Пространство культуры в начале ХХI века все более решительно расстается с гипотаксисом: причинно-следственные связи, относительность которых, впрочем, признаваема любым интеллектуально честным наблюдателем, рушатся, всё становится равным всему.
Если чуть сбавить пафос генерализации и сосредоточиться на разговоре только о поэзии, оставаясь, тем не менее, на иерархических позициях, приходится заметить, что как ангажированное искусство столетней давности, так и сегодняшняя ризома разрастается не без некоторой исторической неизбежности даже справедливости.
Происходящие процессы в культуре разных стран, на мой взгляд, различаются прежде всего степенью опасности и неизбежности. То, что происходит в России, будучи слишком специфично, в силу этого не так уж и опасно, но это не отменяет разговора о социологической составляющей культуры в целом и поэзии в частности.
Я вижу проблемы и в слишком большом числе людей, говорящих, а следовательно и пишущих, по-русски при отсутствии эффективно действующих региональных культурных институций и в почти столетнем отрыве от общеевропейского литературного процесса и в разлитом в воздухе реваншистском пафосе, в поэзии, в частности, десятилетие за десятилетием подсказывающем сочинителям одни и те же рифмы.
Однако, сказанное может оказаться и не очень интересным, если тяготеть не столько к социологии литературного процесса, сколько к поэтике как таковой. Здесь проблемы другие, и как бы ни было ничтожно число тех, кто сосредоточился на их решении, они есть. Мало того, помня о той безвестности, в которой создавались в 1920-1930-е годы действительно инновационные произведения (скажем, Введенский, Оболдуев, Егунов), не будет фантастическим предположить, что кому-то и сейчас достаточно отвратительна сама мысль о публикации, с неизбежностью вызывающая соучастие.
Тем не менее, симптомы существования кажущейся мне продуктивной поэтической реальности присутствуют: например публикация в последнем номере нашего журнала стихов Владимира Лукичева и Сергея Огурцова. Вот еще один пример: «Опыт паратаксиса» живущей в Хельсинки Евы Каллио.
Проблема, стоящая перед начинающими в новом столетии, именно в том, что они начинают в новом временном пространстве. Как бы ни были прекрасны высокий модерн первой половины или минимализм второй половины прошлого века, как бы они нетривиально ни звучали по-русски, они исторически исчерпаны, а фигура нового Элиота или Целана, даже если она уже обозначилась, пока не стала, говоря словами Аристотеля, «известной немногим».
А кроме того, уходящего с годами все глубже в себя и свое переживание слова мастера, который своим авторитетом мог бы помочь (что мы не знаем, как стали читаемы Кавафис или Пессоа?) все труднее отвлечь какими-то, вовсе не обязательными для него, звукосочетаниями, тем более на хоть и многочисленном по числу носителей, но все же достаточно маргинальном языке.
Если я правильно понял, поэтесса ищет новое на пути актуализации не прочитанного не то в раннесредневековом (какие-то угадываемые эддические цитаты), не то в неолитическом (финно-угорском?) материале. Это может повести еще дальше: к вычленению поэтического состояния как такового, возможно, что вообще дословесного. Что ж логичный следующий шаг после концептуализма и минимализма, возможно другими, еще не скомпрометированными средствами, восстанавливающий гипотаксис среди господствующего паратаксиса и, мало того, с его помощью.
Сергей Завьялов
ВСТУПЛЕНИЕ
текст превращения молитвы в замысел
и как следствие и как причина
ты говоришь Великий Боже
необратимое пространство уже шевелится
необозримое время учится ходить
твои уста
(как я прекрасно назову твой рот) открыты
для артикуляции твоей воли
в действительности я не называю ничего
и жду появления голоса
он ждет пока эти в разной
последовательности хромой слепой и
увечный стреляют и целятся
я их вычеркиваю и возвращаюсь к ожиданию
голоса которого у меня нет
позже начинают говорить отче наш почему?
отказываюсь слышать
фольклор мутирует раньше
нагнетая неприятное спиритуальное скопление
белые сгустки в углах рта
(чтобы не сказать уст)
дальше следует слабое место
пропускаю безостановочно потом вероятно
поправлю если избирательность памяти
впрочем тоже слабеющей
НЕ
1.
