В малой серии издательского проекта «Русский Гулливер» при поддержке клуба «Классики XXI века» вышли три новые книги: второй сборник московской поэтессы Гилы Лоран «Первое слово съела корова» (предисловие Кирилла Решетникова, более известного под своим поэтическим псевдонимом Шиш Брянский), первая в России книга казахстанского поэта Каната Омара «Каблограмма» (предисловие Станислава Львовского) и первое в Москве издание молодого автора из Иванова Елизаветы Васильевой «Настала белая птица» (предисловие Игоря Жукова, наиболее заметной фигуры ивановской поэзии). Трёх очень разных поэтов объединяет своеобразный «метод диктофонной записи»: каждый текст является как бы подслушанным, даже если поэт подслушивает сам себя. Стенограммы разговоров, хроники чужих и собственных историй словно продиктованы, по известной формуле Бродского, самим языком.
Канат Омар обращается в своих стихах к жизни мельчайших предметов быта, увеличивая их в пространстве за счет уточняющих деталей и неожиданных параллелей. Поэзия Омара — синекдоха размером с книгу. Принцип «от общего к частному» приводит к рассказам о чашке чая, об оловянных солдатиках, о пыльных катушках, о «долгих тянущихся рыбах». Канат Омар так чётко различает все шумы и шорохи своего мира, что читатель слышит даже эхо, когда «оловянный солдатик роняет стеклянную балеринку». Эхо свободно гуляет по тексту, множа свои отголоски и тонкие, почти невидимые связи между, казалось бы, чуждыми предметами: «чай остывает и медлит/ недоумевает когда/ он потечёт по гортани/ минует в пути города/ и в долине благоухающих индий/ взойдёт побегом ультра-бамбук/ разорвёт провода». Живое и неживое, маленькие вещи и серьёзные переживания, представленные лишь лёгким наброском, но от этого не менее ёмкие, «говорят» между собой с разных концов Земли. Широкая, развёрнутая география, следуя внутренней логике и мелодике текста, смыкается в земной шар, а нелинейное время возвращает читателя к точке сингулярности. Все истории, рассказанные мелкими предметами, образуют хронотоп книги, схожий по своей ирреальности с лентой Мёбиуса. Здесь молчание бывает красноречивее слов, а всё сущее общается на праязыке, рассказывая единую историю, которая по сути и является историей автора.
В наибольшей степени воплощает собой идею о человеке как инструменте языка Елизавета Васильева. Её тексты являют собой скрупулёзно выполненный слепок, чёткую копию реальности в чувственном восприятии. Она ведёт летопись будничной жизни, противопоставляя им собственный внутренний мир и акцентируя внимание не на обыденном, а на возвышенном: «небо видит сон о воде отражаясь в воде/ небо прячет в себя корабли кутает в плед/ небо молчит ему не присуща речь». Небо, воздушные змеи, ангелы, белые птицы, появляющиеся среди серой повседневности — всё это хлебные крошки Гензель и Гретель, способные указать лирической героине путь к некоему абстрактному счастью: стоит только «из газет сделать крылья», «распахнуть окно» и «совершить побег». А побег этот возможен лишь через смерть и последующее воскрешение: «А мне тогда будет 3 года кажется от рожденья / я буду воскресать воскресать воскресать и воскресну куклой <...> мне будет 3 года кажется после смерти / я буду умирать умирать умирать и воскресну». Ко всему прочему, героиня Елизаветы Васильевой, предельно близкая самой поэтессе, — воплощение вечной женственности, Ева с яблоком в руках, Офелия, Снегурочка, Белоснежка. Единая во многих лицах, она кружится в водовороте, не успевая охватить все чувства и ощущения, и потому наскоро записывает их на некий «диктофон», не решаясь менять что-либо в первоисточнике и руководствуясь лишь волей языка как высшей силы.
В историях Гилы Лоран идея женственности подвергается бесконечным метаморфозам. И если для Васильевой преимуществен калейдоскоп образов с однонаправленным вектором, то Лоран интересуют разные ракурсы и контексты. В её текстах женские характеры варьируются от деревенских дурочек до светских львиц и проституток, но никогда не повторяются. Изменение контекста обуславливает смену языков и интонаций (от обсценной лексики и новояза до тонких лиричных напевов), изломы ритмики. В равной степени развивая эмоциональную, сюжетную, язковую стороны текста, Гила Лоран наделяет свои стихи максимальной плотностью и напряжённостью. Читатель словно бы смотрит фильмы на быстрой перемотке, и автор безжалостно подгоняет его, заставляя своих героев проживать целую жизнь за одно мгновение. На такой скорости несложно упустить из виду ощущения самого автора, взявшего на себя роль стороннего наблюдателя. Поэт дистанцирован от своих героев и беззастенчиво записывает всю их подноготную, с дотошностью механика разбирает их на винтики и пружинки. Но как бы ни была велика эта авторская дистанция, каждый персонаж текстов Лоран есть отражение её самой. Органично чувствуя себя в роли журналиста-интервьюера, поэт путешествует с диктофоном и в монологах встречных наблюдает собственную историю, фрагментарную и многомерную. Полифоничность — ещё одна из основных черт поэзии Гилы Лоран; вариативность поэтической реальности приводит к тому, что стихотворения складываются в единое интертекстуальное пространство, что особенно видно на примере финальных текстов трёх разделов книги. Все три текста имеют общую первую строфу, но дальнейшее их развитие идёт различными путями, и это повторение служит точкой пересечения параллельных прямых: разделы книги сходятся на »… побережье тайном финского залива / Откуда каждым тёмным зимним ранним/ Подрасползаются по всей стране трамваи / Где валуны в крови и слизи цвета сливы / Где мерзлыми дорогами КАМАЗы — / В кабинах лёд, водители безглазы — / Вывозят кости заблудившихся девчонок».
Книги «Русского Гулливера» ведут к мысли о том, что каждый поэт в некоторой степени летописец или стенографист, путешествующий по удивительным мирам. Но в поэзии, в отличие от истории с географией, достоверности описаний и точности наблюдений не мешает, а, напротив, помогает яркая самобытность почерка и индивидуальный прицел взгляда.
25 
