενταύθα θεούς)…»*
В грязной привокзальной ресторации в Чешском Броде,
где толстые женщины в зеленых пальто на вате
поют рождественские колядки, хотя уже март,
в затхлой квартире почтового чиновника на пенсии,
который каждый день пишет доносы в органы власти,
жалуясь, что соседи облучают его через центральное отопление.
А на симпозиумах боги и демоны не бывают.
Таласса
Я написал книгу эссе о технике.
«Управление миром посредством техники, — сказано там, — заменяет
живое время, которое является вызреванием будущего,
осуществлением заранее данной предшествующей формы,
вобравшей в себя все зародыши подлинной будущности,
которая есть чудесное явление неожиданного. В мире техники
правит застывшее и агрессивное прошлое».
Перевод моей книги на гренландский принес мне изрядные деньги.
Я тут же пошел в магазин и купил на них автомобиль «Альфа-Ромео».
Я привык колесить на нем без цели по центральной Чехии.
Была осень; я ездил по заброшенным проселочным дорогам,
по таинственным площадям незнакомых городков.
Однажды вечером из-за леса показался холм,
на вершине которого сияла в лучах заходящего солнца
большая золотая статуя сидящего Будды.
Он смотрел ласково и умиротворенно.
Дорога шла по склону
и кончалась у скрещенных ног аскета.
Я поднялся наверх и вошел внутрь статуи
через двери в пупке Будды, к которым вела приставная лестница.
Внутри был шикарный бар.
Официант принес мне аперитив,
но когда я хотел отпить, то заметил,
что в нем плавает обнаженная женщина.
Размером она была сантиметров десять.
Официант пытался выловить ее ложкой, но у него не вышло,
женщина плескалась, пищала и хихикала.
Со смехом она швырялась в официанта кусочками льда.
Бледная дама у соседнего столика глубоко вздохнула и сказала:
«Жизнь страшна. Всюду плавают какие-то человечки».
«Что делать? — возразил ее спутник. — Может, мы должны отдать себя на растерзание
космическим догам в сумрачных цыганских кинотеатрах?
Или пусть позолоченные автомобили отчаяния вечерами гонят нас, как дичь,
по тающему снегу равнины над Смиховым?
Должны ли мы в смущении танцевать запрещенные танцы
на вечерних автострадах, прямо на линиях разметки?»
Стало тихо. Был слышен только писк из бокала.
Солнце опустилось еще ниже,
его лучи внезапно проникли внутрь через открытые двери
и зажгли снова красные и зеленые огни алкоголя,
осветили нервные руки на крышках столов,
похожие на вспугнутых норных зверей.
Кто-то начал всхлипывать.
Официант парил с закрытыми глазами под потолком
в клубящихся облаках сигаретного дыма.
Я вышел наружу. Перед статуей теперь был
пустой пляж с серым песком,
а за ним — холодная гладь моря.
Красное солнце приближалось к горизонту
за деревянным пирсом, о который бились волны.
На пирсе, перед огненным мерцающим столбом солнца на волнах
стоял гладко причесанный господин в смокинге.
Он поклонился и начал декламировать:
«Кто, если я вскрикну, услышит меня
из тех котов, что ходят на задних лапах по соседней пустующей квартире
вокруг телефона с оборванным шнуром,
валяющегося на полу?
На стене осталась фотография, вырезанная
из журнала National Geographic, на ней
ослепительно белая стена на острове в Эгейском море
(но о незаживающих ранах в другой раз). Я сижу
в одиннадцать вечера без света
у открытого окна, фиолетовый отблеск
неоновой рекламы польских швейных машинок
блестит на стекле книжного шкафа в темной глубине комнаты,
как призрачные цветы в лесу, или, лучше сказать,
как тревожные, коварные гласные в таинственных изгибах фразы,
по улице проезжает полицейская машина, гудит сирена,
во внутренностях дома хрипит водопровод. Старая-старая дурная привычка поэтов
оплакивать свои печали вместо того, чтобы в трансе,
погрузившись в слова, написать тысячестраничный эпос
о жизни в другой галактике (и лучше — на тамошнем языке)
или уж если стихи, то чтобы по ним можно было гулять,
как по восточному базару,
рассматривать картины, как попугайчика в клетке,
купаться в них, как в турецкой бане…»
Монотонная декламация постепенно усыпила меня,
я лег на песок, из-под прикрытых век я еще увидел
красное солнце, которое коснулось своего горизонта.
Крикнула чайка. От моря веяло холодом.
46 
