Сегодня, одиннадцатого июня, в день его рождения, за десять дней до того, как брошу курить, я пишу портрет Ивана Новицкого, взятого живым на небо. В этих словах — по отдельности — нет ни слова правды: и не одиннадцатое июня сегодня, и не десять дней, а два месяца и семнадцать дней, и с небом как-то попроще. Но если собрать все эти слова вместе, примерно так, как они здесь и собраны, то это, вне всякого сомнения, будет самой безупречной и всамделишной правдой.
Механизм мемуарный, как и критический, лишний раз лучше не развинчивать: всё посыпется к черту, и вместо мемуаров или критики мы получим свидетельство более или менее удачной реставрации механизма. Год назад пообещав Айдару Хусаинову прислать этот текст, вернее, то, чем он был тогда, после небольшой доработки, я откровенно и явно погорячился. Вот несколько фраз оттуда:
«Посажен на бинт такого-то числа такого-то месяца» — Новицкий был лучшим из всех издателей, которых мне доводилось знать. Из тех, кто ушел и не вернулся, оставив надежду, что, быть может, живет в далекой уединенной обители и горя не знает, — не могу сказать, был ли лучшим. Излишней витиеватости, впрочем, не терпел, потому и стараюсь быть предельно витиеватым.
Мне больше всего не нравится вторая: и по причине присутствующего в ней сравнения, и по причине «обители» — «взят живым на небо» намного лучше. Но без нее не было третьей фразы, про витиеватость, а она-то мне как раз нравится, и намного больше других. Потому что в ней есть хоть немного от, как теперь принято говорить, жизни, от реальной, а не искусственно выстроенной памяти.
Продолжим:
Прошедшее время дается с трудом, но сам жанр воспоминаний служит незаменимым подспорьем. Меж тем, его правомерность для меня по-прежнему сомнительна: насколько известно, Новицкий исчез в одну из зим конца девяностых, предположительно, в электричках между Ворошиловградом и Ростовом-на-Дону, оставив после себя мир, в котором любое предположение о судьбе (мира, Новицкого) неизбежно скатывается на грань цинического глумления. Поймали и съели инопланетяне.
Здесь я доволен всем, кроме стиля. Дальше — кошмар:
Неоднократно оставлявший всё, что ни попадя, и сам бывал оставляем: как любой хрестоматийно горький пьяница, часто оказывался невыносим.
После такого любой уважающий себя кудесник слова должен сплести веревку, сделать на ней узел и затянуть петлю. Потому что вообще эта фраза означает, что, вусмерть напившись, мы несколько раз крепко ссорились. К прочим тяжелым наркотикам, кстати, Новицкий был равнодушен и даже осуждал. Нижеследующее, таким образом, было несколько опрометчивым:
В июне 1992 года я познакомил Ивана с Еленой Александровной Эйм — знаменитой Багирой, грешившей и каявшейся со скоростью полноценного космического корабля и эффективностью парового пресса. Она скрывалась от Новицкого в разнообразных подвалах и катакомбах, устраивая засады под потолком и прыгая на Ивана с воистину животным проворством. Отражая, таким образом, его же, Новицкого, склонность к мистификациям, подчас предельно эксцентричным.
Сейчас по моей подушке ползет черепаха, которая, теоретически, может помнить эти любовные игрища.
Иными словами, драматургия у нас точная (в какой-то момент благодарный зритель должен ведь осознать, что, когда живые рассуждают о мертвых, известная подловатость неизбежна, как смена времен года). Вот и непосредственно портрет:
Коренастый, невысокого роста, русской патриотической внешности, с бородой, пригодной для застревания пищи, зимой в китайском пуховике — бомж бомжом.
После — без перехода — о главном, об издательской деятельности:
На книжках, выпускаемых полумифическим издательством ЭФА, ставил, как правило, одну и ту же аннотацию: «Сквозные темы сборника — жизнь, смерть, любовь». На бинт — о котором выше — был посажен «Мехлис»: моя повесть 1990—1991 годов, в футурологическом ключе излагавшая события грядущей гражданской войны в Советском Союзе. Больше нигде не публиковалась, что не огорчает: тираж в три экземпляра сброшюрованных при помощи клея и бинта обороток, сложенных пополам, есть лучшее, о чем можно мечтать.
Не помню, увы, какая там была аннотация. Но, действительно, лучшее.
Оборотки Иван брал в Гуманитарном фонде им. Пушкина, располагавшемся в одном из переулков между Пречистенкой и Арбатом, так что на них иногда попадались тексты более чем любопытные. К сожалению, ни одного из этих сборников у меня не осталось. Что касается Гуманитарного фонда, то подробнее всего о нем писал Андрей Урицкий в соответствующем номере «Нового литературного обозрения». Иван был там частым гостем, подвизаясь как на ниве распространения нераспроданных тиражей, так и на ниве спонтанного сбора средств. У меня хранится альманах «Индекс», выпущенный Гумфондом по материалам рукописных журналов, с автографом Новицкого поверх номинальной — 3 руб. — цены. Автограф — имя ИВАН с перевернутой буквой А и точкой под ней — был чем-то вроде его фирменного логотипа. Удивительно, но я до сих пор, правда, всё реже и реже, встречаю эту надпись на стенах некоторых подъездов.
