Телесная красота
(к фотографиям Адама Фусса)
1
Кто знает, могли ли мы удержаться на плаву? Стебель друг друга стебель цветка его потерянное цветение раскол секунда раскол и соединение чуда алфавитов, в которые и вглядывались и нет ощущение продолжающейся любви запоминая кровь молчания недоверия, его продырявленную запись, когда она ускоряется в новые миры. Спряжение, его смертное имя, заставляющее нас переполнять свойства равновесия. Потому что мы — больше, чем сумма наших интонаций, каждое толкование умножает наши предложения. Прозрачное vibrato пленки, кем я была в тот момент, когда затвор щелкнул своим глазом, оставив меня вздрогнувшей?
2
Мы передвигаем друг другу карандаши, которые выросли слишком поздно, чтобы изъясняться правильными предложениями. Потом — маленькие птицы. Распушенные перья — sotto vocce — манера ворковать булавочного отверстия отсвет молоко разливающееся поперек бумаги, исполосованной диалектом, необработанная грамматика слишком жестока, чтобы просто стереть. Если противостоящая масса состояния не просто аромат веры, чем фотограммы выпотрошенных кроликов — истории ликования. Выдержанная на свету, смерть смешивает, завладевает, будто построенная на чем-то немногим больше, чем запятая.
3
Яичные желтки размещены прямо в фотобумаге, и поэтому свет определяет цель, разорванные в клочья нимбы пишут каракули в темноте, собирая новые алфавиты для перевода. Кружево платья могло быть грубо истолковано как саван или след.
4
На моей стене черно-белые снимки:
Человек, бедра устремлены вперед, пристальный мертвый взгляд, руки свисают по бокам. Ваша тень сутулится справа от дверного проема, застигнутая в процессе опрокидывания и вне взгляда. На другой — мужчина и женщина стоят у тотемного столба, его лицо обращено к объективу и в то же время мимо, пока женщина склоняется к усмешке тотема, тоже усмехаясь. Случаен ли этот выбор объектива, который вглядывается в середину вещей?
5
Это дождь из птиц. Спрессованные перед нашими лбами, подписи принимают форму первоначального разреза, канон трелей гортанной зарубки. То, что замаскировано, то еще соединено. Это то, что мне хотелось сфотографировать: голуби, парящие в моем окне в середине слова слово так мало, что этого не может быть.
Прежде пения камней
Свет пришел вопреки кинжалам.
П.Неруда
Друг для друга не было даже молчания, только хоральная округлость, закрутившая воздух.
Алгебраическое гудение камней, лакмусовая бумага, переделанная для моего плохого слуха. Отточи язык искупления, создай вычисление, которое не окаменеет и не разобьется. Произнеси математику, которая иногда бывает камнем, а иногда оплетает мои стены, чтобы посмотреть внутрь.
Твои пальцы расточают пунктуацию на мои синяки, и это лекарство энергично, вожделенно, не дает оплошности. Ляг и увлажни камни, потребуй изнеможения прежде красоты мира.
Мы исчерпали геологию, разбудили шоссе и почти закрепили, пережили удачу и родину. Я оставлю окна распахнутыми, расколи соляное отверстие и дай оперение печальному электричеству, пока оно поет.
Грани фортепьяно
Ты забросил свое фортепьяно? Этот невероятный футляр нот? Отодвинув незавершенную песню? И это улица расцвела? Кто написал текст, уравновешивающий крайности? Обнаженное пространство доверия, вычеркнутое печалью. Смотри, как фортепьяно щеголяет призраками. Проберись, свернись в моем зеркале, твоя расколотая красота погрузится подобно черным клавишам. Размышление раскроет наши руки, образ сексуальных начал. Случайности уладятся, когда тебя столкнут в реку.
Подъем изображения из
Тропа ведет к дереву, которое держит канат над временем.
Приколотая к окружности уныния, топография колеблет свет. Не объявляя себя, сотри свое малое имя из подписи. На всех наших гласных звуках — снег, который укрывает нас в тонкой печали.
Преданная вам, я была в середине удачи, когда что-то плеснуло с небес. Это едва ли притча, выплеснувшаяся из осени, сверкание, отколовшееся от ее сна — все, что требуется, чтобы вернуться к пыли.
Окончание лжи — агония. Мы так мало можем предложить молчанию. Даже погибшие, часы повторяют алфавит и волнуются с весом рук.
О подделка
О изящная подделка, о лицо реставратора, перед фотографией и оператором обманутых поцелуев, как мы разоблачаем наше смятение, молчание, задыхающееся вполне громко — достаточно, чтобы быть услышанным хронологией? Если ты разбит изначально, след реальности все еще стонет где-то у тебя в крови.
Удали слой, частично парализованный репутацией, полюбуйся сноской, действиями близости. Всем дана вера, чтобы быть подлинными сокровищами, когда в фактах холодной науки объявится очарование первоначального творения. Иногда телефонные звонки поздно ночью пытаются подобрать ключ к разгадке. Для тебя, кто неизменно наивен, я тот же человек, каким была прежде. Подделка удивления — все еще кошачий такт, не окончательная болезнь.
