1.
Затертое столетьями таро
Седой хазарки. Губы поскорее
Подкрашу в лифте и — в свое метро,
В утробу электрического змея,
И гордый банкомат, как будто в цель,
Плюет наличку — как обычно, точен.
Предсказано: священник и постель,
А смерть косу неподалеку точит.
Варшава (по дороге в Геранёны), 1542 г.
2.
Я стояла с ключами
Перед огромным домом,
Кладовки и клети сдавала
Его экономам.
Когда он вошел, меня
Как кипятком — по коже.
А он сказал,
Что в трауре я моложе.
Воздух загустевал
В гортани — комом.
А я — о погоде и
Приветы общим знакомым.
Ворóны спаривались в нишах,
Звонко грая.
А он сказал, что у него
Дома — жена больная.
А я выходила из дома
И бесцельно блуждала по парку,
Временами теряла сон
И ночью читала Петрарку.
Я должна была до Рождества
Траур по мужу блюсти,
А он подарил мне розу, и роза
Продолжает цвести.
Прелат рассуждал за обедом,
Но я ему не внимала,
Ладонь положила рядом,
А взгляда — не поднимала.
Вороны в окна стучали клювами,
Неугомонный грай.
А он сказал — двери в спальню
Ночью не запирай.
Геранёны, 1542 г.
3.
Мой Сигизмунд, мой юный Жигимонт
на целый мир — мальчишеской войною
собрался, эпатируя beau monde
кислотною прическою и мною.
Мой юный Сигизмунд стыдится слов
«оральный секс» и маме без запинки,
страшась, плетет про сеймы и послов,
когда в палаццо Пацев вечеринки.
Мой Сигизмунд — чеканный острый «Г»,
Как взрыв во рту, что переполнен страстью,
O mon petit prince, je suis très fatigée,
Мой Сигизмунд! Уйдем отсюда, счастье!
Мой Сигизмунд! Неповторимый дар!
Его правленье будет эпохальным.
Ну а пока мой славный государь
Ко мне крадется через ход подвальный.
Но вот что неминуемо, но вот
Что остается тайною заботой:
Мой Сигизмунд уже во мне живет
Стеснительною маленькой зиготой.
Вильна, 1547 г.
4.
Мы жили так, как раньше и не мечтали.
К утренней мессе ходили по воскресеньям.
Вставали в шесть или в семь. А вечера коротали
дома за чтеньем.
Балкон выходил на юг. Там пробивалось к свету
лимонное деревце в старом вазоне.
Там мы читали о дивной Янцзы, и секреты
Поднебесной нам открывались на этом балконе.
И еще мы играли на детской площадке.
прятались в подворотне, знакомых шаги поджидая,
оформили визу литовскую, чтобы краткий
уикэнд проводить, по улицам Вильны шагая.
А весной наблюдали, как трава повсеместно
из непролазной грязи растет, замышляя что-то
вроде поляны — трава-мурава, чебрец, но, честно
говоря, мы больше любили болото.
Заблудиться, обнявшись, на зыбкой почве
во тьме, вот-вот конец, но не знаешь срока,
молишь Бога послать огонек полночный,
и радуешься, услышав гомон хуторян издалёка.
И еще мы летели по трассе со скоростью двести,
над Балтикой видели краски рассветного небосклона,
в городе каждую лавку облазили вместе,
смотрели на пестрые ткани, скатанные в рулоны.
И еще любили спорить с друзьями своими,
толковать о Литве и Польше — где Слуцкие, помнишь, ворота.
Или на площади выкрикнуть чье-то имя
просто так, а вдруг отзовется кто-то?
Как старик-францисканец, покинувший монастырские стены,
мы были одни в толпе, не видя идущих рядом.
А отцовский парк золотел и рдел попеременно,
украшаясь сентябрьским нарядом.
Ветер веял-напоминал о свекрови, ее похожих
на форель осклизлых глазах, платьях Версаче, пицце,
мы складывали в кладовую шезлонги, о, до чего ж их
жаль! Но зиму мы проводили в столице.
5.
Ну, вот и всё. Секира при стволе.
Отрава в жилах. В воздухе — угроза.
Отчаиваюсь, будто на земле
Вдоль каждой из аллей увяла роза.
У изголовья книга — лишь одна,
и эту до конца не дочитала,
одна любовь, и та — не прочтена,
пора уйти — и не узнать финала.
И соберутся ль братья у плиты,
сдавившей грудь, — лежишь и не осудишь.
Они придут. Но не пришедший ты
меня, как ни печально, не забудешь.
Ну вот и все. Господь нажал на Shift.
А дальше легче. Утихают муки.
Так из коляски мать, при входе в лифт,
заботливо дитя берет на руки.
Шоссе блестит от изморози. Лес
построек может с толку сбить кого угодно.
Скажите, как доехать до небес?
Съезд на Голгофу. А потом — на Гродно.
— Dzień dobry,
rajska straż graniczna.
Proszę państwa o przygotowanie paszportów
i otworzenie ich na zdjęciach.
— Мамочка, а почему
они говорят «День добрый»?
Сейчас ведь ночь и темно.
— А у них там, доченька,
всегда, как днём, светло.
Краков, 8 мая, 1551 г.
29 
