Эвтаназия

Мр было лет девять, когда он узнал, что его дед умирает от рака. Почему я говорю Мр, а не просто — «я»? Да потому, что «я» в этом случае оказалось бы чистой условностью, ведь я совершенно не помню тогдашних своих чувств, плохо помню и ландшафты, окружавшие меня в тот момент, и книги, которые тогда читал, а то, что помню, похоже на созвездия нетвёрдого света, и я группирую их по своему усмотрению, дорисовываю вокруг них каких-то Дев, Козерогов и Скорпионов, хотя ни от Дев, ни от Скорпионов, ни от меня в них вовсе нет ничего, уж честней будет прямо так и написать — «Мр было девять лет, когда он узнал, что его дед умирает от рака», так мы никого не введём в заблуждение и сами в него не вступим, потому что был ведь, наверное, где-нибудь какой-нибудь Мр, был у него, как и у многих, дед, у которого, как и у многих, был рак — что ж в этом дурного или ложного?

Мр это узнал не просто так, а по случаю. Они жили тогда — он, его бабушка и его дед — в деревенском доме, не в лучшей части посёлка и не лучшей планировки, зато со знакомыми хозяевами, они жили там уже семнадцатое лето, хотя Мр и не мог этого помнить, а если бы и вспомнил, то ничего бы не изменилось, разве только надстроенный верхний этаж исчез бы в маленький чердак, разве только хозяйская внучка исчезла бы в большой живот хозяйкиного сына жены, всё равно и хозяйка, и внучка, и сын появлялись слишком редко и в Мриной голове от них троих осталось только одно страшное слово «дальтоник», хотя сын был вовсе не страшный, когда приезжал в красной рубашке, цвета которой всё равно не мог знать, и всё время что-нибудь строил и пристраивал; семнадцатое лето, и кукурузное, нет, картофельное поле через дорогу, поди вспомни теперь, кукурузным оно было в тот год или картофельным, видимо, картофельным, потому что вспоминается низкое, но поди вспомни теперь, какой был месяц тогда, может, кукуруза ещё не подросла, — да бог с ней, с кукурузой, речь шла о том, как Мр узнал, что его дед умирает, а всё прочее — кукуруза и всякий антураж — скорее для убедительности, чем для дела.

Год назад восьмилетний ещё Мр гулял вдоль сомнительного поля, по тогда ещё незаасфальтированной, поэтому впадающей местами в грязь дороге со своим тогда ещё очень бодрым дедом, тот наезжал из города по выходным, ибо работал ещё в каком-то НИИ, где урчали электронно-вычислительные машины в полкомнаты, единственный прок от которых, с точки зрения Мр, состоял в том, чтобы изрыгать километрами полосатые светло-зелёные перфоленты, пригодные для рисования, конечно, не красками, но для карандаша или шариковой ручки сойдёт. Был вечер, но пристойный, то есть уже есть кусочек луны в небе, но ещё не время смотреть фильм «Спрут», всегда нравилось наблюдать, как в деревянных домиках всплывают бледно-голубые прямоугольники, потому что телевизоры были почти у всех, вдоль дороги ещё различались незабудки, Мр читал деду свои стихи про то, как «душа летала», стихи были длинные и, по правде сказать, скверные, дед слабо понимал в поэзии, хотя и декламировал шестилетнему Мр «Попытку ревности» Цветаевой и «Жил Александр Герцович, еврейский музыкант», иногда плакал при этом под конец, но про стихи восьмилетнего Мр сказал: «что такое душа? Нет ведь вовсе никакой души», Мр разволновался, как же, мол, нет души, когда я вот чувствую, что она у меня внутри движется, движется, а иногда вовсе выбирается наружу и летает в небе, дед категорично возразил, что нет, никакой такой души не имеется, а всё это мираж, фикция, Мр заплакал, что нет души, дома нарочно трясущимися руками достал две таблетки валерьянки и проглотил прямо так, без запить, ему казалось, что дед совсем из ума выжил, говорит, что нет души, а бабушка укорила деда, что довёл и так нервного ребёнка до истерики, дед развёл руками и сказал: «у ребёнка в голове чепуха, нужно же с этим как-то бороться», его душа под дачной спортивной курткой согласно покачалась, что да, бороться нужно, и немедленно.

