я-то думал наше время прошло
мы уже своё отгуляли
все задницы отсидели
все тихие дворики отбухали
а оно вот так вон оно как вышло
всё возвращается снова приходит к нам
«и время послушной памятью подкатывается к ногам»
Разговор об Александре Маниченко приходится начинать с банальной, но, к сожалению, неизбежной констатации непрочитанности, с утверждений об удивительном, непонятно почему сложившемся неуспехе. Об этом говорят и авторы, опять же, немногочисленных отзывов на книгу «Ну или вот о нежности» (Екатеринбург; Москва: Кабинетный ученый, 2020. — 64 с. — Серия «InВерсия»; вып. 2), и автор послесловия к этому сборнику Данила Давыдов.
На исходе нулевых, прямо в эпицентре Москвы литературной, в кругу важнейших фигур тогдашней молодёжи (Андрей Черкасов, Ксения Чарыева, Эдуард Лукоянов…) Маниченко был совершенно свой1 — но получились из этого, почти за полтора десятка лет, три публикации в «Журнальном зале» («Волга» и «Урал»), три подборки на «Полутонах» да три появления в «Воздухе». Премиальный успех — победа в «ЛитератуРРентгене» 2009 года — позволил Александру купить пальто и принять участие в нескольких крупных поэтических вечерах, но кардинально ситуацию не изменил ни в столице, ни на Урале, куда он затем вернулся.
я затерянный под москвой
ни одной ни другой рукой
шевельнуть не могу в пыли
на самом центре земли
Не скажу, вслед за послесловием Данилы Давыдова, будто «всё то, что составляет нерв немалой части инновационной новейшей поэзии, было предсказано в свое время поэтикой Александра Маниченко»: тропинки его, как мне кажется, были и остались индивидуальные, не для всех (а вот другому уральскому поэту, ещё менее замеченному и уж точно опередившему своё время, — Денису Сюкосеву я бы замечание Давыдова переадресовал). Но своего-то поколенческого круга он был полноправной частью — разве что медийное поле для этого круга сложилось не сразу, да и яркие лидеры-локомотивы, способные спровоцировать новый уровень интереса, появились не сразу — а когда появились, в лице Галины Рымбу и Оксаны Васякиной, то к этим лидерам поэту Маниченко примыкать было непросто и поздно.
В результате первая книга Маниченко выходит, когда автору уже за 30, включает в себя в том числе тексты, написанные и пять, и десять лет назад, и читается с неслучайным ощущением некоторого ретро. Название книги, «Ну или вот о нежности», задаёт определённую ноту — и она проходит через всю книгу: первый, концептуально важнейший текст начинается словами «или вот например о любви», разделы озаглавлены «вот например о боли», «вот например о неловкости», «вот например о памяти». Эти защитные оговорки выводят в фокус внимания неуверенность говорящего — в себе вообще и в важности своего высказывания в частности. Маниченко — поэт неловкости. Минимум декларативности, речь, заходящая исподволь, уклонение от проблематики травмы, сверхосторожность в обращении к телесной конкретике («слон по имени секс» как символ чего-то неуместного даже не в тексте, а в жизни) составляют базис поэтики Маниченко — и эта манера отсылает нас, скорее, к поэзии рубежа столетий.
Денис Ларионов, откликаясь на книгу Маниченко в книжной хронике «Воздуха» (2020, №40), помещает её в контекст «квир-прочтения поэзии Елены Шварц и даже Ольги Седаковой, начатого в девяностые Дмитрием Воденниковым и Александром Анашевичем». Но и более широкий контекст той эпохи, от Линор Горалик и Марии Степановой до Алексея Денисова, в стихах Маниченко даёт о себе знать то цитатой, то интонационной отсылкой, — а дальше уже множится интертекст самой различной природы, от Эдуарда Багрицкого до Янки Дягилевой (особо отметим вольный перевод знаменитого «Остановившись у леса снежным вечером» Роберта Фроста — не столько на русский язык, сколько на язык постконцептуализма), и всё ради того, чтобы закамуфлировать болезненно важное высказывание или снизить его градус и пафос. Из относительных ровесников Маниченко, как ни странно, оказывается ближе всего к Валерию Леденёву, который также выстраивает в своих текстах из неуверенности, боли и умолчаний зону условного комфорта. Но если Леденёв стремится к лаконичности, как будто оставляя от описанного Ильёй Кукулиным микромонтажа смысловых жестов2 максимум жест или два, то Маниченко как раз говорит много — но, как и Леденёв, всё больше вокруг да около, охотно стимулируя логическими и коммуникативными лакунами читательскую фантазию. При этом многоговорение Маниченко не сводится ни к повествовательной исповедальности формата «говорить всё» (от Кирилла Медведева до Екатерины Симоновой), ни нагромождению деталей в оптике нового эпоса (от Андрея Родионова и Федора Сваровского до Никиты Иванова).
