*
Вопросов невероятно много. Отвечать на них неприятно, но они есть. И они сыплются, угрожая засыпать все-все усилия, предпринятые касательно современной русской поэзии. Что это — современная русская поэзия, — новая поэтическая культура, возникшая на развалинах старой, и как определить время этого возникновения? Или — только степень деградации старой культуры, её омертвевшие формы (потому что форм довольно много, и все учтены: извод авангарда, извод силлабо-тоники, извод верлибра; извод, извод, извод).
В каких именно произведениях и каких именно авторах я вижу то, что однозначно обозначу словом «новое», а не «степенью деградации»? И в чём эта новизна? Но — стоп. Надо вспомнить, кто и когда однозначно мог сказать, что встретился с чем-то действительно новым. «Новое», как правило, вначале называется «необычное». И это «необычное» — точка начала моего рассказа.
*
Ольга Брагина — конечно, Киев. Счастливое место, где нет административной нервозности, присущей культурным прослойкам Москвы, — и нет летаргических залов провинции. Её восприятие мира и словесности уже приобрело хара́ктерные формы, но время развития ещё растянуто: ей — 30.
Она лингвист. Тем интереснее для меня задача: я патологически не люблю стихи филологов и лингвистов, потому что со второй строчки угадываю, кто они. Её тексты вынесла на меня Сеть, и я сразу обратила на них внимание. Поначалу отодвигала: мол, дело обычное. Потом стала читать и вчиталась. Затем на одном из московских литвечеров, приуроченных к Биеннале, поэтесса подарила мне свои «Аппликации» — первую книгу стихов. Поразила точность названия. Затем открылся компактный, но очень стройный и грациозный мир.
*
Ольга Брагина пишет текст так, как тибетский ученик выписывает сложнейшие мандалы, мало понимая их первоначальное назначение, зато прекрасно чувствуя орнамент. Именно орнамент и привлёк меня. Вряд ли кто из современных русских авторов так чувствует и умеет показать достоинства орнаментального письма, и вряд ли у кого этот орнаментализм настолько осмыслен и выразителен. Она выписывает ковчег… к стихам? к поэзии как идее? Или разрисовывает стикером края виртуального листа, на котором расцветают уже невиртуальные листья, бусы, колье и… затем там появляются звери, люди… которых даже знаешь.
Она пишет, группируя строчки горизонтально, в то время, когда большинство предпочитает их группировать вертикально. В начале 2000-х я баловалась рифмой-в-строчку, и это увлекало. После таких опытов «столбик» казался ужасным и пошлым, но я решила обыграть саму себя и снова стала писать в столбик. Потому что некоторое время так думалось: столповым письмом.
*
В то время, когда мухой вертится вопрос, что запоминающиеся стихи в современной поэзии — редкость, она пишет тексты, которые весьма трудно даже дочитать до конца. Однако при знакомстве эти длинные, как лассо, периоды врезаются в память и оставляют на ней довольно глубокие следы.
«Крошечка-хаврошечка знает — все барышни пишут стихи и играют на фортепиано, читают Гегеля за чашкой мокко…»
Она великолепно выдерживает натиск тенденции, довольно мягкой, но по сути — тоталитарной. Модная вязь из слов, пережаренная актуальность и пр. пока что не влияют на эту длинную и узкую строку, сравнимую с «узким и длинным, мучительным» следом ботинка Полины из «Игрока». Она пишет о том, что видит, но при этом «смахивает пыль павлиньим пером» с обыденности, и вот — уже проявился «очаг избранничества». В этих строчках — много движения, присущего только Офелии.
«Конечно, мы будем счастливы — что́ нам еще остается, это небо не бьется, не падает на паркет, но всё равно не пей, козленочек, из колодца, при всё богатстве выбора альтернатива — бред…»
*
Если интеллект — умение быстро и точно ориентироваться в общечеловеческой памяти, — то эти тексты в высшей степени интеллектуальные. Это не «поток сознания», который пугал энное количество лет назад. Это именно апофеоз фрагмента. Фрагмента как формы, фрагмента как принципа словотворчества.
«Тебе говорят о герменевтике уха, которое к жизни глухо…»
Каждый фрагмент — без названия, потому что названий у них в принципе быть не может; это абсолютные фрагменты (!) — каждый фрагмент рассыпается на части. На пословицы? На стихи невообразимой, кошмарной дионисийской литании? На осколки древнего заговора? Это бред-оборотень; его реверс — эссенция, извлечённая иностранной поэтессой из вещества современного русского литературного эгрегора. И каждый фрагмент сцеплен, скреплён кровью уникальной мелодии, идущей из самого простого материала: напитка, билета.
Но это засыпающий, утомлённый интеллект. Его речевой орган произносит «бельё» как «быльё», смазывает выкристаллизовавшиеся в мозгу смыслы, отпускает поводья… и телега катится к краю обрыва. К раю?
Брагина как новейший поэт (неясно, что это такое: новая популяция или деграде от старой) для меня — явление убедительное. Не только потому, что её тексты нагляднее и эстетически осмысленнее, чем тексты многих наших поэтесс. Она смогла в форме и лексике текста выразить критерии и принципы новейшей поэзии. Впрочем, она, вероятно, о том не думала, но это не важно. Форма — абсолютный фрагмент. Принцип — связь всего со всем в рамках фрагмента. Проще: в текстах Брагиной не надо искать смысла. Он сам находит читателя.
В них есть нечто буддийское, даже ламаистское. И что-то от шёпота, что бывает по ночам на Лысой горе. Но при этом — читатель без особенного труда сможет установить классическую культурологическую связь между двумя её тропами. Этот парадокс меня привлекает. Нельзя ответить однозначно: сделаны ли эти тексты — как разобранная на части структура из коробки. Или же каждый текст — сгусток импульсов, и ничего более.
36 
