* * *
Мама у Гали была удивительно добрая и понимающая. Всегда готовила завтрак, мыла посуду за всеми в доме (кроме Гали у нее никого не было, так что мыть посуду за всеми в доме было не слишком сложно), по субботам протирала влажной тряпкой каждую горизонтальную поверхность (даже на верхних полках — там, где почти не видно, если, конечно, не проверять специально, есть ли там пыль), по воскресеньям ходила по продуктовым супермаркетам и покупала все самое любимое (не свое — галино).
Но у нее было особое отношение к занавескам.
— Понимаешь, они должны висеть иначе. Ведь они для интерьера, а не для чего другого. Потому что если прикрываться ими от солнца… Не знаю, мне кажется, в таком случае лучше покупать жалюзи, — всякий раз повторяла галина мама Гале, когда возвращалась с дачи и видела на занавесках неуместные складки.
Невозможно было поверить, что она о каких-то тряпках; что можно говорить об этих тряпках такими корявыми и неловкими фразами.
И Галя писала об этом письма, но никому их не отправляла: довольно-таки романтично для такой драматичной жизни, как у нее. Иногда она думала, что еще лучше было бы эти письма сжигать, посылать с голубями, в бутылке, подсовывать под незнакомые двери. Но у Гали в квартире не было принтера, а из карманных денег как-то не получалось отложить на распечатку. Расценки висели на двери соседнего подъезда: 8 рублей за страницу, или пять, если распечатываешь больше ста экземпляров. И Галя понимала, что это какие-то смешные деньги, которые без труда можно попросить у матери, но почему-то не просила и не откладывала, а что можно писать от руки — совсем забыла.
Так что письма сохранялись в специальной папке, которая называлась «гребаные занавеске». Прямо так и называлась — с «е» на конце, потому что, когда создавалась папка, на ноутбуке западала «и». Галя думала, что клавиша починится, и она исправит букву, но потом как-то забылось — и осталось так. Заметки в папке были не только про занавески, но всё равно выходило, что «гребаные занавеске» — какой-то общий момент или промежуточный результат, Галя никак не могла разобраться.
Однажды утром Галя решила покрасить стены в самый зеленый цвет. Эти слова казались достаточно подходящими для таких стен, как у нее в комнате. Правильнее всего, подумала Галя, выбрать краску уже в магазине. Месяц только начался, карманные деньги ещё не разошлись.
В метро рядом с Галей ехала пожилая женщина. В руках у женщины был сканворд, на который она пристально смотрела, но за весь путь не вписала в него ни одного слова. В самом верху была картинка галстука, и от нее стрелочка. Галя всю дорогу думала, почему пожилая женщина его не узнаёт.
В магазине Галя сразу узнала нужную краску. Купила несколько банок, чтобы точно хватило. Домой вернулась рано, матери еще не было. А Гале казалось, что про покраску стен мать должна знать больше, поэтому начинать без нее не хотелось.
Дожидаясь мать с работы, Галя чувствовала, что время куда-то уходит. Слишком сильно хотелось покрасить стены, поэтому не получалось заняться чем-то еще. Но время куда-то уходит, и скоро будет поздно красить стены, а нужно будет делать что-то другое, чтобы жить дальше, безо всяких там вопросов эстетики или стиля.
Наконец-то вернулась мама.
— Смотри, я купила краску, чтобы покрасить стены в комнате. Хотела сделать это прямо сегодня, но пока тебя ждала… теперь уже кажется, что нужно заниматься чем-нибудь более важным…
— Не знаю. Мне кажется, она в любом случае совсем не подходит к нашим занавескам.
* * *
Марина проживала две жизни сразу: одну скомканную и пустую, состоящую из бесчисленных встреч и совпадений; эпизодов, в которых она всегда знала, как поступить правильно, но никогда не поступала правильно. Даже не лгала себе оправданиями. Воспринимала свою корявость как следствие недосыпа. А потом в полусне в постели проживала вторую, в которой все повторялось, только теперь с правильными выводами. Марина знала, что это не кончится до тех пор, пока две жизни не соединятся в одно целое, потому что отрубленные руки не умирают, потому что отрубленные руки не живут — умирают только как часть тела (когда часть тела).
На наши вопросы о его постоянных изменах Марина отвечала только, что невидимые раны быстрее лечатся. И каждый раз пересказывала одну и ту же историю. Историю о том, как они были вместе, и она ездила к нему через две станции, а потом от случайного парня в незнакомой квартире узнала, что бывают поезда, которые быстрее, чем любой поезд в метро; которые сильнее разгоняются, быстрее едут; едут быстрее любого поезда в нашем метро.
И стала ходить пешком. Каждый день через мост к нему.
На одной стороне моста был приют для бездомных собак, он называл его зверинцем. Они ходили туда с Мариной один или два раза за все время. Он водил туда всех своих девиц до Марины. А после Марины не водил, потому что после Марины никого не было; потому что его самого после Марины не было; потому что вообще никакого после — не было.
На другой стороне моста жил он.
Он не разрешал ей оставаться на ночь. Не разрешал до тех пор, пока не лопнули все мозоли и окончательно не затвердели пятки. Тогда он предложил Марине остаться.
И больше не было частой необходимости пересекать мост. Только вот после Марининого переезда покупаемый хлеб стал неожиданно быстро плесневеть. Поэтому необходимость пересекать мост возникала в двух случаях: когда надо было идти за хлебом и когда он просил ее некоторое время не находиться дома (он говорил «в моей квартире»; она, пересказывая нам, — «дома»), потому что ожидал кого-то.
