ЖЁЛТАЯ ПОДЛОДКА
1
За стенкою моей —
высокий шум воды.
Спасите наши души!
Тридцать два квадрата,
морозильная камера,
переговорное устройство —
начинается дрейф.
По курсу — будто первый день творенья,
и я о нём не знаю ничего.
Подлодка цвета свежего желтка
ложится в дрейф.
Море Пригородов,
море Московских улиц,
море Цветущих Яблонь.
Вот песня о любви:
квадрата — тридцать два,
сто долларов,
возможность гонорара
и неприкосновенность.
Господи!
Спаси же наши души!
Ведь теперь
со мной — Один лишь Ты.
2
Она мила и в одиночестве своём,
а вот с людьми — немножечко дурная.
Спаси всех нас, не посчитай грехом
или что я напрасно вспоминаю,
а только по любви —
слова мои.
Она искала — слышишь ли? —
как подтвержденье
в Кронштадтских невозможных дневниках,
явленью — чудеса-то вышли,
и все слова-то у неё в венках,
такая глупость,
ересь, что ли —
так.
И всё — про «Курск».
А мне хотелось её развеселить.
Сказала:
— Yellow submarine — ведь тоже про «Курск».
Поэт и сам — как жёлтая подлодка.
3. ГИМН ОТЦУ АРТЕМИЮ
Отец Артемий! Простите нас всех
за то, что вы — не Джон Леннон!
Ваши овцы, курчавые будто снег,
разбросаны по вселенной.
Отец Артемий! Вороний овощ.
Простите нас, что вы стали глухи.
Святые охотней людей приходят на помощь,
и Господь прощает грехи.
СОКРОВИЩЕ
*
Просто было
до смерти
выносить платье
женское.
Россказни — карта! —
обложки яркие,
было просто,
до смерти.
Вынуть, промыть
талой водой —
каюсь!
больно!
страшно!
доктор!
Стиснуть,
задушить,
наконец —
было
просто.
Бросить
под ноги —
прах.
Стать убийцей,
как — непонятно,
кого — неизвестно.
Жива ведь,
так что же ты…
*
Рассказать ли, как вещей бессоницей
нелекарственной, дикой, глупой
смяты мощи, оставшиеся от сей,
возомнившей себя земли пупом?
Не рассказать.
Слово властно ли выразить
помыслы вроде ошибки в цифрах,
некогда ведь праздновала взрывы
радости в чужих играх,
а теперь пришла боль.
Мука сможет ли выразить ужас мглы,
как жить без тёплого, сладкого,
тёрки мокрой, скоромной иглы,
без жеребчика гладкого?
И не надо!
*
Бросила, сдохла,
дохлая стала,
смирилась,
согласилась,
не перешла,
наврала,
чтобы фасад,
чтобы, Господи,
хоть фасад один,
пока лет немного,
а молода ведь,
не родила.
Стала панночкой.
Бывшей.
Мертвячкой.
Выгнала Вия,
окончила танцы,
под ноги —
тебе, дорогой,
многотелый и многолицый,
топчи, коли можешь
своё белое полотенце,
рушник вышиванный.
*
Иду я, дороги не различая,
в края,
где запах костра,
где сверкание гор,
где табор не таборанский,
хоть в городе будто тону с головою.
Я город московский люблю
за страны весёлые будто,
за волю,
откуда никто никогда не пришёл,
откуда никто никогда не вернётся,
свободы обол.
Я себя продала,
никому не продамся,
как продано!
Бродяга блаженная,
падаль,
вещица в шкафу,
молодая,
дура,
всё ещё впереди,
впереди, кроме стран,
откуда никто никогда не вернётся,
будто склоны рязанских холмов с земляникой в июне —
мне там хорошо!
*
Масть жеребчика —
стыд и враньё,
отвечаю:
нет радости в бёдрах его золотых или медно-бронзовых,
из нержавеющей стали.
Я ли не знала
хрустальное прикосновенье предзимья весёлого,
вещего снега,
волчьих стремительных искр?
О, как любила и знала!
*
Не рассказать,
как питает собой
утомлённых, ужасных, недужных,
будто проклятых и деловых понапрасну —
незаметная и добровольная женская смерть.
Перед нею склонится природа,
как невеста под гнётом венца.
Когда, как в утробе матери дитя,
умирает женщина в женщине,
тогда прерывается цепь обновлений
и будто стирается мир.
Тогда не бывает мужчин,
а только младенцы или подонки.
Так вновь обнажает лицо
почерневшая кость.
15 
