* * *
День был морозный. Я с утра пошел на озеро, на коньках катался, мяч палкой гонял. Народу вывалило уйма, кто просто гулял, кто торговал блинами, сбитнем, свистульками, варежками. Солнце проглядывало сквозь облака, края облаков окрашивая розовым, небо желтым. Барышни с кавалерами отирались под руку, служанки у дальнего берега рыбу покупали. К полудню замерз я, домой побежал. Захожу — мачеха дочку кормит. Глядь, а у нее на руках не младенец, а змея зеленая, чешуйчатая, к груди присосалась, и кожа молочная зеленью отсвечивает. Обмер я и палку уронил. Мачеха вздрогнула, повернулась, посмотрела на меня, и сразу девочка стала девочкой, и зелень мигом в глаза изумрудные стянулась. Не помню, что сказала она, что я ответил, но с тех пор стоило мне взглянуть на мачеху искоса, и видел я не ровный жемчуг зубов, а кривые желтые клычки, видел зрачки вертикальные и длинные когти — но через мгновение всё менялось, мачеха ласково улыбалась, смеялась, у печи стояла, с ребенком тетешкалась. То ли бес в меня вселился, то ли рядом со мной бес. Думал отцу сказать, а как скажешь и что… Дома старался поменьше бывать, с пацанами бегал, или работа какая находилась. И вот однажды прихожу вечером в избу и сразу чую: дух там стоит нехороший.
— А где отец? — спрашиваю мачеху.
— В город уехал. Я баньку истопила, давай быстрее, помыться успеешь. — И как медом истекает, глаза щурит, усмехается, а как вышла, меня будто толкнуло что-то, — заглянул я в печку, а там полушубок отцов дотлевает, кинулся на конюшню — конь не запряженный стоит. И тут понял я: сожрала ведьма отца и меня съест, после баньки-то.
Оседлал я коня и поскакал, куда не знаю. Оглянулся — змея по следу моему ползет, догоняет. Ударил я коня пятками, понесся конь, ускакал от змеи. Потом с коня я спрыгнул, пустил его по дороге отвлекать змею, а сам через речку по льду хрустальному в лес свернул. А в лесу как бархат лежит, ветви деревьев как в стеклярусе, еловые лапы — в меховой оторочке, и брат мой ветер следы завевал, и брат мой снег следы засыпал. Так и шел я, шел по сугробам да сквозь синий лунный свет, и сюда пришел. Так позволь мне, дедушка, в избушке остаться! Я пол подмету, перину взобью, окошки вымою! Я, бабушка, печь тебе истоплю, щи сварю, пироги испеку! Да ты, кумушка, не слышишь… Дай я тебе на нос сяду и всё снова расскажу. Значит так: день был морозный.
— Ам!
С тем была плутовка такова…
Постоялец
Небо затянуло облаками, густыми, тяжелыми, еле пропускавшими свет, сквозь облака пробивавшийся легким жемчугом, и это сочетание ватной тяжести и мерцающего перламутра встречало нового постояльца, шагавшего к двухэтажному невзрачному зданию на окраине города. Гостиница (отель, ночлежка, дом туриста) не отличалась удобством — комнаты на троих, клозет и душ в коридоре, — но постояльца (назовем его Иваном, или Игорем, или Андреем) отсутствие современного комфорта не пугало. Он привык к стенам зелено-грязным, к серым застиранным простыням, и его скорее удивил бы сияющий белым блеском кафель, чем в черных пятнах треснувшая плитка, покрывавшая пол и стены душевой. В угловом номере ему досталась кровать у окна, откуда тянуло свежим влажным воздухом (берег реки был близок), а у стен расположились соседи — белобрысый высокий парень, всё время говоривший по телефону, и молчаливый лысеющий узбек. Часов в шесть утра они уходили (узбек еще раньше расстилал коврик и почти беззвучно молился), и Андрей (Иван, Игорь) оставался один. Если день был ясным, что случалось нечасто, солнце заливало всю комнату, и Андрей накрывался одеялом с головой. Лежал долго, на спине или повернувшись набок. В конце концов дремота спадала, он вставал и шел в центр.