Она уходила на столько, на сколько было необходимо, а потом возвращалась — всегда вовремя. Собирала чемодан, который был совсем старый и не закрывался, не из-за количества вещей, а от старости. Вытаскивала из шкафа отложенные деньги. Обещала ему, что больше никогда не вернется. Обещала себе уехать в Днепропетровск, потому что, говорят, там совсем дешевое жилье.
А потом возвращалась обратно, будто не было этих ступеней, слов, слез. Обещала ему, что именно теперь на все готова, абсолютно на все. Обещала себе, что именно теперь на все готова, абсолютно на все.
И так продолжалось до самого лета. А летом он начал болезненно долго спать. И чем дольше он спал, тем меньше он слышал. Однажды утром Марина о чем-то ему рассказывала и поняла, что он абсолютно глух.
И почти целое лето они, теперь уже вместе, гуляли от его дома до зверинца — через весь этот длинный мост.
И однажды встретили по дороге девушку, которая приходила в гости, когда Марине нужно было уходить на некоторое время из его квартиры. Он узнал девушку, но не слышал ее голоса и о чем она рассказывала Марине; не слышал музыки из наушников проходящего мимо парня; гудков парохода и сигналящих ему в правое ухо машин на проезжей части…
И это было лето, конец августа — самое время для вишни, а Марине потом месяцами снился окровавленный снег.
Мы сразу после этого случая переехали к ней, чтобы не оставлять ее одну. И в самый первый вечер мы сидели у нее в комнате молча и смотрели в окно. Только у нее я видела в квартире диван, который стоит напротив окна. И мы больше ни о чем ее не спрашивали. Она сама сказала, что невидимые раны заживают быстрее, но почему-то люди умирают только от рака и никогда от царапин, порезов и сломанных пальцев.
* * *
В самом красном своем наряде она встречала его каждый раз на пороге кухни. Витя, конечно, не различал оттенки. Но, зная это, в одну из их первых встреч Лика сказала, что это ее самая красная одежда и другой такой же у нее нет.
Витя молча открывал дверь своим ключом, данным ему затем, чтобы резкие непродолжительные, но повторяющиеся звуки не предваряли его присутствие. Потом они просиживали часы на кухне. Он рассказывал истории, подслушанные заранее с той только целью, чтобы после их ей передать. Лика не пыталась понять. Взамен ей очень хотелось поделиться с ним самым лучшим сюжетом из всех, которые она только знала.
Но в голове не крутилось ни слова. Даже о том, как однажды утром она возвращалась, не вспомнить теперь откуда. А Витя позвонил, чтоб подтвердить вечернюю встречу, как будто бы по работе: подпись важного документа, деловые переговоры или еще что-то, что непременно требует подтверждения. А она курила. Пыталась удержать в зубах сигарету, чтобы свободными руками расстегнуть молнию на сумке, достать телефон и нажать на кнопку ответа. И были необходимы обе руки, чтобы все получилось, по возможности, очень быстро, чтобы не пришлось перезванивать, ведь ей казалось, будет неловко вот так ранним утром ему перезванивать — подумает еще что-нибудь неподходящее. Все эти мысли в одну секунду промелькнули в ее голове. Была зима. Сигарета запуталась в шарф, и на щеке остался мелкий круглый ожог. Почти ровной формы.
Шрам еще долго оставался заметным, но Витя никогда не задавал Лике вопросы, потому что они слишком быстро при встрече переходили на звуки (никто из них себе в этом не признавался, но оба знали, что если некто посторонний посмотрит, то обязательно сделает именно этот вывод). Из квартиры они выходили по одному, даже если спешили в одном направлении. Сначала потому, что не хотели быть вместе увиденными, а позже потому, что никто из них не брал на себя смелость расставить акценты.
Лике всегда казалось, что Витя приходит недостаточно часто, хотя спустя несколько месяцев он стал возвращаться почти ежедневно. За исключением тех дней, когда ему приходилось ночевать у матери.
Лика не знала причин, по которым Вите приходилось ночевать у матери: его привязанность или ее болезнь, которая требовала ухода. Он никогда не пытался представить Лику матери. И не упоминал ее ни единым словом, за исключением сообщений о предстоящем визите к ней. Сначала Лика была уверена, что их с Витей отношения просто недостаточно длительные, чтобы можно было переходить к знакомству с родителями. Но позднее начала сомневаться в существовании витиной матери.
Иногда перед праздниками он доставал откуда-то фотографии, где было много людей — в основном, его родственники. Рассказывал Лике всякие детские истории, смешные и грустные попеременно. В его историях часто возникали листья, поэтому осенью и летом истории казались еще интереснее или актуальнее — Лика плохо различала эти слова. Он рассказывал, как собирал гербарии, как сжигал в деревне с дедушкой кучи осенних остатков. А Лика все думала: «Сейчас-то никто уже не сжигает листья. Да и тогда — кто их сжигал? Разве что те, кто помнит. Но ведь никто не помнит».
Однажды Витя, вернувшись, вытащил из кармана потертых джинсов незнакомые Лике ключи. Положил их на холодильник. Не в железную коробку из-под печенья, в которой хранились ненужные вещи, а рядом с ней. А после сказал Лике, что все закончилось и возвращаться к матери теперь больше нет нужды. Лика сразу подумала, что мать умерла, и ждала, что он продолжит про детали похорон и о назначенной дате. Но он больше не сказал ни слова.
А вечером, сидя за компьютером, он оторвал взгляд от монитора и пристально посмотрел на Лику.
— Знаешь, однажды я был в Швеции. Там в кинотеатре смотрел шведский фильм с оригинальными субтитрами. Не понимал ни слова, и сюжет тоже не понял. Но в конце заплакал, когда умирающую героиню привезли в больницу. Потом еще пересматривал несколько раз на других языках. И теперь каждый раз плачу, когда героиню привозят в больницу.
36 