я это ты
в архаике утра
потревоженный бог
мир еще пуст
мы знаем только
шум дождя
излучение солнца
имена первых животных
ласкаясь друг к другу
они делают вид что растут
мне стала заметна
длинная улыбка их сморщенных глаз
уже долго
уже устремилась тень
правда необязательна
можно лизать языком ее эвфемизмы
трогать кричать неизвестно как умирать
но не догадываться
в частичных кошмарах и экстазах
не прозревать
2.
бывает глаза изображают улыбку
как будто подернутые солнцем
губы — еще спокойнее
ни звука ни смакования
мир выплюнут в пустоту
опоясанную вращением и светом
безымянные звери
слизывают с руки дождевые капли
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ни звука ни смакования
дождь падает сквозь воображаемые листья
спокойные губы
глаза изображают улыбку
мир еще пуст
безымянные звери
капли
тихо
3.
слова всё те же
и эти слова
доносит эхо земли
подхватывает ухо солнца
животворит вода
и далее по кругу или спирали
если серьезно
по-прежнему есть слова
которые нельзя позволить себе произнести
кто тут?
будто дождь падает сквозь листья
будто сердцебиенье
будто всё те же слова
то у самого уха
то растворились в воде
время дождя
время имеет патологический вывих
чуть сложнее
чеснок и сапфиры в грязи
выдергиваешь и держишь на языке
и что за стук
комплектация и комплексация
построение переливается
инфантильной листвой -лется
вместо нее
шелкопряды
свинтили белесый набросок
мирового и мертвого древа
и страшная циркуляция холода
слияние внешне отдельных
отчетливо паралельных прямых
и как они там во ?
время дождя
размножается эхо
в алфавитном порядке
до и после
тишина и досуг
наблюдать междометия грома
верченье червей
перемещение слов
из парообразного в жидкое
прикованный к постели и безумию, отсчитывая его капли и приближаясь, говорит Я был время, я пожирал мир, потом не так, уверенность всегда исчезает
амплитуда
в одно из пробуждений
вызванных враждебностью чужих привычек
я начинаю рассказывать тебе сны
но медленно, едва касаясь губами
подробности попутно оживают
и навязчивый город снова передо мной
сложенная вчетверо карта
готовая раскрыться, но играющая на нетерпение
сразу очутившись в его сердцевине
я совершенно не помню есть ли что-нибудь
за пределами невнятно знакомых мне улиц
веток, приветствующих путника на осле
всякий раз забываю, ищу или жду
к тому же дома немного изменчивы, слышишь,
почему бы тебе не взять мою руку
в последний момент ты хватаешься за меня такими смешными словами
я хочу, чтобы были только курсивы
безнадежно краткие священнодействия
застывающие как зевок птицы на морозном окне
альфа и омега в опыте паратаксиса
так и задумано
из меня сделан кокон
обмотанный вокруг уязвимого нутра
я слюни и нитки какой-то твари
и приходит пряха
берет меня большими руками
огромными пальцами
начинает распутывать
крутить и сучить
и петь
оставили мертвых [хоронить мертвых]
мертвых оставили черному ворону
глаза выклевывать острым клювом
серому ястребу когтить и рвать
стервятнику падкому и зверю серому
волку лесному править мертвыми
и дальше поет
вращая веретено
его скрип ее пенье
моя пряжа мои руки
вплетаются в этот голос
когда он умолкает
я остаюсь лежать
уставившись в небо
всё более частое
от шума их крыльев
* * *
памяти Беллы Улановской
берега заболочены
вялая тишина накрывает язык
всё темнее
и каждый шаг будто бы
каждое слово путается в самом себе
учащенно и хрипло
только память удерживает
праздничных собакоголовых драконов
взгляд останавливается
на облетевших кустах
на всё более тусклой
полоске заката
разве это я помню
разве об этом плачу
(вслед за бумажным ящером)
взлетела красная птица
тяжелыми крыльями наполнила воздух
обняла ветер и засмеялась
солнце било в глаза
земля была внизу
14 
