В самолете
Вот и Швеция за иллюминатором бездонным,
нежно-зеленая, чистая,
значит, зря считали ядерным полигоном
те полиглоты из ГПУ,
я имею в виду Армии, Флота, и из ЦРУ.
Но небесных флотилий столько в порту,
что можно журнал открыть беззаботно:
«Очевидец», «Нью-Йоркер», все одно.
Так долго летим,что невмоготу.
«Вам еще чаю угодно?»
Подспудно, подводно звучит:
лишь бы выжить.
Воздушная чача горчит,
ча-ча-ча бубнит из наушников
еле слышно.
Так странно, до Швеции лишь рукой,
а там и Арктики белые флаги,
в безбрежно белом белые стяги.
Где-то Исландия мечена мелом.
След самолета белым стихом.
И вот на экране в наивной радости:
выжили и отныне: Швеция, Дания,
Weimar, Russia.
Выждали участи не спеша,
глядишь, закат пока не погашен.
На том и висим. Голоса связка
тянется в темно-воздушный провал.
Куда я лечу? Засыпая, напрасно
тычется в мертвый экран голова.
Последний разговор
Я вернулся взглянуть как живется снаружи,
или просто вздохнуть, повторить свое имя.
Я увидел: бульвар наполняется паводком света
и деревья стоят все в пуховых платках хлорофилла.
Я проснулся легко, помня только о сыне.
Отойди на минуту, подумай, а может быть, этот остаток,
быстрый спазм полусна, он и служит моим оправданьем.
Пресловутое чудо мгновенья остановлено гипсовым взглядом.
Это странное чувство, которое, с первого взгляда,
нарушает людьми предназначенный сердцу порядок.
Я прошу: загляни через слой неразборчивой пленки,
сквозь коросту годов. Ты увидишь, что нету ошибки.
Это слой наносной, скорлупа, оболочка, но как у ребенка
там мерцает изменчивым светом тепло сердцевины.
И, как в детстве, предчувствия горькие всхлипы.
Мы идем по пустеющим улицам, гадая, насколько
чья-то доля вины тяжелее в последнем итоге.
Не волнуйся, мой милый, сказала усталая Ольга,
это просто душа еще постарела немного,
все равно под конец будет всем одинаково больно.
И недолго нам ждать. В парке гулко.
Дорогие места отзвенели стеклянной листвою.
Каменистый ручей к декабрю замерз ненадолго.
Вот Thanksgiving, и пригороды Вашингтона
по утрам застывают на дне голубого раствора.
Это северный Юг, где мы когда-то любили
синь газонов и реку в дремучих лианах.
Храм мормонов эмблемой Мосфильма на звёздном экране.
Все останется, но постольку, поскольку
остается хоть кто-то из тех, для которых не странно
расставлять бесполезные вещи на время по полкам ничейным,
на ничейной земле постоянного перемещенья.
Средь разбитых зеркал мне знакомо лицо анонима,
вновь воскресшего, не просящего о прощеньи,
после четверти века любви, проходящего мимо.
Потому что раз нету любви — нет и прощенья.
Есть, однако, прощанье. Не то с языком созреванья,
не то с воздухом в мертво-резервном пространстве.
Когда все усколзает, остаются хрусталики зренья,
Среди мертвых окопов — озерный хрусталь Зарасая,
скифский дар — халцедонный прибой Коктебеля.
Не грусти. Все равно мы живем на краю Средиземного моря:
дымный запах акаций, ржавый танкер и тающий берег.
Все пройдет и остынет. Но есть предрассветное горе.
Когда души расходятся, больше друг другу не веря.
Это значит не верить себе, забыв о потере,
готовить себя к другому, второму рожденью.
Наклонясь над постелью, память вспомнит по воскресеньям
о глубинном тепле, постоит надо мной, и простынет
след ее, затихая шагами за дверью.
Диалог
М. А.
1.
Разрозненно, скушно, морозно,
зима на глазах дичает.
Воздух застыл. Уезжают люди.
Эхо вдогонку молчит.
Всё мельчает.
Остаётся плотва, так сказать, людишки.
Кто теперь фитилёк прикрутит — советчик, врач?
Шпана да мальчишки.
Нет-нет, e-mail впорхнёт да разбудит.
Сижу, читаю, чай вприглядку,
TV, бездонный отсвет тусклый.
Беззвучно строки летят без оглядки
По проволке мёрзлой на свет в Москву.
2.
В Москву, в Москву, на свет, на дух, на стрёму,
где на лету неоновой дугой
сжигает чужеземцев незнакомых,
об лоб крещённых ледяной Москвой.
Неси навзрыд Стромынок этих слякоть,
лети на блеск бульварных фонарей.
Вдруг снег пойдёт, в паденьи тихо мягок…
И не увидеть знаменитой Федры.
Тот огонь
Я ушел, и огонь догорал без меня,
и никто не сидел без меня у огня.
Я зашел в магазин, и в аптеку, и в банк,
но горящий огонь все не шел из ума.
Я давно переехал и в новом дому
напеваю и грустно нормально живу.
Жизнь идет, и привычно зовет западня.
А огонь все горит и горит без меня.
Президенты сменялись и несколько зим,
я скучал по кому-то в какой-то связи.
Говорил и писал и хватал за рукав.
Собеседников круг поседел на глазах.
Жизнь живуча. Я вот — в магазин или в банк,
то присяду к огню, потому что устал.
Я дошел до угла на мигающий свет
этих фар, и тепло все дышало мне вслед.
Я живу в новом горьком житейском дыму,
но того же огня я найти не могу.
Отдыхая, сижу у другого огня,
но то пламя горит и горит без меня.
16 
