* * *
Все хорошо, повторяй (это действие в чьем-то уме).
Мир занавешен снаружи, внутри — освещен.
Бог догоняет нас здесь, и нам нужно всего лишь уметь
громко молчать о тебе, о себе и ком-то еще.
Мне не хватает надежды — так что мне надеть?
Лыжный ли след запетляет, святая ли ложь —
я выхожу в этот снег, поднимающий душу над тем,
что нам не снилось, а вечной капелью лилось
в складки сугробов. Сквозь сумерки вспыхнул — померк
взрыв отдаленного света. Шампанское, шум,
на разлинованном небе густой фейерверк
звездных осколков. Я встану и свет погашу.
Где-то был свод — он держался на сотнях столбов,
мимо толпились, взирая наверх, корабли.
Звезды вбивали гвоздями туда, где любовь,
вот почему то, что вместо, сегодня болит.
Слышишь, не медли, вперед — по полярной звезде,
нынче моря замерзают, а небо горит
северным серным сияньем. Над нами, везде,
в темной пещере и с самой высокой горы.
* * *
Господи, если ты все же слышишь мои слова,
помнишь про время памяти, знаешь про время жизни —
нас иногда настигает таинственное Ничто:
тех, кто устал от прошлого,
тех, кто о нем тоскует.
Током земли нас бьет, когда мы по ней идем,
в воздухе провода замерли и замерзли.
Не придти к тебе ни по воздуху, ни по земле, никак,
поднимаешься выше — срывается ветром голос,
как белье, что сушится и студится во дворе,
как с петелек холодные узкие двери сердца.
Очень трудно и боязно — заговорить зимой.
Господи, я устала от тоски моей и от снега.
Пусть говорят с тобой темные зимние дни
и городские стены, улицы с фонарями.
Можно сказать, что знаю, что ты во мне хранишь
(то, что долго болит, будет потом целее?)
Высыпи, пересыпь, насыпь другое зерно,
для сокровищ твоих выстрой другие стены.
Видишь, все, что умею — гореть. Говорить с тобой —
сохнет язык, прячет лицо бумага.
Это не время, не тяжесть моих шагов,
не спор о добре и зле, не тяжесть моей надежды,
это слова, слова, разрозненные слова,
падающие в снег сухие мертвые зерна.
* * *
Скажи, что так не бывает. К началу зимы
мы помним не прошлое — тень прошлого,
не имя — горшок с базиликом, не
человека — голос его в окне.
Скажи, что оно не пройдет, никогда не пройдет,
но и оно проходит, как этот день,
как эта память, как в раковине вода.
Так и твое недолгое насовсем
срывается в никогда.
Ты, Господи, создал из ветра и из песка
певучие замки на стынущих островах.
Скажи, что их не разрушит внезапный набег волны
и время под новым слоем песочным не погребет.
Скажи, что мы будем… Мы верить тебе вольны
и будущему, которое — не придет?
Растить в тишине прохладный, прозрачный слух
для музыки, оставленной в небесах,
молчать о заветном, о заповедном днем,
во сне сжимать не надежду — пустой эфир,
протягивать в сон, в туман пустую ладонь.
Скажи, что мы никогда, никогда не умрем,
но мы умираем, и в наших ладонях — мир.
* * *
Мне снова, родной мой, снился не ты, не ты.
Как здания, затопленные водой,
опять мой мир прекрасен,
не нужно рыдать,
какие-то тени,
а тебя по-прежнему нет.
Дающая сбой серенада,
песни сирен.
Когда все кончится, подскажи мне, куда идти,
в какие смотреть зеркала,
с кем говорить,
кого называть твоим именем,
в ком узнавать тебя.
Зачем мы выпрашиваем себе туманные сны?
Как линии, обозначенные водой,
они на ладонях не остаются,
взрыв,
пустые простенки по-прежнему гулких стен.
Зачем мы выращиваем в себе чарующий сад,
корявые яблони и розовые кусты,
изъеденные червями? Наверняка,
сюда, как казалось, никто не зайдет никогда,
а если и да — то почему не ты.
Я зрячая — зря. Я вижу вокруг себя
все краски мира, цветы и лица, и белый день,
и шумную воду, и солнце в просвет ветвей,
и сны, и портовый город в тех самых снах,
которые плывут по моей руке,
не оставляя следа,
не оставляя слов.
* * *
Под сводами света, небом небытия,
под музыку муки, колокол гулкой боли
я помню о том, что так трудно не потерять —
одну секунду, не более.
Оно растет, оно набирает в рот
послушного света, жадной стихии водной.
Послушай, как оно нам беспощадно врет
о жизни вечной, свободной.
На кончике нитки, с наконечников двух огней
качается счастье накаленной стальной иглою.
Зачем замыкаться на конечности наших дней,
заселенных мглою?
Мы знаем, как часто в голове пробивает час,
ее расколов раскаленным медленным взрывом,
и мы умираем. Или в нас умирает часть,
та самая часть, что делает мир — счастливым.
Пространство скользит, в заоконном луче двоясь.
В одном: синеватые сумерки, легкий иней,
пишу тебе письма, подписываюсь «твоя» —
с надеждой успеть меж сумерек вставить имя,
с надеждой успеть отправить, во снег, во сне,
туда, куда ночью уходят все почтальоны.
Потом занимается утро, и по весне
мне только ясней, как гром звенит отдаленный.
В другом: синеватые окна и сонный дом,
и я говорю в себя, но не отвечаю.
Ищу не слова, подбираю слова с трудом
за утренним чаем.
За звездами мая будет плыть, как корабль, маяк,
в волне или облаке стукнет дверь потайная,
пропустит и стихнет. И снова жизнь. Не моя.
Моя, но двойная.
Я знаю одно, и падает день за днем
в покровы тоски, и тонкой, и лучезарной,
слова же уходят вниз, на двойное дно,
но не исчезают.
* * *
Он из дождя приходит, задерживается в дожде,
снимает плащ, вешает плащ в прихожей,
проходит в свет. Ждет, пока свет пройдет —
внезапный, резкий, как первое узнаванье,
как вспышка любви. Соглашается выпить, пока
на кухне будет готовиться ужин. После
будет сидеть, уставившись в темноту —
хозяева спят. Слушает и не слышит,
как облака плывут в свой заветный порт,
как дождь собирает силы в верхушках леса,
как кто-то прячет под теплой подушкой сны —
кто-то, кого он долго и трудно помнил.
Наутро все в солнце. На чужом языке
он обратится к хозяевам, будет болтать о погоде,
указывать вдаль, в окно, на сосновый лес,
с веселой усмешкой подмигивать сыну хозяйки.
К нему он обратится на своем языке,
уверенно освобождая от перевода
слова и понятья.
Они выходят во двор,
на свежее солнце. И кажется, мир их слышит —
сегодня, всегда, — и кажется, нет границ
у синего неба — сплошные синие пятна
сквозь кроны деревьев. Он держит на соснах взгляд,
он щурится на высоту, ее безрассудство —
сегодня он вправду чувствует силу слов.
«Лукас, бросай мяч!»
И Лукас бросает мяч.
19 
