Крик

Тот не был особенный. Тот не очень на что-нибудь надеялся. А так. Можно сказать, как все жил-понимал. Жизнь его подтекала тихонько. Через трещину в годах утекала. Нет, не водопадом. Без особых бурь. Если бы знать, где треснуло, так бы сам замазал. Теперь есть такой сильный клей, «Момент» называется. По радио, даже по телевизору советуют. Обновляет сосуды организма. Все хорошо делает. Даже волосы выращивает, где раньше от возраста гуляли только степь голая да и ветер. Выдавливаешь из тюбика «Момент», и — пожалуйста. Тот все это воспринял. И решил: пока еще не вечер, пока не весь сожмурился, пойду-ка я к самому Николаю Николаевичу. Добьюсь с ним встречи. Если уж Николай Николаевич не поможет, тогда остается «Момент»…

Как полагается, сначала у секретаря записался на прием. Получил свой номер: 1769. Потом в коридоре еще честно стоял в очереди. Чтобы никто ему:

— Ты, старый козел, куда лезешь? Если еврей, так ты думаешь, чего?

— У меня глядите. Вот, — и Тот показал, — № 1769.

— Ладно, старик. Проходи. Люди, пустите дедушку без очереди.

— У меня №1769. Я записан.

— Да сунь ты, дед, свой номер знаешь куда…

— Еврей, этот уж обязательно без очереди пролезет. Их так Господь сделал, чтоб они без очереди.

А Тот заканючил:

— Я не хочу без очереди. У меня свой номер.

— Иди, раз тебя люди пускают.

— Люди-и-и! Глядите! Глядите, люди-и-и-и!

— Чего орешь?!

— Расступитесь! Дайте еврею в створ пройти.

— Только чтоб он там недолго.

— Чтоб он там без соплей.

— Мы тут какую ночь бытуем! Всё ведь перепуталось, перевернулось. Наши бабы от своих мужьев гуляют. Холостых парней от девок отбивают!

— Сутулимся в коридоре, а чего там у Николая Николаевича за дверью — мы ведь без понятия.

И такой разговор пошел для бодрости:

— Все одно, нельзя нам, мужики, рыхлеть. Будем ждать, когда вызовут.

— Интересно, сколько градусов обещали. Радио кто слышал? Или по телевизору?

— Если по деньгам, ступай в супермаркет. Это — пожалуйста.

— В океане бури. Показывали про ураган в Америке.

— Ага, по телевизору. Как там с домов крыши летели, машины — в воде. Улицы в воде.

— Ага, по улицам крокодилы плавали.

— Господь и на американцев удавку накинул, чтоб они у себя не очень.

— При чем тут Господь? Это — природа, общее потепление земного климата.

— Интересно. Как же потепление без Господа? Опять, значит, церкви спихнем, опять, значит, революция. Опять, значит, серпом по яйцам.

— Зачем туда поворачивать? Кто против власти что сказал? Мы только насчет американцев.

— Да никто тут не мятежничает.

— А все одно — Господа нельзя забывать.

— Это верно. Каждый сам себя смиряй. И американцев надо пожалеть. Они — люди, даже негры ихние.

— Ага, когда Советы были, сколько мы всех жалели, сколько помогали, а чего нам показали? Вот это.

— Закольцевала Россию жизнь, потому и литовцы с поляками норовят нас укусить.

— И еще эстонцы.

— А наши старухи около рынка воблой торгуют. Закутаются в платок. И всю ночь, хоть какой мороз. Сосульки в снегу. На ящиках сидят, глаз не видно.

— Бабы — молоток. Они, по международной статистике, мужиков покрепче.

— У меня без статистики весь инструмент отмерз. Чего я своей бабе скажу?

— За яйца держись, а дух не теряй. И верь в Господа.

— Ага, без веры нельзя.

— А без яиц можно?

— Не богохульничай! Постой-ка лучше службу в церкви. Там тебе про веру все объяснят.

— Верь-то верь, а вон дверь.

— Кого бы спросить, кто оттуда вышел?

— Вот еврея и спроси.

— Ага, еврей тебе сейчас все скажет. Евреи только друг дружке помогают.

— Зачем так? Я одного знал, он ночь-день не просыхал. Щуплый, подлец. А водку сосал, как голубые цветочки нюхал. От водки и кончился, царствие ему небесное.

— Тот небось молодой. А наш-то старый.

— Ступай, дедушка, бойчей, не боись.

— У меня № 1769.

— Знаем. Толкай дверь.

— Разве уже можно?

— Можно, дед. Народ тебя пускает.

— Да я как все. Разве уже?