Тянулись улицы, дома, стены. Мощенная булыжником мостовая вела вдоль зданий под угловатыми черепичными крышами, вдоль матерчатых навесов, круглых столиков, легких разноцветных стульев. Иван заказал кофе и круассан, теплый слоеный рогалик. Мимо прогрохотал мотоциклист, пронесся, всадник проскакал, бодая выхлопы, подняв штандарт. Иван расплатился, встал и неторопливо двинулся дальше. Редкие солнечные лучи отражались от стекол, проникали сквозь стекла в невидимые темные помещения и там терялись. В эти магазины, лавки, бутики, мини- и супермаркеты, в эти гастрономы посетители рынка, покупатели рыбы и мяса заходили, толкнув массивную вращающуюся дверь, и, пройдя лопасти турбины, оказывались в прохладном зале. Андрей зашел вслед за ними и сразу увидел ряд низких книжных прилавков. Он перебирал тоненькие брошюры, листал иллюстрированные фолианты, в которых папиросная бумага прилипала к репродукциям и гравюрам, и тома, прикованные цепями к высоким массивным кафедрам, втягивали пыль серого воздуха, а потом пыль вздымали. Так он ходил между стеллажами, ходил, топтался и ничего не купил, к явному неудовольствию приказчика, вначале приторно улыбавшегося, а на выходе ему еле кивнувшего — другим покупателям, нагруженным коробками, он услужливо придерживал дверь и помогал нести узлы и баулы.
Вынырнув из берлоги антиквара в переулок, Игорь вдруг понял, как сильно устал от препирательств с упрямым старьевщиком, и, фыркнув, отправился в ближайшую тратторию (таверну, идальню, забегаловку, чайхану). После тарелки лапши и кувшина подогретого вина он почувствовал себя лучше и готов был к дальнейшему пути. Запахнув халат на груди, уклоняясь от порывов ветра, Игорь шел от скамейки к скамейке, садился отдохнуть, вставал и снова шел, сутулый и продрогший. Раскаленный асфальт плавился под ногами и почти прилипал к подошвам кроссовок. Иван (Андрей, Игорь) гулял по городу до вечера, смешивался с толпой, заглядывал в полутемные церкви, останавливался, заходил в уличные кафешки, чтобы выпить холодного пива. Зажглись фонари, вытянув шеи, и видны были слетавшиеся мошки, то и дело падавшие на землю.
В гостиницу Андрей вернулся поздно, соседи спали. Он тихо прошел, разделся и лег. Рубашка и джинсы повисли на спинке стула, в окно светила луна. Андрей (Иван, Игорь) уснул быстро и проспал до рассвета, когда солнечный свет его разбудил, и Андрей натянул на голову одеяло, но на третий или четвертый день приснился ему сон. Из темноты появилась молодая женщина, одетая в длинное обтягивающее платье, лиловое, излучавшее свет, и такая же была на ней круглая шапочка, обшитая бисером. Женщина была бледна, ее кошачьи глаза то распахивались, то сужались. Она мягко улыбалась и придвигалась к Ивану, шаг за шагом, но не могла подойти, как будто воздух ее задерживал, как будто она пыталась преодолеть невидимую вязкую преграду, кружилась на месте и в следующее мгновенье прижалась к лежавшему навзничь телу, скользнула жаркой грудью, откинулась назад, изогнувшись, и пропела беззвучно, голосом взлетая вверх: «Иоканаан! Иоканаан!» — истекая истомой и страстью. Больше Иван ничего не помнил, да и это вскоре забыл.
Днем, во время прогулки по городу он почувствовал легкое недомогание, небольшую слабость. Зашел в бар и выпил водки, но гулять больше не хотелось. В отеле принял душ и заказал горячий чай в номер. Потом, вывесив табличку «не беспокоить», лег в постель. Его бил озноб, холодели кисти рук, через полчаса или час он задремал, а проснулся от усилившегося озноба. Хотел встать, но ноги не слушались. Дрожала челюсть, изнутри нарастал, наплывал холод. Веки тяжелели, и около койки выросли две фигуры в белом. — «Эк его, родимого, лихоманка взяла…» — «Охо-хо, сторожихонька, пришла трясавица… Ну дай, дай ему попить. Ишь, губы-то обметало».