твой твёрдый клюв детка способен и на нежность
и на жестокость
давай что ли испытаем его во втором впереди врагов целые тучи
я рассказывал тебе о японских пилотах которые шли на таран
мы должны быть хуже
мы должны быть опасней
твоими когтями и клювом рвать и терзать и ранить и убивать
в волшебном безоблачном небе
Возвращаясь к контрапункту «ну и вот / например» в основе композиции книги: показателен сам набор категорий, требующих такого подступа, — нежность, боль, неловкость, память. Кажется, что такая комплектность отсылает к определенным возрастным периодам: отрочеству (с памятью как важнейшими обращениями к опыту детства) и старости (с памятью как с важнейшими обращениями к опыту юности). К подростковому опыту в книге апеллирует многое — от остро переживаемого одиночества (одна из тематических доминант во втором разделе) до подмены прямого высказывания цитатами и условными мемами. С другой стороны, память у Маниченко — как будто заблаговременная тоска по утрачиваемому, ностальгия по недавнему (преимущественно по несколько бесцельным прогулкам с друзьями и знакомыми) как по давнему. Наложение инфантильного на преждевременно старческое тематизирует в книге Маниченко обречённость, бессмысленность борьбы за лучшее. Характерно, что Маниченко обращается к военной метафорике, говоря о ситуации поражения, тотального провала, не отпускающего в дальнейшую жизнь.
пока лучшие погибают на поле боя
чё мы здесь стоим как дебилы
почему охотники за привидениями
одни пошли на врага?
супермэн летит над домами
чип и дейл спешат на помощь
и штирлиц как цой жив
На фоне старательно сниженного пафоса в книге выделяются несколько текстов с наиболее недвусмысленным пафосом. Это, конечно, цикл «Логоцентрический плач», в котором автор позиционирует себя относительно актуальных поэтик («я имею болезненную возможность наблюдать / как лучшие самые настоящие искренние и прекрасные / из помыслов запечатлённые в конкретных словах / прямо у всех на глазах утрачивают свою плотность / и подлинность»), многочастный текст «Стратегия выживания» — аналогичное позиционирование относительно актуальных жизненных стратегий, и наконец пронзительное любовное признание в стихотворении «О мальчиках»:
мне не увидеть тебя
не заглянуть внутрь тебя
никак не узнать хочешь ли ты того же
но
по косвенным признакам
можно надеяться
на взаимность
Удивительно, но прежде отдельные тексты и подборки Маниченко не давали возможности увидеть его поэзию как случай гей-лирики — и только в книге несколько эксплицитных текстов поставили всё на свои места. И оказалось, что акцент на неловкости и неуверенности, военная метафорика, бессмысленные блуждания героев, произнесение совсем не того, что хочешь сказать, — всё это как раз из того дискурса, который пришёл к нам от Михаила Кузмина и Евгения Харитонова.
Один мой друг
(на десять лет младше меня
если что)
уже восемь лет как
влюблён или любит
но что ему делать когда
изменяется подростковое нежное юное тело?
В известном смысле такая лирика сегодня тоже ретро — на фоне так или иначе радикальных стратегий квир-письма в духе Ильи Данишевского или Фридриха Чернышёва3. Но, кажется, эту ступеньку русская поэзия проскочила слишком быстро: на ней почти ничего не стоит, и в этом смысле книга Маниченко заполняет важную лакуну.
52 