А через год, в той же деревне, почти в то же лето Мр вечером вышел в сени, которых боялся с тех пор, как прямо вдоль двери по вертикальной ниточке взбежал вверх здоровенный крестовик, и увидел детский эмалированный горшочек, которым ещё лет пять назад сам пользовался, и рассердился на бабушку, что она его считает маленьким, что ли, и тут бабушка объяснила ему, что горшок стоит для дедушки, потому что дедушка очень болен и не всегда успевает добежать до туалета, который, кстати сказать, состоял в обыкновенном деревенском нужнике и располагался на приличном расстоянии от дома, его выкопал отец Мр, часто помогавший по строительным делам дачным хозяевам, как бы уже своим.

А ещё через несколько дней Мр увидел, как его дед мочится прямо в распахнутое окно, и это почему-то показалось жутким, тем более жутким, что дед, со своими костюмами-тройками, перфолентами и Александром Герцовичем, был всегда таким серьёзным, спокойным, разве чуть сентиментальным, но всё же хорошим добротным атеистом и от него меньше всего можно было ожидать подобного. То есть Мр всегда знал, что его родители — и особенно бабушка и дедушка — умрут точно так же, как и все люди, и даже школьная подружка Кирочка умрёт, как все люди, но в тайне надеялся, что прежде этого его самого сгложет какой-нибудь неизвестный недуг. Ведь бывало же такое, Мр часто гулял с бабушкой или сам по кладбищу, до которого было десять минут хода, и там было несколько детских могил, Мр не сомневался, что успеет умереть, не пережив никого из своих близких, — а тут вдруг оказалось, что нужно поторопиться, очень поторопиться, смерть — вот она, совсем рядом, но не обращает на него, Мр, никакого внимания, она тупо, как сомнамбула, подбирается к его деду, её приметы — эмалированный горшочек, распахнутое окно, какие-то страшные резинки — повсюду, и Мр не знает, как переманить её на свою сторону, потому что ему ведь не страшно, у него есть душа, которая мечется в рёберной клетке, а у деда, а он, надо полагать, знает, о чём говорит, души нет, есть какой-то пар, поэтому умирать ему страшно.

Потом было следующее воскресенье, приезжал отец Мр, привозил связку недозрелых бананов, от которых, однако же, можно было клеить на лоб наклейки — тогда Мр полегчало. Приезжала анемичная подведённая мать Мр в клешёной джинсовой юбке и с блестящими серьгами до плеч, которые отец в конце концов изломал и выбросил, потому что они казались ему похожими на свастику, Мр сказал, что хочет быть эсэсовцем, дед возмутился, отец тоже возмутился и закатил Мр пощёчину, Мр заплакал, мать закричала, чтобы не смел бить ребёнка, и что ребёнок им всем покажет, и добавила что-то про жидов, бабушка пожалела Мр и сказала: «ты сам не понимаешь, бедняжка, что ты мелешь», дед велел матери никогда больше не показываться ни на даче, ни в их доме, — словом, всё шло как всегда, странно даже, что Мр до сих пор к этому не привык. Как бы то ни было, мысли о смерти на некоторое время ушли на глубину Мриных мыслей и поднимались оттуда редко-редко, только если Мр вдруг начинал ругаться с дедом по какому-либо поводу, а ему потом напоминали: не ссорься с дедушкой, он ведь очень болен, ему недолго осталось. Тогда Мр куксился и пищал плаксивым голосом: не надо, не говори об этом, и родные думали, что Мр — добрый ребёнок, жалеет дедушку, а сам он знал, что жалеет не столько деда, сколько свою собственную жалкую душу, у которой рёбрами защемило хвост и она теперь дёргается, заставляет его лицо кривиться и пытается выскочить через горло, от чего его и без того тонкий голос становится ещё тоньше и противней, и что если он заклинает по ночам неизвестно кого: «пусть дед выздоровеет, пусть дед выздоровеет», то делает это для того, чтобы избавить от мучений себя самого.