Восстание
Мороз с утра пробирал, шинель не грела, но шли мы бодро и решительно, и если не запевали, то лишь потому, что песни для свершавшегося не было. А свершалось великое освобождение, первый день без властителя, и у командира, который вел нас, слегка кружилась голова. Раз-два, раз-два, левой шаг, правая рука вверх, правой шаг, взмах левой рукой, раз-два. На мосту остановились — солдаты другого полка замерли стеной. Мы видели оловянные глаза, застывшие масками лица. Я вытащил шпагу и сказал, что убью каждого, кто двинется с места. Потом свернули в переулок. Зияли провалы окон, сквозило, на крышах и подоконниках лежал снег. Сгущался черный воздух, смешиваясь с белым цветом снега. Над входом ярко горел фонарь, затмевая луну и образуя желто-оранжевый ореол. За дверью в небольшом зале сидели зрители, а на эстраде перед серой ширмой прыгали два человечка, то дрались, то обнимались, кричали и пели тоненькими голосами. От их ручек и ножек тянулись вверх еле заметные нити, проклятые нити, заставлявшие нас бить друзей, маршировать, когда хотелось сидеть, танцевать, когда хотелось идти прочь, — но сегодня мы наконец обретем свободу. Человечек дернулся, в ручке блеснула сталь, и он резким движением слева направо перерезал нити, и себе, и второму человечку, и одну или две секунды они стояли, взмахивая руками, и тут же с грохотом упали на пол. Глиняная голова раскололась, погас свет, стали слышны шум ветра и железный скрежет. Проезжала вдали машина.
Поиск работы
Узкая лестница вела вверх, загибалась спиралью, металлические ступени слегка вибрировали под ногами, ладони скользили по отшлифованным сотнями рук цилиндрическим перилам, но сначала надо было подойти к обшарпанной двери и войти в полутемный подъезд, где справа начиналась узкая спиральная лестница, шедшая до третьего этажа, и, поднимаясь, он видел осколки света в узких ромбовидных окнах, иногда испачканных известкой, иногда разбитых, но чтобы увидеть свет солнца, дробящийся в стеклянных ромбах, надо было прийти рано утром и, медленно, шаг за шагом поднимаясь по узкой, изгибающейся лестнице, останавливаться и следить, как свет полосами падает из окон, а если прийти вечером, то свет терялся, исчезал, как и в те дни, когда небо затягивали темные, сплошные тучи, или шел дождь и с улицы тянуло сыростью и прохладой, и поэтому он приходил в солнечные дни и медленно, шаг за шагом шел вверх к третьему этажу, продвигался в теплых и ярких полосах света, то вспыхивавших, то пропадавших, в зависимости от того, оказывался он лицом к серой бетонной стене или к окнам, в зависимости от того, на каком изгибе спирали он оказывался, но останавливался он всегда лицом к свету, теплому и яркому, дробившемуся в ромбах, и вот наконец дошел он до третьего этажа, до двери, обтянутой черным дерматином. За дверью ему дали стандартную анкету. Первые графы — родился, учился, женился — он заполнил быстро, но потом вопросы были сложнее:
— Кого убивал ваш дед?
— Кого убивал ваш отец?
— Кого хотите убить вы?
Он надолго задумался, убрал ручку, встал, двинулся к двери, вернулся и снова шагнул к выходу, и снова вернулся, сел, достал ручку и быстро-быстро начал писать.
Сказки
2.
На берегу речушки стоит избушка. В избушке три старушки, сеструхи-вековушки: одна хромая, вторая кривая, третья слепая. Хромая нить тянет, кривая прядет, слепая полотно кроит. А платьице получится какое, на базар нести некому, молодцу прохожему дарят, молодец прохожий как наденет, так судьбу и найдет, хочет потом старушек прибить, что судьба не та, но сам виноват: неча на дармовщину зариться! А хромая с кривой да слепой только такое сшить и могут, что за деньги не продашь, а лишь дураку подаришь.
3.
Вышел раз, никого не встретил, вышел два, встретил ветер, вышел три, долго шел, встретил черта, не узнал, развернулся и пропал. Тут и сказке конец.
4.
По небу змей летит, сквозит, крыла распустил, солнце закрыл, потом вниз стрелой, вниз головой на чужие головы. Глядь, а это не змей, а кирпич, в темечко аки семечко, и каюк. Лежит тюк.
5.
Родилися две лягушки, красная одна, белая другая. Росли-росли и выросли, и вышли замуж: белая за царевича, красная за королевича. Где же сказка, спросите? А что, это вам не сказка?
7.
Запрягли небесную лошадь, распахали небесное поле, посеяли небесные зерна. Взошла рожь.
Сжали рожь и веяли жито, полетела полова по небу, превратилась в птиц.
Запрягли небесную лошадь, распахали небесное поле…
8.
Чванился Савка, сидел, как барин, а встал когда, то повалился навзничь, поднялся и запнулся тут же, и упал ничком, и сел опять, и снова чванился, не Савкою хотел, чтоб называли, Савелием Михалычем хотел, но мимохожий парень упрямо говорил ему: Савелий Силыч!
9.
Тут и сказки кончились.
46 