— Иди, иди без очереди, да чтоб там — одним моментом.

— У меня № 1769.

— Во задолбил, носатый дятел! Пускают тебя, дед, без очереди, понял?

— Спасибо. Большое спасибо.

— Ты чего оробел? Не в себе?

— Кто впереди, толкните его!

— Не тормози, дед, ну!…

— Здравствуйте, Николай Николаевич.

— Проходи, садись.

— Я постою.

— Садись, тебе говорят.

— Спасибо, — Тот сел на стул. — Николай Николаевич, повсеместно известно, какой вы заоблачный мудрец и целитель. Когда наш отец Авраам вывел евреев из Египта…

— Ты хотел сказать — Моисей?

— Конечно, Моисей. Извините. Склероз вот тут, — Тот стучит себя по голове. — Нет, я помнил, что Моисей, а потом забыл.

— Не мудрено. Давно дело было. Ты туда теперь не лезь. Рассказывай, с чем пришел.

— Понимаете, Николай Николаевич, — и быстрым движением, стараясь сделать это незаметно, Тот вытер плачущие усы, — моль старости меня гложет. У меня, Николай Николаевич, очень высокая экстемия положения.

— Чего ты сказал?

— Я сильно извиняюсь, Николай Николаевич. Я сам не понимаю, чего говорю. С рождения медиуативно не подкован. Знаете, моя мама, она обо мне в одном направлении заботилась — чтоб я побольше кушал. Даже в школу приходила. Приносила мне пончики с повидлом и жареные котлеты. А пончики и так в школьном буфете давали. И еще кисель. А сейчас мне страшно, Николай Николаевич. Очень страшно, Николай Николаевич.

— Хватит. Заладил — Николай Николаевич… Уймись. Я сам знаю, кто я. Чего ты на стуле ерзаешь. Гляди прямо на кончик моего носа, а теперь…

— Николай Николаевич, от вас идет свет. Слепит от яркости. Глядеть больно. Кипит кровь во мне. Голова в лес убежала. Запуталась в осоке. Кругом — торфяное болото с двумя тонкими березками. И болото огнем горит. И нестерпимо жарко.

— Терпи, коли пришел!

— Темно в глазах.

— А теперь?

Николай Николаевич приподнялся и протянул через стол руку. Ладонью вперед, чтоб Тот увидел. Ладонь была заскорузлой равниной, правда, холмистой. Каменистая, но безлесная: ни деревца, ни кустика, ни травинки. Сколько хватало глаз, она тянулась безводная.

И Николай Николаевич, переходя на шепот, спокойно, даже доброжелательно:

— Вот тут твоя судьба записана. Вся, с ротозейского твоего детства. Да ты не вскакивай. Сиди, сиди, сейчас все увидишь.

И Тот весь скрутился на стуле, внимательной мыслью глядел на эти, с ледниковых времен, голые валуны, холмы. Поднялся холодный ветер с запахом мокрого снега. И он пригнул голову. Стал искать подходящий каменистый холм, чтобы там укрыться от ветра и, может, растянуть отпущенное ему жизнью время. О чем он и мечтал, когда шел к Николаю Николаевичу. Чтоб ему обмануть свою судьбу. Найти какую-никакую обмуровку, и в его голове мигом пошли планы: построю тут домик, не большой, а так, восемь на семь. И надо будет использовать для стройки эти камни. Благо не надо привозить — их тут навалом. Валуны — под фундамент. Договориться с узбеками, чтоб вырыли яму поглубже. Насчет бруса не забыть. Брус придется завезти. Брус хорошо тепло держит. Потом еще стекловату. Это и для тепла и от мышей. Надо будет заняться посадками. Обязательно завезти торф и навоз! Чтоб были свои огурчики, тыква. И, конечно же укроп, петрушку, всякий салат. Пусть жена там витаминами занимается… Стоп! Вода. Найти воду. Можно рыть артезианский колодец. Только где? Ладонь-то у Николая Николаевича не такая чтоб толстая. Ладно, не буду пока об этом волноваться. Может, и какая жена заведется. Пусть не красавица, зато работящая. А насчет нации, плевать какая. Чтоб производительность труда у нее была нормальная. И чтоб у нее все было на месте. И чего он раньше не женился? Говорят, еврей землю не любит. Ложь! Если своя, то еще как уцепится. Постой! С женой-то ладно, а главное, забыл баню. Идиот! Как же я про баню забыл. Баня — это лечение. Когда паришься, клетки организма очищаются от шлаков.

И он еще пристальней поглядел на ладонь Николая Николаевича. Разглядел дороги среди холмов. Они прихотливо извивались. И он понял: это же не дороги, а пересохшее дно ручьев и речушек.

