Лунный хлеб
Я отношусь к поколению людей, которые помнят день рождения пионерской организации, тех, для кого это ещё не ltym hj;ltybz gbjythcrjq jhufybpfwbb. Я тот, кто записывает ощущения Луны, проглоченной разными животными. Вот трехцветная кошка, почему-то никому не приносящая счастья: «Кошка не до конца закрывает рот, и мне немного видно небо без меня. Я смотрю из странного желудочного планетария на мясные звезды, передающиеся половым путем». Вот корова, живущая в подсобном хозяйстве детдома: «Я — в коровьей груди. Мной кормят детей, которым обычно нечего сказать до 2—3 лет. У каждого из них между голосовыми связками розовая статуэтка Оскара за бесконечное немое кино». Вот овца с Карпатских гор: «Я очерчена шерстью животного-малолетки. Оно вырастет. Его съедят. Меня выплюнут. Молдаване». А это пластмассовый бегемот. Коммунальная квартира в центре Москвы, конец 1970-х: «Мой свет делает его сухие глаза, никогда не видевшие самку, слезящимися — пусть игрушечной, но все же — похотью». Теперь собака, живущая рядом с моргом в районе Ханкалы: «Трупный запах лежит в мертвом теле, как очки в футляре. Когда запах вынимают, начинает вращаться кавказская оптика санитарной мясорубки». А еще у меня есть деревянный жираф на детской игровой площадке в Бруклине и единственная обезьяна, не похожая на человека.
Но всё началось с журнала «Пионер». Хитроумный заведущий отделом тестов и ребусов единственный в стране знал, как достичь реального коммунизма. Он опубликовал на последней странице загадочное фото: всё какие-то мрачные дыры, трагические кратеры-короны, нехорошие лазейки с сучьими воронками, не то следы табуна в болотистой почве, не то рельеф загадочной планеты, снятый со спутниковой высоты, или напротив, подсмотренная в микроскоп оргия бактерий — не поймешь. Отгадавшему обещан фотоаппарат лучшей марки. Но вся соль задумки состояла вот в чем: правильные ответы публиковать не будут, журнал «Пионер» вечен, вечнее любого их бога, рано или поздно меняющего всё-таки имя, лицо, характер. В вечном журнале — вечный вопрос, деды и внуки разгадывают одно и то же. И в 1969-ом и в 1987-ом. Приз нельзя выиграть кому-то, но только всем вместе. И вот наступает день, когда не останется ни одного — ни одного! — знающего грамоту человека, не выяснившего тайный смысл картинки! И у каждого фотоаппарат и все, от велика до мала, сольются в едином знании и общей отгадке, неважно, когда у кого она наступила — в 2013-ом или в 2071-ом. Главное, коммунизм в этот день придет к нам и мы узрим его победный неизъяснимый лик. Дракон и Аполлон в одном лице. Рык его — одновременно и музыка сфер, услышав которую, восстанут на единой и мгновенной фотографии все когда-либо жившие. Все ждут; каждый негр гетто и абориген острова, каждый рикша и талиб, программист и стриптизер — послали уже по правильному ответу в редакцию планетарного журнала. Я — последнее препятствие, предмет восторгов и повод к недоумениям, объект всеобщего шепота. Только сегодня утром, когда дождь уже перестал, но капли ещё бежали по листьям шиповника у веранды и асфальтовый путь притворялся рекой синего стекла, догадался, так долго подталкиваемый отцом и его друзьями и отцами друзей и сестрой родной. Так ведь это же хлеб! Я ем его каждый день! Увеличенный снимок ржаного хлеба, давно съеденного, наверное, нервными корреспондентами «Пионера», приложившими к нему прыщавую колбасу или сыр, поеденный невидимым червем. И я шагаю по Москве, столице мира, навстречу редакции и собственной самоубийственной славе Последнего. Я не отворяю рта и почти ничего не вижу и только печатаю шаг и отражаюсь в мытых дворниками и дождем стеклах витрин, заждавшихся коммунизма. Последний в марширующей армии не готовых. О да, сегодня самый великий день! Может быть, вообще заключительный. Вечному журналу пора закрываться. На внеочередном собрании редактор вежливо предложит коллегам разойтись навсегда.