Вопрос ко всему миру — заманчивая ловушка. Потребуются время и хорошие деньги, чтобы перевернуть правильный порядок вещей. Наша необычная сдержанность — блестящая неудача. Ни одно убеждение не может изменить почерк. Даже простейшее желание долго угнетает.
Преобладает порыв, простая линия искривлена, мы никогда не сумеем склониться достаточно близко к эвкалиптовым деревьям. Мы прибегаем к помощи четких линий, мозаике железных существительных и избытку доверия. Снижаясь, мы остаемся собой, одалживая воздушную плотность.
О простая неудача, сущность неуверенности остается возможностью. Даже роковой выбор удержит мощность. Соблазн — поединок, соревнование предполагаемых флиртов. Не отнимешь ли ты у меня мой ответ? Испарения места, возмущение оборотней. Чтобы ходить вокруг — недостаточно мифологии. В середине жизни все стало дилеммой, и нет чувства вины, что могло бы провести параллель с моим недостатком математики. Не должен ли ты спросить себя, кто кого вычитает? Плоскость геометрии растянулась, чтобы разоблачить хитреца или вывод. Некоторые завершения становятся комедиями, прежде чем мы это увидим.
Старушками пренебрегли в любовных романах. Сегодня мы собираемся на границе, сбрасывая свои пальто и ботинки, пробегая босиком по чернозему. Кто ты такой, чтобы говорить, что эти взгляды не побеждены? Кто, кого мы упоминаем, достаточен?
Перемешай всех людей, создай общего отца, или дай мне наложника, который украдкой заполнит мое уединение. Обида образовалась по самым разным линиям, которые соединились между слов. Мы определены, чтобы придерживаться холодных фактов, даже если они противоречат истине, но в миниатюре мир — только фальшивка, трогательная копия первоначального предания. Громоздкие творения, крутящие камни в наших головах — заложники этой обиходной ошибки. Прислушайся к грохоту, который они производят в глубине моего горла.
Даст ли тебе твоя сдержанность возможность ответить? Найдет ли твое намерение воздух, изменяющий цвет, слабейшее натяжение, случающееся в то время, как, принужденное искать цепочку событий, что привела тебя сюда, слово рушится с грохотом в море.
Странный кашель любви, ее содрогание провозглашает два чувства для кульминации и только одно для завершения. Руки скрипки дают мне прекрасную пыль твоей древесины, что едва задевает звук, и влажный ответ фортепьяно. Построй стену, чтобы я смогла встать напротив, задержи солнце до более позднего часа. Свяжи ложное и правдивое с той же самой виолончелью, позволь нам населить непрерывную ноту и подчеркни гудение смерти. Выдумка никогда не была до такой степени нашей, чтобы начать с нее.
Я ношу перчатки без пальцев, чтобы сохранить руки движущимися, как крылья моли, поперек largo, чтобы заставить композитора панихиды выйти из укрытия, держать фугу между зубами и позволить этому натяжению, выполненному в паузах и непрерывно, направить меня. Окраска — тембр — хроматика — фраза.
Корсаж
Мимо зеленого доверия дерева авокадо, мы целуемся, спасаем любовь сегодняшней ночи. Милосердие размечает тень в несбереженных часах. Песок растет меж нас.
Если мир грозит приговорить нас к своему странному назначению, возьми мою руку. Мы выносим свои приговоры, оплакиваем откровение.
Ты пробираешься в моей памяти, и я стою на ее темном берегу, рассчитываю водоворот, пойманный между промедлением любви и ее несчастьем.
Мы — покрываемся пятнами для сновидений, чтобы выломать себя из скуки осторожного сна. Я стану призраком твоих призраков, имитацией их опасных улыбок. Твое имя отдыхает на моих губах, словно разрушенная мольба.
Освобожденное облаками и кувыркающимися ветрами, небо опускает небеса вниз — немного ближе. Отели закрывают ставни своих окон.
Без шва одевая мои воспоминания в свистки и поклоны, я определяю тени и загибаю годы. Я переживаю это повествование отчаянно. Собери складки моего сомнения и подверни их.
Целуй грех. Подчеркни это красным. Последний всадник, который выпадет из истории, сыграет героя.
Если морские водоросли не обхватили твои лодыжки и не приняли тебя внизу, нам нечего сказать об этом. Если призраки в твоем кофе не разговаривали, нас там не было. Чем хуже я чувствую, тем я — хуже. Память — слишком много вчерашнего и недостаток пролитых взглядов.
& вы льстите мне, мои чернила, переделывая мои руки и пальцы своими историями, как женщина, занимающаяся сложным шитьем, поднимая повествование, чтобы показать грязную ткань нашей лжи, булавки в наших ртах, смерти вещей, падающих с полок.
Насекомые кружат в водовороте, образуют корсаж в воздухе перед тем, как рассеяться, и ты — проходящая нить. Я приказываю рту закрыться перед взглядом.
& одной рукой ты убираешь челку с моих глаз, выбиваешь пыль из моего жакета. Москиты заполняются нашей кровью. Сегодня вечером радио выплюнет пыль.
18 
