Гали-Дана Зингер представляет стихи Александра Авербуха
Если бы понятие «адамизм» не было уже без толку израсходовано акмеистами, оно бы пришлось как нельзя более кстати в разговоре о поэзии Александра Авербуха.
Только в этом случае речь уместнее вести не о Новом Адаме Гумилёва и Городецкого, но об Адаме Кадмоне, заключающем в себе «все миры горние и дольние» (Зоѓар), об Адаме Ветхом как целостном принципе человеческого рода и мироздания.
«Как адамисты — мы немного лесные звери, — заявлял Гумилев, — и, во всяком случае, не отдадим того, что в нас звериного, в обмен на неврастению».
Не восклицая «Вы звери, господа!» вослед неврастеничной героине Елены Соловей, оставлю в стороне недовоплотившийся опыт акмеистского «адамизма» и скажу несколько слов о недекларированном «адамизме» Авербуха.
Знаки мира в его стихах в полном согласии с каббалистической традицией ищут выхода через тело поэта, становящееся анатомической проекцией мирового древа. Так может чувствовать мир тот, кто очень юн, но видит себя старым как мир, тот, кто, подобно героине моей молодости Адели Кильке, ощущает, что достаточно «размять затекшую руку\\ и младенческое беспамятство\\ оставит тебя навсегда»; «и мы руками разводим стены\\ пятками выдавливаем углы, — пишет Авербух, — где время гирей нависло на тонких дужках\\ пространство отсчитываем и бьем\\ словно камушки в погремушке\\ бьют по стенкам храня объем».
Это перевод с body language. Попытка породить тело своей поэзии как антитезу делёзовскому идеальному телу без органов. Речь же, как таковая, страшнее, чем «руками оглоданными разводить», она таит в себе ещё большие опасности, ею так легко захлебнуться, задохнуться, забыться:
Молчишь-молчишь, потом как скажешь,
и скорчишься, не высказав,
и сляжешь
и щеки западают от испуга,
и непривычны к говоренью губы
выводят гласный звук
некруглый,
и загибаешь к нёбу кончик языка,
согласный звук чтоб сплюнуть
и плевка
уже не видишь и не слышишь,
а только тяжко дышишь.
Но и с кляпом языка во рту, и с повязкой веков на глазах Авербух остаётся истинным «адамистом», он способен воспринимать тот всепроницающий мировой свет, который символизирует Ветхий Адам, и способен об этом сказать:
в какой потаенный угол ни заключи
все равно насквозь просвечивают лучи
Гали-Дана Зингер
* * *
вот он камень
вот зерно развернулось ростками
все набило оскомину
только Ты во мне тесно скован
сбит из соринок и крошек
посреди грудной воды
раскрошу тебя птичкам кошкам
впрок натолку лебеды
пойду шататься по хуторам
по околицам по буграм по дворам
по пути млечному
тело нести порожнее
прислоняться к каждому встречному
божьему
* * *
ты говоришь жизнь тут жидка пуста
как ни расположись куда себя ни поставь
в какой потаенный угол ни заключи
все равно насквозь просвечивают лучи
сколько карманы ни выворачивай чем ни корми
это место ямой перед тобой горит
черный огонь подкапывает под нас
плавит в перстнях глазниц голубой алмаз
кипятит и сдувает пенку
в распахнутый омут мглы
и мы руками разводим стены
пятками выдавливаем углы
где время гирей нависло на тонких дужках
пространство отсчитываем и бьем
словно камушки в погремушке
бьют по стенкам храня объем
* * *
каждый плебей водит по горлу своим смычком
говорит не напрягайся спой
загребает у глиняных губ сачком
пения клокот пустой
видимо каждому ясность своя дана
и глубина что по горло стоит
черпать с колодца не доставать до дна
видеть как жизнь слоит
иловый кокон смазывая лицо
а ты просчитай до ста
если на дно уходить торцом
на цыпочках смерть достать
то вряд ли из памяти вырвешь клок
из шерсти могильной репей
из груди последнее вынь тепло —
обмылок тугих кровей
* * *
увидел яблоко рассветное тяжелое
и не буди их
хлеб беззубым ртом разжевывай
я видел в кронах бигуди горели желуди
покамест спят прощайся
с дитятками женами
пока фигурки спят родимые моржовые
и кости трут о лезвия ножовые
я рою яму рукавицами ежовыми
и опускаю яблоко за яблоком
в большую землю красную горящую
и ухожу домой худой
заплаканный
* * *
во внутреннем шуршании слышатся голоса
диких зверьков разгрызающих желтые жухлые плечи
в старом прокуренном пиджаке
тело жует вымершее наречье
это не случай когда за шиворот оттянуть
резко встряхнуть выяснить в чем проблема
вырвать из глотки не дать пожирающему сглотнуть
выхватить голой рукой из костра полено
чем помочь тебе рот повествующий ни о чем?
когда сердце шурует кровь в постоянном предсмертном страхе
подставляю тебе плечо
родившегося в рубахе
вот мы смотрим на поперечный срез
прожитых жизней жмурим глаза зажимаем уши
оттого что вбирает в себя без остатка воронка крутых небес
как последняя из отдушин
* * *
взгляд этот — позолочен,
тонет в жирно-намазанном и густом,
когда разглядываю в осмоленной горловине ночи,
как стенание, набухая, расщелкивает пистон.
боже, чему еще ты сердце научишь,
в груди раскатанное пластом?
как кувыркается крик колючий
под тела выгнувшимся мостом?
или ничему не научишь,
выжав горячую кровь в фужер,
так и оставив мясную лепешку в теле
плавно вертящейся на ноже?
22 
