* * *
Cлепой идет в толпе за тросточкой по дну
кирпичной площади, выстукивает швы,
где люди сложены в длину
под вечер над квадратами травы.
Невидимая дверь. Коробка. Магазин.
Тут пахнет кожей, кремом обувным.
Носитель темноты и, в сущности, один,
он видит звук дороги за углом.
Я пробую закрыть глаза и сделать шаг,
другой неверный шаг. Так трудно удержать,
что знают наизусть проезд, дорожный знак.
Пока живу на глаз… Могла бы и не жить.
Коробку обойдем, коленом в турникет…
Цементный пол ответит «та-та-та».
Что видит человек, когда включают свет
и снова выключают навсегда?
* * *
В. Гандельсману
Гертруда Стайн сказала: «там нет там»,
но что-то ж есть на сквозняке осеннем:
кружит кулек с глазами, желтым ртом,
когда суббота стала воскресеньем.
Когда на службе бодрствуешь один
на выстуженном дне калейдоскопа,
как запертый в свою же властелин,
дух башни. Два притопа, три прихлопа,
чтобы согреться, Вовочка, в ночи,
и видишь: чайки плавают в стакане,
уже остывшем, сыплются лучи.
Там мотылек запутался в вольфраме.
* * *
Нелегал на ветру стоит,
будто синий комбинезон
в бельевых проводах висит
под летящим косым углом.
Как он может стоять всю жизнь,
теребить в руках поводок?
А меня подворотни из
выдувает, браток.
Я охлопываю карман,
я опять забыла ключи.
Буду ждать теперь, чтобы пьян-
ый лендлорд мне открыл в ночи.
Палисадник зимою чист,
по пожарной мне, что ли, лезть?
Не огядывайся на свист,
заходи в свой подъезд.
* * *
Женщина в метро говорила, говорила,
голосом мужским всю дорогу просила
какого-то сына увезти ее в город,
не в этот, в другой, где муж будет молод,
где она кормить будет грудью сына.
На черта я ехала в этом вагоне
и зачем потом шла вперед, но с оглядкой.
Дождевых червей был час пик на газоне,
начинался ветер осенний с «и» краткой.
Целовались пары на желтых скамейках,
ползали их дети в листве на коленках,
выкатилось солнце, нашло мою рожу.
Погоди, сейчас доскажу вот и тоже
занырну в подъезд с синевою на веках.
* * *
Как три листвы назад сердитый смерч
унес поселок, стадо разогнал
и как пришла зимой старуха-смерть, —
мне за мытьем тарелок рассказал
один индеец в городке одном,
где в ожиданье поезда полдня
я чай пила в едальне с козырьком,
куда вы не затащите меня.
Шипели шкварки сала на плите,
яичница на десять желтых лун
стихийно растекалась в духоте,
хозяйка улыбала желтым ртом.
Вот так они и жили с той поры:
лопаткою помешивали скляр,
под лампою гудели комары.
Зачем пришли мы, боже, в дольний мир?
Прекрасен он лишь ночью, со двора,
когда все завсегдатаи уйдут,
и выйдет вождь и сядет у костра,
который, впрочем, нелегален тут.
Он сядет, завернется в старый плед,
окликнет братьев, мертвых и живых,
и длинный лес в уме на сорок лет
поделит, разливая на двоих.
ПЕРЕВЁРНУТОЕ
губ, который нет почти, грязцой
Господин с кофейною в углах
встал, включился свет над головой,
оказалось, в нижних этажах
он не то чтоб голый, но на нем
ничего, кроме кальсон.
Так зачем на нем тогда пиджак
замшевый так замшево сидит?
Уж не вопросительный ли знак
представляет этот индивид?
Почему я вижу вот таких:
странных, половинчато-двойных?
Он берет со спинки кресла плащ,
под руку с зонтом плетется прочь.
Ветер человеков гонит вскачь,
но куда пойдешь в такую ночь?
После итальянского кино
даже днем в Америке темно.
Не искать при свете фонаря,
в темноту ворот поводыря,
чей всегда раздвоен силуэт,
а найти по гололеду след,
и топ-топ сквозь спящий городок
в мокасинах пешей парой ног.
и фонарные режут столбы
темноту хлеборезкой своей.
15 
