Дмитрию Кузьмину и Сергею Тимофееву
Вот в парикмахерской красивой Риги
готического города
компактного, как славная шкатулка,
нет, как макет картонный самого себя,
разложены на столике журналы
и среди них лежит поэт латвийский современный
на глянцевой обложке модного журнала почему-то,
нарядный, в галстуке каком-то мотыльковом
и книжечка нарядная при нем
стихов свободных,
но таких же, как в Париже, например,
а может, в Лондоне,
вообще в Европе,
в Нью-Йорке
и немножко в Катманду.
От города Парижа
до города в какой-нибудь не знаю
все пишут одинаково теперь
у всех теперь язык какой-то грязный
и молодой
и страшно безобразный
зверь какой-то некрасивый зверь похожий на крота
И пустота
от города Парижа
до города в какой-нибудь не знаю
А было здесь на берегах балтийских
суровый рыцарь немец орденец барон
закинув плащ за плечи, ничего не объясняя
бил мечом плашмя по спинам местное языческое стадо
Он гнал их в реку, в сумрачный залив
он гнал их, ничего не говоря
Ни слова не произносил миссионер безжалостный
с крестом, с мечом суровым.
Они покорно шли, сгибая спины.
И были эти спины мужиков и баб
одеты в грубые и домотканые дырявые рубахи.
И вот суровое встает над ними солнце
богослуженья лютеран
И вот выходят из воды реки
с детями бабы
и за ними мужики
выходят из воды реки
уже не дикарями, не племенами,
а народом,
просвещенным светом веры.
Но барон был немец
по-прежнему
Он мрачно здесь царил
Он неуступчив был и неотступчив
Он заставлял работать, в город не пускал
Он запрещал им говорить на местном языке
Он их наречие сердито колотил по согнутой спине крестьянской
Он Ригу городом своим знал
пастор Тибуртиус
а их он в город не пускал.
У них деревня,
а в деревне церковь —
я лютеран люблю богослуженье —
когда они теперь шагают в воскресенье
в родную церковь
Мать молитвенник несет
Сегодня девочкам черед конфирмоваться,
мать сшила платье белое для дочки
Поют псалмы
и небыкновенно и неожиданно всегда звучит орган.
Порядок здесь живет, он молчаливый,
он Строгости супруг, они венчались в церкви,
их обвенчал однажды пастор местный,
он в Любеке учился, он мечтает
переложить псалмы Давидовы слова
на местное наречие
А в замке остром
справляют свадьбу Карла фон Мюнхгаузена с Якобиной
фон Дунтен
и поют среди серебряной посуды:
— Анке из Тарау нравится мне больше чем жизнь и богатство
Но и пастора свеча горит над Библией,
уже переведенной
на то наречие, где первый слог ударный,
а остальные тянутся за первым слогом
в словах протяжных.
Но и дед сурово сёк парней гульливых
за прыганье язычества через костер.
Теперь ступай-ка дочка в Божий храм
иди конфирмоваться
на грудь смиренно перекинув косы
такие светлые.
Потом волынка заиграет
и гусли зазвенят.
Нельзя же так,
чтоб не гулять совсем, не танцевать!
И Лайму обхватив за крепкие бока, танцует Янис.
Так и Бог ведь в день седьмой себе устроил отдых!
Семья обедает обед воскресный.
Дочь старшая несет на стол и силькумайзес,
и лидака-ун-ола, и капосту эдейс,
и деревенский испеченный хлеб домашний.
И за столом за этим деревянным семья сидела
И отец читал молитву
застольную
Все складывали руки молитвенно, как на картинах Яна ван Эйка —
ладонь к ладони.
А теперь гуляют в ресторанах поэты разные
на местном языке.
Они совсем гуляют как в Берлине,
в Берлине всё равно гуляют как в Париже,
в Париже все как в Лондоне гуляют
А в Лондоне гуляют все поэты,
как в Катманду,
наверное,
теперь…
Но вдруг явилась в рижском кабаке
тень деревенской бабки с розгами в руке.
Ее черты суровые в платке
повязанном под подбородком.
И замкнется для поэтов пьяных круг сурового кольца.
И вот тогда-то в крепкие ладони
еще крестьянские
они зароют стыд лица!
45 