Дальше, как это всегда случается, настал город, и школа, где у Мр не было особых успехов, и провели телефон, так что теперь не нужно было бегать менять рубли на двушки и ссориться с телефонным автоматом, который глотал положенную плату, но не соединял, и часто звонили от бабушки и рассказывали, как дела у деда, его положили в одну клинику, в другую, у Мр дела шли всё хуже и хуже, мать Мр становилась всё безумнее и безумнее, отец перешёл с вина на водку, Мр стал жить по ночам, чтобы встречаться с ними как можно реже, он забивался в глубокую оконную нишу, занавешивался шторой и смотрел в широченное окно. К краю шторы он прищепил маленький голубой ночник, чтобы портить себе глаза чтением журнала «Юный техник», а если они вконец портились, то просто глазел за убывающими созвездиями освещённых окон. Тогда ему в голову залезал дед, и то, как они шли в соседний посёлок городского типа, где была без очереди мороженая треска для кота, а кот всю дорогу шёл за ними и повторял своё «мяв», пока не отстал и не залёг где-то в лопухах, треску они купили, быстро вскочили в удобно подошедший автобус, дед довольно сказал: «главное дело мы сделали — купили для кошки рыбу», но дома бабушка начала ахать и ругаться, потому что рыбу-то они купили, а кошку по дороге потеряли, деду пришлось идти обратно в лопухи и отыскивать голодного злого кота; и теперь Мр думал: всё, что он помнит про деда, — это вот такая немного забавная, немного умильная чепуха, никак не связывающаяся в его голове с мыслью о смерти, если бы Мр хотя бы мог знать что-нибудь о военном прошлом деда, о том, за какие, собственно, заслуги его сделали подполковником, и к чему банка из-под кофе, наполненная знаками отличия, и что значит быть евреем, но тогда он об этом не думал, интерес к военным действиям у него отшибло школьными уроками истории, а слово «еврей» он считал обычным ругательством, вроде «псих». Всё, что оставалось, — это немного смешной, немного рассеянный, иногда вспыльчивый (мог под горячую руку и пришибить буйного Мр) человек, который через несколько лет умрёт и Мр ничего не сможет с этим поделать. Он вспомнил, как на той же даче шёл со своей тётей через поле к реке, очень какой-то весёлый, и спросил о её самом большом желании, пообещав исполнить. Тётя сглотнула и сказала: «ты всё равно не сможешь исполнить моё самое большое желание». «А вдруг смогу?» — спросил Мр. «Нет, не сможешь. Но моё самое большое желание — чтобы папа выздоровел». Мр немного растерялся, но сила детства, бьющая в купол его черепа, была так велика, что он уверенно сказал: «Если я очень пожелаю, то смогу это исполнить». «Не сможешь», — сказала тётя, но Мр с тех пор долго и изнуряюще желал своему деду выздоровления. Теперь, за шторой, с голубым ночником, он вдруг подумал: «Моя тётя глупая. Деду под восемьдесят, даже если он вдруг выздоровел бы от рака, то всё равно умер бы от старости. Так бывает, я читал — люди вдруг выздоравливают от рака, но от старости ещё никто не выздоровел».

С тех пор Мр больше никогда не думал о выздоровлении своего деда. Если вдруг звонил телефон и отец приходил из той комнаты мрачный, говорил, что деду плохо, а к вечеру напивался, то Мр только сжимал себе виски и уши, вслушивался в бессмысленное колочение крови и говорил себе: «Всё равно ничего нельзя сделать. Пусть уж это случится сейчас, чтобы сразу все заплакали и забыли». В такие вечера даже обезумевшая мать Мр старалась вести себя тихо, а Мр вовсе не вылезал из-за своей занавески, пытаясь складывать буквы в журнале «Наука и жизнь», которые в этом выпуске вышли какие-то неотчётливые, но на следующей странице оказывалась вдруг ни к селу, ни к городу картинка с черепом, и он в ужасе отбрасывал журнал. Назавтра, однако же, ничего не случалось, приступ заканчивался — вернее, успокаивался, взяв очередной стратегически важный центр, отец еще день-другой пьянствовал, после чего возобновлял обыкновенные разборы полётов Мр, усаживал его заниматься алгеброй, используя в качестве черновиков всё те же зеленоватые перфоленты, запасы которых, однако же, становились всё меньше и меньше; если Мр и вспоминал про деда в эти обычные, негорячие дни, то мысли от себя гнал, потому что в его жизни, в конце концов, было достаточно собственных неприятностей, отец, бросивший авиаконструирование, занялся мелким бизнесом, немедленно завёл двойную бухгалтерию, словно без этого никакое дело не дело, записал в штат предприятия всех, кого можно, вплоть до Мр, вступил в сомнительные коммерческие связи с матерью лучшей школьной подруги Кирочки и немедленно кинул её на хорошую сумму, спекулировал самыми сомнительными акциями, наделал долгов и купил газовый пистолет; мать Мр окончательно впала в маразм, ходила целыми днями неумытая, с волосами, сбившимися в колтун, и красила лицо акварельными красками Мр. Словом, для того, чтобы как-то продолжать обучение и не сойти окончательно с ума, Мр пришлось переехать к тёте, а значит — к бабушке и деду, почти уже не встававшему с кровати, но всё ещё умевшему гаркнуть в случае чего в полный голос, только уже не очень понимая, на кого.