Поднял глаза на небо. Черная туча быстро забирала небо. Отдаленно грохотнуло. Сейчас… сейчас разорвет небесную черноту молния…

Он обмяк от страха.

— Николай Николаевич, извините, я забыл, какое сейчас время года? Кажется, зима? В связи с потеплением климата, и зимой бывает нынче…

— «Нынче!» Как ты заговорил! — Николай Николаевич рассмеялся.

Тот посмотрел на часы:

— Извините, Николай Николаевич, у меня часы остановились.

Словно нехотя прокатился по небу гром. Кривая стрела молнии, и сразу — ливень. Потоп. Грохотало уже всерьез.

— Отче Аврааме, пощади сына своего! Господи! Владыка земли и неба! — молился Тот, упав на колени. — Не дай погибнуть! Николай Николаевич, помогите!

Он закрыл руками голову. По нему ударяли камни, его легко крутила вода.

— За что?! — дико кричал Тот. Вода перевертывала его крик в сплошное… ву… а.. а.. а.. а…

Грозу внезапно отрезало острым лезвием ножа.

Небо отмылось, и только помутневшие ручьи еще долго не могли успокоиться, унося воду и камни вниз с заскорузлой ладони Николая Николаевича.

Крик сбежал с губ Тота. Круто замер. Будто кто зажал ему рот. Тот вздохнул. Поднялся с колен. Поглядел на часы.

Стрелки часов пошли. И он сердцем понял: время двигалось уже новое, по другую сторону его жизни.

Он понял себя молодым. Юношей. И легко сорвался с места. Побежал, размахивая руками, захотел взлететь. И он взлетел. Поглядел вниз. Там, под ним, среди камней-валунов широко дышала сытая водой молодая трава.

— Значит, не моя осень, а моя весна, — сердцем догадался Тот. И услышал женский голос:

— Сережа!

Он замер. И опять, еще звонче, женский голос:

— Сережа!

Тишина.

И еще громче:

— Серж!

Это — жена. Интересно, какая она. Ладно, жена подождет. Чего на нее глядеть? Подождет мужа с гулянья. Теперь мне надо по новой водку пить. Да раз уж так, по закону, мне еще полетать охота. И вообще-то, я могу подумать о полном развороте в новой жизни. Могу быть, к примеру, собакой. Какой национальности собака? Или пойдем дальше — волк?.. Ладно, пока такие мысли уберем. Время есть. Ежкин-волкин, твою мать! — вся заря вечерняя теперь моя станет! И жизнь теперь я покрепче, за глотку возьму, и чтоб все прежнее ледяным ветром сдуло.

И услышал смех Николая Николаевича:

— Что, парень, раздумал строить домик?

И он ответил смехом:

— Не налетался, Николай Николаевич. Хочется вдохнуть лесного, вольного воздуха. Испытаю себя в новой жизни. А жениться потом когда-никогда. Время пока есть.

— Ты теперь у нас молодой парень — Сережа. Чего захотел, то и получил. Свободен крутить свою судьбу, как захочешь. Скажи следующим, чтоб заходили.

— Спасибо, Николай Николаевич. Большое спасибо. Что с меня причитается?

— Хочешь заплатить? Это так в прежней твоей жизни. А тут, парень — бесплатно. Моя ладонь, как своя гармонь. Что захотел, то исполнил. У тебя есть слух дикого, лесного зверя. Ты для меня — интересный экземпляр. Так что гуляй, дикий зверь!

Он уже пошел, но у самой двери задержался.

— Николай Николаевич, а как мне в смысле национальности?

— Ты как считаешь, я тебя всю дорогу должен за руку водить?

Тот с минуту думал.

— Верно, у волка одна национальность — серая, — и засмеялся.

— Погоди, — остановил его Николай Николаевич, — напишу тебе Напутствие. Сел за компьютер и быстро напечатал. — Вот, бери, Серый.

Он взял Напутствие. Оно показалось ему весьма странным.

Ты, лытайко, пролытаешься,

Ты придешь домой, догадаешься,

Несоленых щей нахлебаешься.

Внизу стояла подпись: Николай Николаевич.

— А печать нужна?

— Зачем? Ведь напечатано на моем официальном бланке.

— Прощайте, Николай Николаевич, иду в новую жизнь. — И он потянул ручку на себя. Постарался проскользнуть мимо очереди. Только его сразу засекли:

— Парень, нашего еврея не видел?

— Еврея? Какого?

— Старика. Мы его пустили без очереди.

— Это когда же?

— Недели две-три назад.

— Какие недели?! — зашумели голоса. — С полгода дежурим. За пивом сбегать боялись: очередь пройдет.

