Дальнобойщик
TIR1 до конца.
Хватает и держит — T-I-R.
За рулём стекленеют глаза.
Бесконечно — страна за страной.
Глаза видят только дорогу перед собой.
Воспоминания, словно
погасший кратер.
Колёса гремят — на север.
Твердеет земля
под колёсами грузовиков.
Вперёд — по раскисшей осенней земле,
мимо тёмных людей.
На север.
Навстречу морозам. Навстречу снегам.
К твоей снежной стране,
где стройные, светлые люди.
За рулём от глаз остаётся лишь муть роговиц.
В долгой игре у жизни на грани.
Всегда — лишь полоска из мрака.
Но всё в порядке, —
рокочет мотор в промазанных маслом суставах.
Взгляд замирает — крохотный шанс,
и опять повезло.
В долгой игре у обрыва
ошибка — и ночь навсегда.
Страна за страной — пустая разверстая пасть
с разметкой границ,
где шлагбаумы падают вниз.
Вверх, шлагбаум, пропусти!
Видишь — T.I.R.
и всё вдаль, вдаль, вдаль.
Генри
(Портрет, написанный Уильямом Фолкнером)
Генри, тёмный собрат,
из моей снежной страны заворожённо
любуюсь тобой.
Волосы белы в сиянии солнца, овеяны
ветром всех рубежей,
тебе ве́домых.
Раскрытые очи твои видели рай,
и как рай обращается адом,
и как ад отступает.
Больше всего, Генри, любуюсь твоими губами,
будто губами того, кто
нам тебя сотворил,
— твои губы рекут его слово.
Его беспросветную песнь,
и в ней — его веру:
всё, что суть жизнь, всё равно
возвратится
— сквозь униженье и ночь —
в наш мир, в нашу явь,
в наши грёзы.
Случай в дороге
Ощутишь мощных
крыльев биение.
Сияние неведомых красок.
Немыслимых красок.
И, обжигая,
вольётся дыхание.
Цепенеешь:
Повстречаю
Эдит Сёдергран?
Эх, нет. Встрече с ней не бывать.
Ну что тут сказать?
Нож в роднике
В один жаркий день
я припал к ледяному ключу
и пил.
Вдруг я увидел
на дне
нож с обнажённым клинком.
Сталь придавала холод воде.
Я не мог
больше пить.
Дорога
Не видать ни следа.
След затерялся в грязи,
или смыла вода.
Лёгкими стали шаги.
Но путник явился, он знает дорогу.
Отыщет единственный верный,
надёжный уступ.
Поднявшись на холм, он с радостью видит:
вот протянулась дорога.
Устроил привал, прилёг,
поджидает кого-то.
Вот и они, словно добрые спутники,
те, кто прежде обрёл очертания.
Кажется, можно поведать им
самое сокровенное,
рядом усевшись, строгая ветку
карманным ножом.
Мы собрались. Об этом не знает никто,
так пусть не узнает и впредь.
И мы до заката будем, строга́я,
болтая, вместе на склоне сидеть.
А потом, когда спустится сумрак,
узнаем другое:
нам надо идти в темноте,
кривой, неверной тропой.
Мы молчим.
Скажешь слово — дорога уйдёт из-под ног.
Но где всё кончится, сказать никто не смеет.
Что ждёт тебя среди равнин широких,
где с четырёх сторон
потоки чистых куполов
сойдутся и сольются
в ясной бездне,
не ведая того и не желая.
Тебя не станет,
— кончится твой путь.
Тёмное око
О тёмном оке
помнишь ты всегда.
Тёмное око глядит на тебя,
где бы ты ни был.
Манит к себе
тихое око
под тёмной листвой.
Взгляд его верный, — оно понимает,
кажется добрым и чистым.
Око следит за тобой из тихой дубравы.
Морок наводит, становится
неразличимым.
Тихие листья его оплели у потока.
Око живёт там всегда,
манит к себе, будто тянет напиться
знакомый ручей.
Око слепое,
как глаз человека, застывший в руде.
Но с наступлением ночи, во тьме
меняется через секунду.
Око глядит,
входит в ночь
и исчезает.
Невероятное, тайное око
смотрит на человека —
странного, невероятного,
— в страхе тот должен ответить
взглядом птицы на змея.
Прямо держась, идёт человек,
но всегда чует взгляд за спиной —
нужно скорей оглянуться.
Существа встречают друг друга,
иногда выручают друг друга,
а порой рвут на части друг друга.
А тёмное око всё смотрит
из тихой дубравы.
То, что живёт в моём доме
Мой дом непрерывно живёт.
Сперва крылья птицы,
по дому полёт.
Но пришёл человек,
и жизнь затаилась,
и скрылась,
но возвратится.
Не выходи, не заглядывай в ночь.
Там нет никого.
Никто не войдёт.
Но старь соберётся
и возвестит о себе.
Таким и останется дом.
Неведомы ночи границы.
Улетучился запах, померкли цвета.
Неясные птичьи крыла
ныне открыли всё.
Вскоре двери, ожив, задвижутся без остановки.
То одно, то другое случается — без остановки.
Промелькнёт, тихо падёт и застынет,
как рукопожатие.
Откроется новь, спорхнёт
прямо мне на ладонь.
Кроется жизнь во всех
зеркалах неразбитых.
Она скрыта от глаз,
но дом машет дверями, живёт.
Двери ведут ко всему.
Они словно лес, охваченный бурей.
Являют друг другу себя,
мерцают во всех зеркалах
неразбитых, — сказал я.
Сильные люди зрячи во тьме.
Света дня они рано лишились,
но сердце полно добротой
и неясным кружением.
Они вздрогнут — нежданная встреча.
Один на один со змеёй?
Нет, нет здесь змеи́.
И когда пелена страха слетела,
растаяв, как дым,
они стали неуязвимей.
Но, быть может, однажды
они прокричат своё имя,
и услышавший — оцепенеет.
Всякий томящийся рот раскрыт,
ожидая печати.
Дом мой — бесчувственный шквал
дверей и зеркал,
таким и останется дом.
Рыдавшая гора
(Картина, написанная Сигмундом Листрупом2)
Рыдавшая гора.
Картина на стене.
Гора тверда, как кремень,
и крута.
Но что-то глыбу
потрясло до глубины.
Гора рыдала,
и, должно быть, живописец
о смерти вести нёс
для молодой крови.
Пред ним метались образы шальные,
со всех сторон слетались,
а он стоял и бормотал
тяжёлые, неловкие слова.
Так плакала гора.
И так сжималось сердце.
Кисть знала это,
носилась по
раскрытому сознанию.
Так родились стихи
о плачущей горе.
Всегда рыдают горы.
Когда их узнаёшь, то замечаешь
тысячелетние отметины от слёз.
Рыдания и горы —
в каждом сердце.
46 