Трамвай глотает меня и довольный, заслуженно полагая себя теперь историческим транспортом, приближается к всем известному с детства дворцу редакции. Остается полторы остановки. Облака замедляют ход, потом останавливаются вовсе, и вот — прут в обратном направлении, как в провернутом назад синема. Конец фильма. Но рука контролера властно протягивается ко мне. Радиоголос его непобедимо звучит, предлагая оплатить этот путь чем-нибудь либо предоставить подобающую проездную грамоту — билет до «Пионера» на одного отгадавшего. Я теряюсь. Я пожимаю плечами, и длани мои холодеют, части тела трепещут, внутренности расстроенно моргают, бьются в своих эластичных колбах и мягких клетках. Мы выходим. Моя рука прикована к его лапе. Мир лишается надежды. Контролер срывает весь коммунизм, говоря: «Моё дело — работу выполнять! Я в вашем возрасте, мальчик, и думать уже забыл про журнальчик-то, в гимназии всё расщелкал, оттого-то я теперь в контролерах. Это мне поручил народ». И я порываюсь, делая неумело заднюю подсечку, я наваливаюсь сверху, загнав как можно дальше кулак трамвайному бульдогу в рот и вынимая зубами из кармана контролерского кителя ключ. Успеваю расщелкнуть навязанные узы и убегаю к пожарной лестнице двора. Он гонится. До редакции пять-шесть домов. Он храпит, и во рту у него моя кровь, как съеденное знамя. Он настроен решительно. Лестница раскачивается и стонет, не желая вытерпеть сразу двух. По колокольной крыше наутек, по другому входу в чердак, во тьму — только бы подальше от страшного блюстителя. Но он выныривает — потный, с прилипшими ко лбу карими запятыми и разодранным воротом — прямо оттуда, куда я намеревался скрыться. Теперь мы грохочем по крыше вдвоем, от антенны к антенне, от лестницы к семиэтажному обрыву. Облака вновь остановились, словно нерешительные вагоны поезда, идущего сразу по двум взаимоисключающим расписаниям.
— Хлеб! — кричу я, надеясь, что они слышат. Окна редакции видны, открыты, хотя и не близки. В окнах стоят, дышат улицей, ждут меня, кормят птиц, смотрят на часы.
— Хлеб! — кричу я им. — Это хлеб, я его ем!
Вы все едите.
Fabulemia
1
Приветственная смерть
Для любителей фабулы: Эльзу отправляют ранее неизвестным способом к жителям другого измерения или планеты. С собой, кроме прочего, ей дают моментальный яд. Увидев Других, она немедленно принимает его. Эльзу заставляют это сделать два невыносимых чувства: восторг от того, кем оказались Другие, и осознание своей невыносимой «наготы» пред их лицом. Другие воспринимают её смерть как должное. Они уверены, что в этой «приветственной смерти» и состоит смысл послания землян. Мертвая Эльза превращается в аттракцион и исследовательский полигон Других. Они включают и выключают разные её уровни, превращая Эльзу то в мультипликационное растение, то в эмбрион, то в финансовый отчёт, то в невесомый и невидимый эйдос, то в текущую самку, то в галлюцинирующую святую. Они читают её опыт и сны. Они узнают о нас, веселясь с Эльзой, всё больше. И чем больше они узнают, тем меньше мы узнаем себя в этом знании. Другие, ведь их всего трое, решают сделать неживую Эльзу четвертой и поселяются в ней.
Для всех остальных — говорит и показывает Эльза своей телевизионной железой:
Вы когда-нибудь видели, как вылезает чертик из табакерки? Не выпрыгивает, а вылезает? Из пропахшего дорогим табаком окопа рогатой войны. Его ручки жадно покрываются потом, касаясь деревянных краев пахнущей могилки. Так лапают в подъезде маленьких девочек. Выбравшись из табачного нутра, чертик первый раз дышит чистым неквадратным небом. И небо над чертиком прощает все капли дождя. Даже те. Непрозрачные.
2
©ложные звонки
Для любителей фабулы: Пришельцы, кто бы они ни были, бомбят землю. Их капсулы падают на города, и расцветают вместо городов бесшумные прекрасные взрывы. А когда оседает свет взрыва, на месте атакованного города встает высоченная башня. Там живы-здоровы все пострадавшие, они звонят не тронутым космической войной родственникам, рассказывают, как ни в чем не нуждаются. Не в смысле «всё у них есть», а именно не нуждаются ни в чем, счастливы и благодарны пришельцам за чудесную бомбу, поселившую их в башню. И ещё они говорят много непонятного, вздорного. Родственники, друзья записывают эти звонки, меняются друг с другом, складывают куски в надежде получить и понять целое. Не получается. Земляне вне башен спорят между собой. Для одних звонящие это военнопленные, которых пытают, взяли под контроль, ставят эксперименты, заставляют так говорить. Для других звонящие есть души убитых бомбой, пребывающие в загробности и бормочущие оттуда нечто, не постигаемое живыми. Для третьих все эти голоса похищены у убитых самими инопланетянами, которые никак не могут освоить логику и язык землян и маскируются под покойников. Четвертые считают себя разгадавшими смысл звонков, но их истолкования мало чем отличаются от классических случаев помешательства — бреда величия, избранности, посвященности, а потому у «толкователей» нет авторитета. Хуже всех приходится пятым, всерьез считающим себя пришельцами, атаковавшими землю. На всякий случай их изолируют в специальные подземные лагеря. Там с ними не церемонятся те, кто выжил из довоенных спецслужб.
