Гилберт, 1583
— Оказывается, у смерти есть
прекрасный военный флот.
Тебя взяли в коробочку как новичка
угловатые корабли.
И чем оправдаешься, милый друг,
когда сомкнется лед,
делами ли, верой ли…
— Жизнь коротка,
за ее предел уходят строка
и канат,
смотри, как буквы скользят,
держит рифму — хорош — абордажный крюк,
очень скоро катрен повернет на юг,
так зачем оправдания, милый друг,
здесь до точки как до земли…
* * *
Звонкие деревья — в смоле и известке,
уличный костер на кривом перекрестке.
Время отстоялось и не состоялось.
Прилетела птица и долго ругалась.
Измеряла ветки припрыжкой весенней,
расставляла метки вишневым вареньем,
сладила гнездо против прежнего — втрое.
А яичко, Боже мой, опять золотое.
Авитаминоз, неустройство, простуда.
Долго пишешь «чадо» — читается чудо.
А по кронам города от ночи до ночи
бронза стимфалийская свистит и клекочет.
* * *
Мимо острова Буяна,
мимо жареных емель
вышел месяц из тумана,
вышел в люди коростель.
Ни потопа, ни покоя,
ни в казарму, ни в тюрьму,
ходит месяц над рекою,
ножик тянется к нему.
Гилдфорд, Саррей
То, что стоит до третьей трубы,
есть хорошо, хорошо весьма.
Жесткая линия верхней губы,
медленный, мягкий овал холма.
Лег островной непристальный свет
на глубину торфяных болот.
Кузнице тысяча двести лет,
церкви и школе пятьсот.
Всё без натуги, всё не впервой;
что этот ангел, право, мнит о себе?
Перепелятник по часовой
вяжет гнездо на третьей трубе.
* * *
Полководец Блюхер обходит бельгийский лес.
У него за ухом торчит слуховой протез.
Он последние двести лет темноту баюкал —
лаял, выл, мяукал — и только вчера воскрес.
У раскисшей реки стоит гражданин Груши.
У него бронхит раскаленной листвой шуршит.
Ехал в город и, естественно, заблудился:
пробудился — а нет ни корпуса, ни души.
Склочник Артур Уэлсли тянет портвейн с утра
в инвалидном кресле, на правом фланге — дыра.
Он ушел в тираж, он герцог, пэр и столица,
и привычно длится как праздничная жара.
Император свистит в кулак, танцует фокстрот,
граммофон частит и сиренам спать не дает,
Император морской капусты объелся вволю,
что тому де Голлю, но дышит, пишет, живет.
Эти трое даны, император смотрит их сны,
из другой войны, но на той же длине волны.
Он придумал их всех и не знает, куда деваться —
ему только двадцать, они пока не нужны.
* * *
Взгляд Горгоны направлен внутрь,
туда, где кальций, кремний и углерод.
Они существенны, воздух — нет.
По рассмотрении, ей предстает
оформленный надежный предмет.
Город Аргос, уменьшившийся на треть,
ощущает плечами пробелы и пустоту,
доселе находившиеся внутри.
Птица, изученная на лету,
теряет форму, приземляясь на лед,
рассыпается в крошку по счету три
бешеная полуночная гроза.
Лишь Афина оценит эти глаза
и возьмет.
Но не будет сквозь них смотреть.
* * *
Осторожный, творожный
туман на ветле,
препираться с таможней,
чирикать в тепле,
порожняк до Луны
будет лязгать на стыках —
и зависнет над Тихо
среди тишины.
Ледяные иголки,
тройное окно,
Допплер ходит в ермолке
и крутит кино.
По перронам снует
персонал полусонный
и волну патефона
привычно клюет.
Век железа и пара,
веселые сны,
три весенних пожара
над кромкой Луны,
это южный ночной
и почтовый восточный
и еще одиночный
земной номерной.
Шатуны, ползуны
и давленье в котле
ничего не должны
ни в добре, ни во зле,
в топке уголь ревет,
в стеклах время слоится,
а по курсу струится,
троится фокстрот.
ТРИПТИХ
не испытываю никакого желания выходить в окружающую среду —
там хрустит таранька, тщетны старания, и стоит баркас на брусничном льду,
хмурый Брейгель курит кальян на краю гриба,
в ожидании следующей зарплаты,
эти ярмарки, эти бесконечные траты,
вот у Босха — зашел в подсознание, взял лопату —
и рисуй, покуда не прохрипит труба.
не испытываю никакого желания уходить с карусели, пока светло —
эта вечность исследована заранее, сведена и закатана под стекло,
Босх рисует с натуры собрание в Третьем Парголово
ветер с юга, президиум пьян с утра,
от райкома до рая — бумаги и хванчкара —
где Дюрер берет таких крупных ангелов?
в Нидерландах ни веса того, ни того пера.
не испытываю никакого желания находиться в покое — тяжелый труд,
достигаешь скорости убегания, а Шалтаю-Болтаю опять капут,
у Дюрера на кухне Немига ловит Мгу,
забегает Марфа, требует молока,
у детеныша три крыла, четыре зрачка,
облака раздвигает медленная рука,
небо — в свиток, ключи — под коврик, поспи — пока
новый шарик зреет на гончарном кругу.
15 