Здесь для Мр начались трудные дни, хотя, если бы спросить жену и дочь деда, кормивших, мывших и обхаживавших его, то они возмутились бы и сказали, что Мр пальцем о палец не ударил, чтоб им помочь. И были бы правы, только для Мр это время и в самом деле оказалось сложным. Каждое утро, уходя в школу, он прощался с дедом, каждый день, возвращаясь домой, здоровался с ним, и дед отвечал ему, иногда, правда, называя именем своего сына, или другого внука, или вовсе неизвестного человека, так что Мр никогда не мог быть уверен, что дед узнаёт его. Несмотря на усилия тёти и бабушки, в комнате всегда стоял запах аммиака. Дом, где теперь жил Мр, был старая, уже лет шесть как предназначенная на снос, однако так никогда и не снесённая хрущёвка с маленькой прихожей и проходными комнатами, в такой вот комнате и стояла кровать, где размещался дед. Иногда, впрочем, он вставал и усаживался перед телевизором, его тощие ноги мешали проходу в соседнюю комнату, Мр бранился про себя, а та часть его сознания, что поприличней, размышляла: «Неужели я — такое животное? Неужели я совершенно не способен испытывать естественное человеческое чувство сострадания и прохожу мимо человека, словно это какая-то мебель, которую по недосмотру передвинули и теперь она загораживает проход? Неужели я не в состоянии вспомнить вот это, каким оно было раньше, — живым, сильным человеком, посмотреть на фотографию, ведь мне говорили, его волосы вились так, что военное начальство ругалось и ему приходилось смазывать их маслом, ведь то, что курчавится на твоей голове, Мр, это досталось тебе от него, — неужели ты не можешь теперь поверить, что это не мебель, что это человек, ещё живой человек и ещё долго живой человек?» И та часть сознания Мр, что посмелее, отвечала: «Да, я такое животное, к сожалению, Мр, всё обстоит именно так».

Большую часть времени дед, видимо, ничего не помнил, но иногда просыпался вдруг, рассматривал денежные бумажки, выложенные из бабушкиного кошелька, удивлялся величине купюр, говорил: «Ты нас разоришь!» Он не помнил, что произошла инфляция. Иногда он вдруг удивлялся, что Мр здесь, в его комнате, а не едет домой, тогда ему объясняли: «Он здесь уже год живёт». Ещё иногда, если по телевизору показывали уж вовсе двадцать раз виденный фильм, какую-нибудь «Кавказскую пленницу», он смеялся до слёз. Чаще всего просто и неподвижно лежал. А если Мр слишком громко хлопал дверью, то дико кричал на него, но тут же забывал об этом.

Но все эти проявления жизни с каждым месяцем случались всё реже, и Мр думал о своём престарелом родственнике всё меньше. Иногда предавался мечтаниям о том, как будет хорошо, когда всё кончится, и запах аммиака, и тишина после десяти, и стыдливость, когда нужно привести приятеля или подружку, тогда та часть его сознания, что поприличней, напоминала ему какие-то понятные вещи, какие-то сказочки Льва Толстого, а та, что понаглее, отвечала: «Аммиак, аммиак, кругом один аммиак, я задохнусь от него когда-нибудь», но всегда ёкало, если, возвращаясь из школы, обнаруживал машину скорой помощи перед подъездом, и всегда это было к ним.

