Валерий Шубинский представляет стихи Аллы Горбуновой
ОТВАГА
Первое стихотворение Аллы Горбуновой, которое я прочитал, заканчивалось словами:
Смотри, стрекозы любятся, смотри —
По-настоящему, совсем как люди.
Бывает, по двум строчкам можно сказать, что человек, написавший их — поэт. Большой, небольшой, состоявшийся, несостоявшийся — это уж другой вопрос. Но — рожденный поэтом. В данном случае поэтом делает человека способность видеть мир в его постоянных само- и взаимопревращениях, в его подвижности, в его таинственной не-человечности. И истинная нежность и страсть ко всем вещам этого мира.
Страстность, отвага, неосторожность, способность выходить за границы своего «я» не в холодной медитации, а в дионисийском порыве — кажется, это именно то, что ценится сейчас у молодых поэтов; это нормальная реакция и на безличные постмодернистские игры, и на пришедшую им на смену слезливую и самоупоенную «новую искренность». Но темперамент не всем дается от природы в равной степени. Горбуновой он дан. Ее голос, еще не до конца сформировавшись, уже с первых шагов оказался способен брать сильные ноты, и ее юная бесшабашность смогла выразиться так живо и так убедительно, как мало у кого, не только в наше время. Мы еще не видели «женского» аналога Рембо и раннего Маяковского (я говорю о типаже творческой личности, а не о масштабах таланта). И оказывается, что это и не девушка даже, а так — «шантрапа, унисекс», существо, пьяное своей молодостью настолько, что ему не хочется, и гордость не позволяет, и сил нет как-то правильно сформатировать свои отношения с окружающим миром - все равно ведь кривая вывезет:
Дайте мне монетку — поблагодарю
Дайте мне под дых — я заговорю
Но скажу только тем, кого я люблю, для чего весь огонь и гон
Странно требовать от начинающего поэта безупречного мастерства, и ничего удивительного в том, что в лирическом голосе Горбуновой порою слышится не только обаятельная хрипотца, но и фальшивые, петушиные ноты. Это свидетельство не поддельности чувства или энергии стиха (и то, и другое у нее — подлинное), а недостаточного умения. Вопрос о том, есть ли у Горбуновой и ее сверстников и сверстниц (а в этом поколении немало талантливых людей) стимул для обретения этого умения, для меня остается открытым. В любом случае это умение будет уже новым. Жить на культурную ренту второй половины XX века больше нельзя. Горбунова принадлежит к первому поколению, для которого вопрос стоит именно таким образом. У нынешних «мальчиков и девочек» есть небольшой, но уникальный шанс начать новый цикл, новую большую поэтическую эпоху, которая (первый случай в отечественной истории) может последовать за прежней практически без перерыва. Будет жалко, если их максимализм растратится даром, если они (как многие из родившихся в 1970-е годы) замолчат или соскользнут в нервное ерничество, в грошовый «социальный протест».
Но есть вещи, которая никуда не деваются, которые вечны. Поэзия всегда была и всегда будет священным ремеслом, в котором сам стихотворец — и мастер, и орудие, и материал. А с другой стороны, она всегда была и всегода будет энергетическим мостиком в мир мертвых и в мир вечно живых, мир погибших и мир блаженных, мир нематериального и сверхматериального. И именно эта связь особенно остро ощущается молодым поэтом, знающим, что «земля и тайна неприкосновенна, и смерть верна, как первая заря». Судя по всему, ей ближе образ поэта-мага, а не поэта-мастера. Но и магические искусства требуют долгого и кропотливого изучения.
Живя (в силу избранной профессии) в мире философских учений разных времен и культур, зная и современную русскую поэзию (в которой ей особенно близки Елена Шварц и Виктор Соснора), и, думаю, отечественную и мировую классику, Алла Горбунова, как правило, умеет избегать бича молодых поэтов — эклектизма. Если сначала ее стихотворный корпус как будто распадался надвое («серьезные» и провокативно-шуточные стихи), то сейчас мрачный юмор, приобретя метафизическую окраску, смог интегрироваться в ее лирику, придав ей своеобразный колорит. О любви и смерти она может говорить не только языком высокой элегии, но и стилем народной баллады, фольклорных «страшилок». Природное композиционное чутье избавило ее от другого греха молодых — фрагментарности. Постепенно она уходит и от соблазна достигать экспрессивности слишком простыми способами, соблазна, которому сперва до известной меры поддалась.
Небольшая подборка дает, думается, достаточное представление о поэте, от которого мы вправе ждать и требовать многого. Хочется верить, что у Аллы есть не только отвага, чтобы начать путь, но и силы, чтобы идти по нему дальше.
Валерий Шубинский
Кости, земля, трава
--
Милый, так страшно: кости, земля, трава,
говорить с тобою будет в поле моя голова:
так бы лежала с тобою тёпленьким,
когда бы была жива.