— Наши бабы померли. Предали их земле. Проскочили поминки — девять, сорок дней, и опять сюда. Ждем.

— Еще при Советах… Ага, какой у нас тогда Генеральный царь был — Второй или Третий?

— Что вы, мужики, беспамятные. Это еще при Самом Главном, Самом Генеральном. Тогда еврей и вошел.

— Войти вошел, а не вышел. Утек. Ты погоди, парень. Как тебя звать?

— Сергей.

— Сережа, — объясни, какой из себя Николай Николаевич? С бородой?

— С огромной седой бородой.

— Чего, мужики, чепуху спрашивать? Ясно-понятно. Без бороды Николаю Николаевичу никак невозможно. А старика-еврея там точно не видел?

— Так вам кто нужен? Еврей или Николай Николаевич?! — рассердился Сережа. И сразу почувствовал свою новую силу. — А вы чего собрались?! Всё, прием окончен. — И зарычал. — Чтоб через пять минут все здесь было чисто. Собирайте свои лежанки, кровати!

Когда те ушли, да не все, в коридор вошли танки. И гусеницами стали утюжить коридор. Но Тот этого уже не мог видеть.

Узкую тропинку сжимала с двух сторон плотная стена акаций. Парк был двухъярусным.

Темнота и тишина. Своей глубиной нижний парк уходил в легкое дыхание черники и земляники. А над ними поднимались ели и сосны. Их тихие переклики наполняли сырой воздух лесной чащобы. Там жил лес. Извечный. Лес жил сразу и на земле и в небе. Заполнял вдох и выдох земли и неба. Солнце не позволяло себе никакой вольности. Туда-то Волк и устремился. Бежал с широко расширенными ноздрями. Впитывая и живое и давно умершее. И он бежал, впитывая радость росного утра.

Волк выскочил на поляну, заросшую земляникой. Лег на землю. Стал перекатываться среди кустиков земляники. Бил хвостом от счастья. Время от времени он проглатывал ягоды вместе с листьями. Рядом с его мордой вздыбился фонтанчик земли. Высунулся крот. Одно движение челюстей — и крот исчез. Волк вскочил на ноги. Они обрели новые силы. Можно продолжить бег, цель которого он еще не знал.

Между тем надвигался солнечный день. Волк выбежал к оврагу. По его дну сочился туберкулезно-больной, задыхающийся ручеек. Овраг его настигал. Он слышал под собой, глубоко под верхним слоем земли, движение воды. Он понимал: частицы времени теперешней его жизни соединятся, когда ему удастся очистить свою шерсть от грязи прошлого. И он принялся языком вылизывать лапы. Движения его языка обретали звук колоколов. Сквозь тучи пробивались лучи солнца. Он поднял голову. Ослепленный солнечным светом, тихонько завыл. Голоса колоколов стали опадать на землю. И где-то вдалеке, может, даже у него под ногами, в траве, послышался слабый ответный вой. Сразу расстояния перестали для него существовать. Волк завыл громче. В его голос вплеталась трава, окутанная воздушной упругой массой. И он упал. Стал скрести землю ногтями. Опять резко вскочил и побежал. Теперь он понял, куда ему надо бежать.

Впереди показалась небольшая старинная красно-белая усадьба с тремя колоннами. И маленький флигель, на который Волк не обратил внимания. С колонн облупилась штукатурка. Лес помраченной тенью деревьев вплотную подступал к дому.

— Эй, ржа болотная, куда летишь?!

Волк понимал человеческие слова. Только не знал, откуда они возникают.

Он втянул широко расширившими ноздрями запах человеческого жилья. К нему с лаем бросились две большие собаки. Он грудью отбросил одну. Быстрым движением челюстей укусил за холку. Собака взвизгнула. А вторая, поджав хвост, отбежала.

В этот момент из флигеля вышел человек с ружьем. Выстрелил в Волка.

— Садитесь, Серж, в кресло. Располагайтесь удобнее. Вытяните ноги. Наш одномерный мир, Серж, меня не устраивает. Никак я не могу согласиться с таким порядком вещей. Подумайте, где и как мы живем. Я застраховала себя и детей на приличную сумму. Насколько это эффективно? А вдруг дефолт? Компания летит в тартары. Такое возможно? Где гарантия стабильности? Где гарантия вечной жизни? Скажите, Серж, только честно, не напоминает ли вам наша сегодняшняя жизнь конец Римской империи? Что?! Что с вами? У вас кровь на штанине! Вы ранены? Почему вы молчите?