Отец Мр между тем пил всё больше и больше, иногда в обществе матери, иногда же в неизвестном обществе и в неизвестном месте, тогда начинали волноваться, звонили какие-то непонятные знакомые, в основном, женского пола, и сообщали о том, что происходило на квартире родителей Мр, было известно, что он задолжал большие деньги и его разыскивают кредиторы, про кредиторов было известно, что они не стесняются в средствах воздействия, изредка отец трезвел, ездил по торговым делам то в Польшу, то в Дубаи, появлялся в доме родителей, привозил Мр подарки, но глядел сурово, не одобряя ухода из дома, в один день привёз поляроид и фотографировал отца, мать, сестру, Мр. Деда в этот день одели в новое, кровать застелили привезённым из Польши ворсистым покрывалом, делали всё, чтобы фотография получилась нестрашная, такая она и получилась, только впалые щёки деда наводили на мысли о болезни, но все, в конечном итоге, остались довольны, потому что всё действительно получилось нестрашно, далее телефонные разговоры, долгие и грустные, отец переживал и жаловался, Мр размышлял о том, что, в конце концов, если к его смертному одру какой-нибудь Мр подойдёт вот так же совершенно бессердечно, то он, Мр, так уж и быть, стерпит, а пока что где-то для него изготовляли загранпаспорт для сопровождения отца в Варшаву всё по тем же торговым делам, то бишь за польской помадой и искусственным шёлком…

Пока вдруг отец не запил снова. Сначала никто не переживал об этом больше, чем всегда, то ведь был не первый, да и не двадцать первый раз. Когда это продлилось неделю и начали поступать звонки от соседей, жаловавшихся на шумы, устроенные матерью Мр и какими-то её личными собутыльниками, то Мр и его тётя поймали машину и поехали забирать отца. Он был пьян и не сопротивлялся, только мать прокричала вслед что-то, что они предпочли не расслышать, но им было трудно тащить с седьмого этажа до машины почти стокилограммового отца. Три дня он провёл на квартире своих родителей, почти непрерывно крича и требуя водки. Приходил врач, говорил ему тихо и внушительно: «Вы умрёте, если не перестанете, Вы непременно умрёте в самые скорые сроки. Подумайте о своих родителях, о своём ребёнке». Потом он ушёл. Отец продолжал кричать, что его отец умирает. Он звал Мр, но потом отправлял его прочь. По утрам его рвало кровью. На третий день ему стало плохо, тогда бабушка подала ему пузырёк с нашатырём, чтобы привести в чувство. Отец пришёл в чувство и выпил весь нашатырь. Ему сожгло губы, глотку и пищевод. Когда Мр и его тётя, утомлённые, пошли на кухню и стали пить чай, отец начал задыхаться. Пока они прибежали, он ещё задыхался, но когда стали делать ему искусственное дыхание, то был уже мёртв. Тётя сказала Мр: «Растирай ему руки», Мр схватил левую руку, услышал, как стремительно она холодеет и закричал: «Она холодная, холодная». Потом позвонил в скорую помощь. Когда они приехали, то сказали: «Поздно, он умер». «Может быть, вы попробуете электрошок, искусственное дыхание?» — спросила тётя. «Мы, конечно, можем, но это будет совершенно зря», — ответил врач. Он закрыл отцу глаза и подвязал челюсть. Потом была милиция, делавшая детальную опись трупа, бабушка заплакала: «Не называйте его, по крайней мере, трупом». — «Хорошо, — извинилась милиция, — мёртвое тело». На отце, по счастью, из одежды были одни плавки, вошедшие в опись как «плавки чёрные, с синей и красной вставками». После этого тело и все эти ненужные подробности закрыли простынёй, а увезли только на следующий день. Всё это время Мр мял в руках смущённого толкотнёй кота и пытался понять одну вещь, простую, как простыня: он всю свою недолгую жизнь думал, что сможет обмануть смерть, чужую смерть, умерев первым, потом, узнав точно, что не успеет, пытался готовиться к ней, зачерстветь, задеревенеть, сделаться совершенно нечувствительным к ней, и ему это почти удалось, — а смерть вдруг пришла с совсем другого конца, туда, где он не успел зачерстветь, задеревенеть, из-за нелепой настойки нашатыря — туда, где такой здоровый стокилограммовый сорокалетний человек ожидал совсем не её, а загранпаспорта из ОВИРа для того, чтобы поехать со своим сыном в Варшаву, — и от этой мысли Мр совсем перестал ощущать свой мозг и терпел её там как инородное тело, клеща, или пулю, неважно что, — а его тётя всю ночь сгоняла кота, который прыгал со шкафа на мёртвое тело, потому что оно было для него новым и непривычным предметом, требовавшим тщательного исследования.

Впрочем, вскрытие через несколько дней показало, что смерть наступила не из-за ожога нашатырным спиртом, а вследствие давно развившейся болезни сердца. Дед Мр прожил после этого ещё около девяти месяцев. Дольше всех прожил кот — он умер в возрасте шестнадцати лет меньше года назад.