--
Тело гниёт в земле, превращается в золото ртуть,
внутренности мои великаны варят в котле,
смотрит из чащи на тебя моя левая грудь,
смотрит из-под корней на тебя моя правая грудь:
так и лежала б с тобою тёпленьким,
когда б не была в земле.
--
Стынет ноябрь, в земле усмехается нижний бог,
говорить с тобой будет из озера мой правый бок:
так и лежал бы с тобою тёпленьким,
когда бы я только мог.
--
На пустыре кости, трава, целлофан,
мой мизинец отрезанный страшная птица ест,
помнишь, как ты меня гладил и целовал,
зачем ты меня оставил, мне одиноко здесь.
--
Знаю, пребудут кости, земля, трава,
говорить с тобою будет в поле моя голова,
внутренности мои великаны варят в котле,
смотрит из чащи на тебя моя левая грудь,
смотрит из-под корней на тебя моя правая грудь,
говорить с тобой будет из озера мой правый бок,
мой мизинец отрезанный страшная птица ест,
это мир мёртвых, что ты меня разлюбил.
* * *
Озеро Онего с голубым снежком,
по нему гуляют жмурики пешком,
их потом увозит аэромобиль.
Я кого-то нынче, кажется, убил.
Сосны обрамляют угольной стеной,
это всё далёко, это не со мной,
я же ангел божий, отсвет неземной,
светлая дорога, слышь, передо мной.
Маленькие сосны дальних берегов,
это перспектива, это горизонт,
оторочка лисьих сказочных мехов,
армий снеговичьих леденящий фронт.
Странные фигуры стынут на ветру,
камня и железа, и творенья рук,
идолы для капища, чурбачные дары,
а за ними древние безлюдные миры.
В наркодиспансере нынче новый год,
мы придём попросим, нам что-нибудь дадут,
а в соседнем морге тоже новый год,
и, конечно, новый год в камерном аду.
* * *
…и был бы миг — миг исполнения судеб
и обретения святого тела славы,
брата с сестрой нетленная любовь,
внутри печи металлов переплавы,
костей, сердец, желаний переплавы,
когда и разделённость и страданье
преобразит нетленная любовь.
твоя-моя нетленная любовь
и будет без похмелья охмеленье
и будет без увечья оскопленье
и единенье без совокупленья
…и был бы миг — но если без него
пусть будет нежность горячей и крепче,
и жёстче, и отчаяннее речи,
но очарованней, как яблоневый дым.
пусть будет тайна неприкосновенна
письма, и эроса, и то, что есть за ним,
и будет жизнь летящим дуновеньем,
и очарованней, как падают в моря,
и как поют о самом сокровенном
и никогда о нём не говорят,
и очарованней, как падают сердца,
пусть будет тайна неприкосновенна
и будет смерть как старшая заря.
чтоб не мешать с дерьмом мою невинность
мне обороной камни маннергейма
чтоб не мешать с дерьмом мою любовь
я сам её убил и в лесе спрятал
и уберёг её от поруганья
в земле, корнях, её грибницах, соках,
так, ниже нижнего хранится, что высоко
натура, девушка, будь неприкосновенна
в гранитной обороне маннергейма
…и пули на земле у старых дотов,
земля хранит любовь в сокрытых соках
и ненавидит наши племена,
и запечатан мёд у цвергов в сотах,
в лесах блуждает зимняя война,
и тот, кто не напился допьяна, —
на свете не согреться, не согреться,
и очарованней, и падает, как сердце,
в озёрный край прозрачная весна.
…и с нею грозы вод околоплодных,
и с нею все небесные полотна,
подснежнички и китежские флейты,
и печки, что затопятся в домах,
где наших с братом тел творятся сплавы,
и где мы обретаем тело славы,
и где я в оный год сошёл с ума,
и с нею половодье рек молочных,
и с нею наполнение колодцев
водой целебной с-под алатыря.
и с ней твоя-моя любовь нетленна
земля и тайна неприкосновенна
и смерть верна как старшая заря.
* * *
Я вижу землю далеко, туман — зелёное стекло,
и та, которую ищу, как сквозь печаль, через бутыль.
Там вижу озеро на дне, его цветеньем повело,
стеклом зелёным алкогольным,
болотным пивом золотым.
А в нём блистает чешуя, и мой там прячется дракон,
дракон один — и он внутри, он мой кузнец, он мой венец,
и ту, которую ищу, годами пожирает он.
Я есть дракон, ты будь герой. Сказал — и мне пришёл конец.
Он Змей Горыныч, бог Троян, я юный жрец, он мой отец.
Дракон один — и он недуг, он мой надлом, и поделом.
Ведь ту, которую ищу, я сам привёл к нему, подлец,
на его ящерное ложе,
его смертельное стекло.
Дракон один — и он недуг, он лучший друг, он господин,
а та, которую ищу, — из всех начал моя печаль.
Я есть герой, ты есть дракон, и пусть останется один, —
когда бы так мне мочь сказать, держась за рукоять меча.
17 