Для всех остальных — вот кое-что из телефонных разговоров:
«пингвины выпрыгивают из своих околоплодных вод и идут искать животное рыба»
«<Драгоценности> Уорхола удивили больше всего. Там топазы-изумруды, а вокруг них не менее ювелирная цветная пустота. Сходи. Новая Третьяковка. Вход сто двадцать.»
«В последний день лета август приклеивается к числу 31 намертво. Замертво.»
«На этом альбоме SWOD расчленяет Гайдна. Вот ножка музыки, вот ручка. Бедный немецкий человечек внутри первого попавшегося композитора.»
«осень замедлила колючие колесики велосипедных ежиков»
Подсчет пальцев
на руках голливудского мультипликационного персонажа
Раз. Уже два месяца в вагонах метро на Калининской ветке Оксана видит граффити. Это совершенно разные слова — глаголы, существительные, прилагательные. Объединяет их одно. В каждом слове присутствует буква Ё. УтЁк, ЗверЁныш, ВитЁк, УлЁт, ЗелЁный…
Два. Совсем недавно она прочитала, что в Ульяновске поставили памятник букве Ё. Она увековечена в том виде, в каком впервые была напечатана в альманахе «Аониды» в 1797 году. Памятник представляет собой многократное увеличение строчной буквы со всеми неровностями типографского оттиска, использованного в альманахе.
Три. Оксана незаметно для себя самой изменила прическу — сплетая две косички на висках, она попадает в парикмахерскую ловушку преследующей ее буквы.
Четыре. Первое русское слово, напечатанное с буквой Ё, — «слЁзы».
Пять. Психоаналитик, к которому привели девочку, предположил, что две точки это знак деления, а буква просто встала на дыбы после того, как была извлечена сознанием на свет из вытесненных глубин, и положить её на место есть первый шаг к исцелению. Деление он понимал по-фрейдистски, а что до остальной части иероглифа — пускался на её счет в такие домыслы, какие мы не можем приводить без риска сделать текст бесспорно порнографическим.
Шесть. Несколько миллионов разнокалиберных событий, которые мы непременно опишем, но в другом месте и в другое время, привели уже не молодую Оксану на абсолютную политическую вершину. Её избирают президентом. Одним из первых и заранее обещанных указов «госпожа президент» отменяет устаревшую букву, чтобы дать всем понять — перемены грядут серьезные. «Избавимся от всего лишнего!» — вот лозунг, обеспечивший победу её команде.
Семь. Вечером после инаугурации, в кремлевском кабинете, достав Ё из президентского чемоданчика-сейфа, она крепит, куда следует, два зажима со слабым, пульсирующим током и обнимает букву, как обнимают, закрывая, окно. Невозможно запомнить, нельзя заранее знать, как это будет. Запрещенное Ё. Памятник в Ульяновске, искрясь ночным инеем, незаметно для всех превратится в надгробие.
Восемь. Легальная оппозиция научилась писать над Е только одну точку, да и то на транспарантах для митингов. Оппозиция радикальная начала писать в вагонах метро глаголы, существительные, прилагательные и даже местоимения. УтЁк, ЗверЁныш, ВитЁк, УлЁт, ЗелЁный, ЕЁ. Только на этот раз грамотные девочки думают, что всё понимают.
Nine Inch Nails
сингл
«А ты не хочешь с ней сфотографироваться?» — спрашивает мой друг. Я, вспрыгиваю, ещё, впрочем, ничего не решив, на перила моста. Они вполне широкие. Такие каменные ладони, с упавшими в грязную воду линиями жизни. Женщина огромная и непонятная вблизи, метров пять или даже больше. Женщина, рекламирующая престижный дым, напечатанная на плотной, как кожа воспаленного звереныша, бумаге. Мой друг протягивает мне рюкзак. Я, без слов поняв его, вынимаю молоток, гвоздь. Он взводит свой Canon. Я приставляю к ней гвоздь и заношу молоток, деловито-прицельно. В глаз, как хотелось, не получится, и мой гвоздь царапает её напечатанный локоть, вблизи тоже кажущийся известным лицом. Вспышка. Еще одна. Еще одна. Хватит. Кусочки света больно разбиваются насмерть о глазное дно. Если я опишу вам, что мы сегодня делали этим молотком с гвоздями, текст могут счесть самопризнанием и использовать не в суде, так в расследовании…
Я не достаю до её лица. Но в этом Городе есть и другие. Весь день мы, счастливые, лазаем повсюду и запечатлеваем меня, «забивающего» длинные гвозди в глаза, щеки, уши, губы, брови и другие места гигантов. Первый октябрьский снег летит головокружительно, почти горизонтально, придавая лирический динамизм будущим снимкам. Мой друг не фотографируется. Почему? Это тоже вполне подсудная история, которая вполне может поставить под сомнение моральные принципы нашей борьбы. Поэтому я щелкаю его сидящим на лавке в парке, под голыми коричневыми скелетиками лип, полностью укрытого брезентом, словно он — зимующая статуя.
15 
