Предложный падеж
Кирилл Кобрин о Василии Ломакине и античных мотивах в русской поэзии
Русская поэзия молода, она начинается в восемнадцатом веке и — в отличие от французской или английской — не укоренена в европейской культуре и литературе до Нового времени. Оттого русский поэт обычно видит свой исток не в «Слове о полку Игореве» или «Задонщине», а в общей европейской поэтической памяти, то есть как раз в античности. Тредьяковский желал видеть в поэзии «слог пиитический и аполлоноватый». Пра-прадед современного русского поэта — не воинственный скальд или седобородый певец Боян, а Сапфо, Катулл или Гораций. У нас не было своего Вийона или Донна, зато все — от Алкея до Овидия — наши.
читать
Дмитрий Кузьмин о Сергее Шаршуне
Шаршун говорит о своей стратегии письма: «Для иных я ученик Ремизова. Но он стилист, то есть знаток дела, — я же «изведи из темницы душу мою». Единственный его дельный совет мне «и дурак вы! Незачем портить бумагу. Ничего из вас не выйдет»» («Крест из морщин», 1959). И тут же: «Мое творчество болезнь, болячка, которую нужно непрерывно сковыривать. После чего дышится легче». Это очень важная для русской литературы XX века идея.
читать
Григорий Кружков об одном стихотворении Мандельштама
Поэзия вообще — и особенно у Мандельштама — «монолог на лестнице». Был какой-то разговор, но самое важное осталось недосказанным. И вот, когда человек уже спускается по ступенькам, к нему приходят и окончательная ясность, и красноречие, и остроумие…
читать
Два эссе о Роберте Вальзере в переводе Бориса Дубина
Роберт Вальзер абсолютно не хотел, чтобы его почитали, даже в сумасшедшем доме, он хотел одного: стать нулем без палочки, устраниться, исчезнуть. Все его наследие — эти тысячи страниц, испещренных рассуждениями, в которых, кажется, нет ни малейшей связности и в которых искомая связь, тем не менее, проблескивает на каждом шагу, эта громада, пугающе лишенная основы, этот нечаянный клад, — есть, по сути дела, бегство от успеха и от самого письма.
читать
|
15 
