* * *
Старые люди забывают,
пересчитывают деньги без толку,
никто никогда не умирает —
просто уезжает надолго.
Вороны уже привыкли
к бутербродам, яйцам и рису,
к спящим ангелам на могилах
в цветной шелухе тризны.
До небесного Иерусалима
трамвай каждый день летает,
монеты лежат на ладони —
рыбка серебряная, золотая…
* * *
Ты напрасно рассказывал мне,
о чёрных зрачках на его руках,
о том, как работает вечная касса,
сжимая че-лове-ка до че-ка,
день растягивая в день-ги,
ведь сказать уже нечего —
катится по ступеням пустой шприц,
и дорога размотана грязным бинтом,
дырка на вене становится ртом,
потом превращается в глаз,
а ступени ведут в кабинет,
где ангел за красной кассой
уменьшает словарный запас
от кифариста и бифуркаций
до тех мест, где тебя уже нет.
* * *
Брат мой сделал чёрное дело —
плывет по реке прекрасное тело:
Озирис в ящике расписном,
в деревянной лодке с хрустальным дном,
белые пятна заполнились красным,
река потемнела, солнце погасло,
бревна скользкие до тошноты
мне уже не связать в плоты,
а вода, густая как нефть, несёт
разлитый над полем заката йод,
и пьяный на пристани хрипло поёт
про какой-то чудесный плот.
РАБОТА (2)
Я пишу о глянцевых девушках в дорогих машинах,
о владельцах шикарных домов, о докторах, которые лечат всё,
они в костюмах, в галстуках, некоторые в очках,
мужчины умны, женщины красивы,
ну а если и некрасивы, то ухожены,
на мои вопросы отвечают внятно и уверенно,
а я смотрю на лампочку диктофона,
на маленькую чёрную коробку, куда
вместе с их голосами
пролезают случайные шумы:
звук машин за стеклопакетами,
разговор в коридоре,
иногда мелодия мобильника — мой-то выключен.
Иногда мне кажется,
что помехи за речью моего собеседника
важнее чем наш разговор,
но это мое личное мнение.
Иногда со мной приходит фотограф и снимает
на хороший аппарат,
а потом в фотошопе убирает родинки и морщины,
их лица становятся чище, чем в жизни,
женщины ещё моложе, мужчины ещё обаятельнее —
никаких следов времени,
они как боги — вечные
на глянцевых страницах,
правда, мне больше нравятся матовые фотографии,
однако это никого не касается,
мое дело — задавать им вопросы,
иногда у них уже есть наработанные ответы,
они повторяли их не раз перед камерами, перед диктофонами,
но я продолжаю записывать,
сохраняя отпечатки пальцев их речи,
чтобы потом перенести на бумагу,
вогнать в формат журнала,
окружить собственными фразами.
Иногда кажется, что на бумаге
говорят уже не они, а я их словами,
иногда я вкладываю в их уста собственные анекдоты,
придуманные мной истории,
но, как правило, у них много собственных историй,
ведь они хорошие собеседники,
иногда даже в ответ мне хочется рассказать что-нибудь о себе,
но вряд ли это будет им интересно.
СЛУШАЯ МОЦАРТА
Вот так у Моцарта — легко пешком
с цветным мешком, где только свет до края,
где Дед Мороз идет вразнос, а я читаю
стихи, на табуретке стоя перед залом:
мне восемь лет, меня по горло небо заливает.
Растаял снег, лишь по углам медведем белым
лежит, упавший в лужу дом мы все обходим,
вот так у Моцарта — легко пешком по краю,
сменяя шубу на пальто, сменяя время на потом,
звеня трамваем…
А я забыл стишок и слов уже не знаю.
* * *
Cтулья вдоль стены
стоят пустые,
чтобы сели все мои сны,
когда солнце остынет:
в кузнечном фартуке парень
с чёрным лицом,
рыбак в плаще,
похожий на тюленя,
девушка в сиреневом платке,
старик с голубыми глазами,
а пока они все на пристани
провожают меня, руками машут,
становятся всё дальше,
а стулья так и стоят —
потёртые сиденья,
длинный ряд.
16 