Последнее, что хотелось бы выделить курсивом как часть более раннего текста:
Нет, можно подробнее: знакомством нашим я обязан, видимо, Наташе. Наталии Черных, в конце восьмидесятых работавшей в библиотеке Литературного института — Новицкий же там учился, насколько я понимаю. Во всяком случае, жил долгое время в общежитии на улице Добролюбова.
Вообще, Литинститут и Гумфонд Ивана естественным образом ограничивали, не давая раствориться в океане чувств, — так же, как и дом в Ростове, где он иногда жил у мамы, Эльфриды Павловны Новицкой. С ней я беседовал только один раз — она разыскивала несколько месяцев не дававшего о себе знать сына. Спящий нетрезвый человек на одной из скамеек Тверского бульвара: думаю, не у меня одного последняя встреча выглядела именно так. Сдается мне, что Иван все же проснулся, открыл банку с чем-то вроде джин-тоника, даже поговорили, по крайней мере, перебросились парой слов. Подобная неопределенность свидетельствует лишь о том, что, возможно, сам был немногим лучше. Или какие-то люди находились рядом, которых наша беседа — если она была — заставляла ждать.
Другая история, излагаемая как несомненно имевшая место, но в глубине души склонен ставить ее достоверность под сомнение: про Курский вокзал. То есть первая ее часть сомнению явно не подлежит: Новицкий приперся ко мне на Каляевскую ближе к двум часам ночи и в императивном тоне заявил, что мы прямо сейчас садимся на последний троллейбус и едем на Курский вокзал читать стихи, чтобы к утру насобирать на очередную книжку (не вспомню, чью именно, возможно, Яны Вишневской, или очередные переводы с белорусского), а также на алкогольные напитки. Я был трезвым, уставшим, полусонным и никуда идти не хотел. И вот потом вроде бы мы на Курский вокзал все-таки отправились и читали стихи около коммерческих ларьков, и ближе к утру Иван отправился в Гумфонд, а я — то ли домой, то ли на работу, то ли еще куда. Красочные детали этой авантюры стоят перед глазами, как живые, но было ли это в действительности, не могу признаться даже себе. То есть отчетливо помню, что сам ничего не читал: если кто и читал, то Новицкий, а я просто стоял рядом и следил, как бы не вышло невзначай потасовки.
Чуть позже, в том же девяносто втором, я побрил голову налысо. Иван, увидев меня в дверях (которые достойны отдельной повести), бросился вниз по лестнице с воплями «Кришнаит! Кришнаит!» Такое ощущение, что с тех пор он стал реже появляться у меня на Каляевской, но по другим причинам, конечно же. Кажется, куда-то переехали его друзья, жившие в Оружейном, или я настолько разругался с соседями по коммунальной квартире, что больше не мог принимать гостей, имеющих склонность к повседневному шуму.
Просто какой-то праздник определенности.
В связи с этим, пожалуй, еще один курсив:
Как пела Алена Лапина, которую с Новицким роднит все тот же Курский вокзал: «Я тебя слепила из того, что было, а потом что было, то и полюбила».
Не слишком уместная цитата, но за ней явно стояла более серьезная сентенция, вроде «многие на Руси пьют горькую», которую, судя по всему, не хотелось озвучивать напрямую. Виталий Пуханов, например, утверждал в одной из частных бесед, что Новицкий вообще единственный настоящий поэт из всех, кого ему приходилось знать, имея в виду притом вовсе не стихи и не образ жизни.
Просмотрев свой архив на предмет газеты «За изобилие», выходившей в городе Россоши Воронежской области, обнаружить ее не смог. В ней на последней полосе, аккурат над некрологами, были как раз стихи с небольшим вступлением: в наш город проездом из Ростова в Москву прибыл поэт Иван — ну и так далее. Вполне возможно, отдал ее Даниле Давыдову лет десять назад в процессе перемены жилья. Сброшюрованная же ксерокопия книжки переводов Владимира Некляева, выполненных Иваном и изданных в Киеве в 1989 году, напротив, перед глазами. «Лирика» в выходных данных зачеркнута, заменена на «стихи». Опечатки исправлены от руки.
Стремление к точности в обращении со словом по нынешним временам может показаться даже болезненным. Переводчик поэзии? «Переводчик поэзии на говно», — комментировал обычно Иван. Андрей Урицкий напомнил, что уменьшительную форму своего имени в обращении не допускал. Это сохранялось даже в ситуациях, не подразумевающих избыточного такта. Когда мы с Димой Гайдуком, совсем никакие, не смогли найти Новицкого в его общажном пристанище, то на двери было со своеобразным почтением выведено: «Иван — ты баран». Не знаю, подходящий ли это эпизод для мемуарного текста. Надеюсь, что нет.
Ровесник Бориса Гребенщикова, Новицкий однажды притащил ко мне, убежденному вегетарианцу на тот момент, дохлую курицу. Это была вареная курица из мусорного бака, слегка протухшая. Журнал, который им издавался под маркой уже упоминавшегося издательства ЭФА в количестве нескольких экземпляров, назывался «Коллекционер», но с некоторыми графическими изменениями. Отчетливо помню КОЛLЕКЦИОНЕR № 148, изготовленный с помощью обложки от одноименного романа Фаулза. Про газету «За изобилие» и Курский вокзал вроде бы рассказал.
«Маша, тебе абсолютно нечего делать у меня в постели», — это я черепахе.
27 