Он попробовал улыбнуться, и с трудом произнес:

— Лерра, Лерра… — и зарычал от боли. — Рара и чи…лерчи… гар… берр…верчи…

— Серж, я вас не понимаю. Как у вас изменилось лицо. Что с вами? — И крикнула в глубину комнаты: — Натали, идите сюда скорее! Серж ранен . Ему срочно нужна помощь. Расскажите, как это случилось? Странно, неужели Натали спит? Я сама не замечаю времени. Я уверена: нельзя спать. А как вы считаете? Дом рушится. Уже облетела лепнина. А ведь я не постарела. — И она кокетливо поправила волосы. Засмеялась. — Я ведь вам нравлюсь. Ведь это так? Вам надо немедленно помочь. Как вы изменились, Серж. Ваше лицо совсем не лицо. Оно похоже… нет, нет… Алдона! Ивона! Быстрее! Серж, прошу Вас, продержитесь еще немного. Кто-то ведь должен появиться.

И он увидел женщину. Медицинскую сестру со шприцем. И он вспомнил: так уже было в его детстве.

Морда Волка задергалась. Он оскалил пасть. Зарычал. И когда игла впилась в его ногу, он застонал. И вырвались из пасти слова его деревенской няни Наташи:

— Не надоть.

… И в ту же секунду загудели колокола его детства: уррууу… вуааа… вуааа… вууааа… вуааа….

Снаружи на вой откликнулся плач других волков. Их плач сливался с голосами колоколов.

Волк смотрел на женщину. Ее звали Лера.

И я даже попробовал произнести: «Лера».

А из пасти вырвалось: Рры… лерр…

— Глядите, Серж, прилетели птички. Уже утро.

— Алдона! Ивона! Идите к нам!

— Серж ужасно лукав. Я хочу, чтобы он заснул у меня на руке.

— Ну и что? — говорила она себе. — Хоть он и с хвостом, а глядит человечьими глазами.

Я оглянулся на женщину. Нелепая женщина. Почему-то она мне была нужна. А теперь пора. И я захромал к двери. На прощание я завыл так громко, чтобы весь лес меня услышал. Последний маршевый зов.

Волк, прихрамывая, шел по тропинке. Вдоль тропинки — плотная стена акации с бело-розовыми цветами. Волк поглядел на чистое небо. В кустах акации послышался крик девочки. Не очень громкий. Шипы от колючек рвали шерсть на его ногах. Голос девочки почти совсем замер. И когда Волку удалось выбраться на полянку, он никого не увидел. Волк осмотрелся. Он принялся вылизывать шерсть на больной ноге. Лег на траву. И ему захотелось спать.

Он лежал. Еще мгновение, и он бы заснул.

— Неужели ты заснешь? Я совсем рядом, а ты не хочешь вспомнить меня. — Услышал он голос девочки. — Я — Вивея… Вивея… я…

Волк поднялся. И опять захромал в сторону леса. Бежать было трудно. Падал. Поднимался и снова бежал. Когда стемнело, он ощутил жажду. Пересек дорогу. На его счастье, в дорожной колее было немного воды. Сухим языком он лакал воду вместе с глиной. Остро захотелось есть. И он повернул к человеческому жилью. Теперь он твердо знал, что ему надо именно туда. Перед ним поднимался невысокий деревянный заборчик. Волк напрягся и прыгнул. И оказался в зловонной яме. Силы оставили его. Он поднял морду. Жалобно застонал. Больная нога тянула вниз, но к утру он еще держался на плаву.

— Паша, гляди!

— Чего?

— Да вон кто пожаловал. Надо бы собачку выручать. Тащи палку. Ты чего же сортирную яму не засыпал?

— Дай ей палку.

— Смотри, хорошую палку изгрызла.

— Да ведь это волк. Хвост вниз.

— Точно. Сейчас я ему покрепче дрыной вдарю.

— По морде, Паша, бей. По башке. А то ты мимо, и говно летит.

— Во, Паш, тебе счастье. Волка сдашь. За шкуру тебе отвалят.

— Шкура-то в говне.

— Отмоешь.

— Это я его в баню потащу с говном?

Я был еще живой. Мужики достали початую бутылку водки. Крутанули, чтоб легче шла. И допили за упокой волчьей души.

Ты, лытайко, пролетаешься,

Ты придешь домой, догадаешься,

Несоленых щей нахлебаешься.

— Большое спасибо, Николай Николаевич, за новую жизнь!

— Паш, а у зверя глаза человечьи.

— Все, Паш, всплыл.

— Ну чего, Паш, мы его хорошо помянули. Пустой пузырь сдавать не станем, верно?

— Да хрен с ним!

— Кидай посуду в яму.