POST SCRIPTUM
1. ЧИНИЗЕЛЛИ
Не разрывай его, тёплый и тёмный шалтай-батай: клянётся твердить молитву, не ходить к Чинизелли, не кушать грязных гнилушек. Из слепого сечения гибельных гроз, из кукложаберных колких ларцов, из шёпота, звона и стука фертильного феатра, — вынырнуть поскорее, перепоясавшись по-шахидски, — и подарить пейзажу разлёт нарциссичного тела.
2. ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО
Умный и добрый, грустит и смеётся: обнимемся — чтобы переделать постскриптум. Как песок застилает гортань. Как темнота молчит на языке эмульсий, — но внутри осязания спелая смерть не станет грубее и слаще. В острых ловушках самих себя, в солянке из лимфы и цедры, в лопастях пепла, тишине и снегу — завсегдатай ордалий узна́ет последнее слово.
СТИХОТВОРЕНИЕ «СООБЩЕНИЕ»
Укушен нежный товарищ и недруг по экспедиции в лаборатории: помнишь номада между рифами в кровавые пену и крем перетёртое тело, и фолликулов рвущихся (вывернуться наизнанку) сладкое пение? Но нет, — было другое: как опрокинут проспект, — (неожиданно вспомнишь), — и на берегу ленинградской реки, на волглом огне взопляшет несчастная лимфа. Одиноким, бездетным, осматривать пойму, ущелье, брандмауэр и фронтон: из гудрона, щетины, кровавого крема и амальгамы вынырнув, — не бойся бояться. И Ганимед конфетку ртутную подносит на ноже.
СПЕКТРОФОБИЯ
1. АМАЛЬГАМА
Не жизнь, Суровая Дебилка, их съела, — а просто: так ветрен пейзаж, так ядовит этот вид, что слов не найти, предложение не собрать, и неотчётливо фото. Как если бы кто-то бубнит и кривляется, и хохочет и мучается, и тёплую пулю глотает. «Горьковаты дела твои, Господи нежный», — пел, смеясь и танцуя, и играл — с зеркалом, шеей и шилом. Чтобы: напропалую — отсутствовать.
2. ЛЕНИНГРАДСКИЕ ЦВЕТЫ
Растерзаны простым осенним видом — окраина, серое поле, посёлки, ледяные глаза луж, тысячи дачников (и серость их ватников, их сверкающие клыки), и тамбур пустой, и шприцов полый хруст, и вечер затеплил вьюжную цигарку снега, и выстрел — брат поцелуя — сглотнул всю эту юную невидаль: горгульи и маскароны на фасадах вокзалов, и в память о них — злой аромат несловесных цветов.
RENDEZ-VOUS
В соты стигмат или в жареный холод, во всю хуеблядскую нежность (как в зеркало, так сказать) посмотреться погибающему посоветовав: например, сладость лезвия, шва легчайшая поступь или вёрткого яда в провале (в ущелье) кипящая густота. Но только — вывиха запечатлённая боль, и вместо последних любезностей — грустная красота: видишь, на этом, на том и на каждом красном широком газоне доктор-гэг ублажает брандспойт.
MNEMOPHOBIA
Не зовущее Слово Твоё, а только — пепел холодный коснулся виска, — и погибло (забыто) всё предыдущее: как бронзовеет Коцит, и побережья вдоль прослезит ледяная ладья, — всё распадается, зиждясь. Но помни: Иматры ночной антрацит, в черте города перемещений простые труды, бытовые условия эмигрантов неудовлетворительны (см. схему 13), и чёрный ртутный торт твой рот снедает.
DISNEYLAND
От змеезубого легиона (летящего), до всклинь кровоточащего диснейленда, — заметишь: всех обескрыленных, скованных, обезбоженных и заново скованных реянье и роенье, и ловушек простое соположение вне пейзажа развёрнуто, и сомнения разрешает игла. Ах если бы так!.. Но немыслимая вдруг привидится бонна, и ружья́ (и ручья) кипящая влага, — словно бешен разъятым и вышитый флагом в кость.
ЖЕЛЕЗНЫЕ СЛЁЗЫ ДОКТОРА КАЛИГАРИ
Mr. Water обещается организовать грохот прибоя: над побережьем Вечного Льда — врасплох застигнутых судорога геофагов, и выскользнувших рукокрылых из разлома (ущелья) недвижен полёт. Так нежная, белокожая N. вспомнит об этом прежде себя, — в зиянии золотых анфилад, в плену Muppet Show, в алой иглы острие: вот табльдот зооцида, куда приоткрыта каждая (каждому) дверь.
АЛОЕ ПЯТНО / АЛАЯ ТЕНЬ
Как неразборчив почерк протоколиста, растерян или расстрелян, или просто — некто расписывал ручку, — так в снегу замолчит папироса, в незаживающем блеске мокрая ветреность камня не напомнит конспект поцелуя или очерк прикосновения. Смуглого тела вожделенный радушный жернов, убежище безымянного идиота, — юнец и юница, братец Гной и сестрица Гниль глядят на тебя со дна Суровой Реки — и жуют золотое суфле. На тысячи влажных частиц пыли и стекловаты разрываясь: в присутствии воспоминания о тебе. Осязаемый и человечный, — просвет внутри звука, стоустое слово в графитной пыли, — сядем скорее вдвоём, как Алмаз и Хвоя, что зовут друг друга по именам, плачут и пляшут.
ДОКТОР / КОРИДОР
Если ты умирал — гладить и резать ставшую общей кожу: как гибель заложника под канифолью воображения, когда вдруг застываешь, непредсказуемо примечая, что внутри себя уже не осталось «себя». Что-то, что никогда не проходит мимо, — тёплый пепел горячих снегов и глупые гены в глупой крови, и раз в столетие, погибая, устрица мажет Небо огнём, вспоминая — солёный и слёзный, влажный узор чёрных волос, увивавших твою икроножную. Эту стыдную жизнь, как жемчужину хрома, любимую женщину и ледяное пение московской свинины, — сварить в скипидаре, кровоточить алым гноем, уши и рот сталью грустной залив, — прежде спокойно усни.
СМЕРТЬ В ТЕНИ
1
Лёгкий шум, запирающий эту мольбу, — в кратком забвении прогулки, в ледяном остроумии прыжка или падения: тонкий фарфор кофейных чашечек, едва уловимый привкус замолкающих оттенков, неспешный светский диспут — не вынимая кинжалов из уст. Окутавший верстовые столбы и затмивший небо, белый пепел частных записок не сольётся с белизной бесконечности, не узна́ет перемирия или предгрозья, не услышит липкого пения, — но каждое слово станет прозрачной иглой. Подслеповатая птица, зрящая тебя из глубины этого ландшафта в золотой монокль; как если бы научиться плавать без рук. Как если бы схлынуло и утихло прожорливое воображение вожделеющего.
«Стань грязью земли».
2
«Отпустите нас, отпустите, — лепетали слепые кишочки, — о полуденный царь! Мы хотим причащаться, хотим прижиматься к солёной щеке. Стать гадкой гнилью этой медовой земли. Единым смертельным дюймом подняться против всего, что есть. Покуда каждая молекула мира пропитана ядом ада, и даже самый счастливый вечер — суеверный сувенир Сатаны, — что ещё промелькнёт среди пены поющих ветвей? Невозможные глаза, невозможный рот, невозможный лоб, невозможные ушки, невозможные волосы, невозможное тело: приезжай в наши счастливые земли — и схрумкай нас всех поскорей».
Ты слышишь, мой милый Ангст?
НА ПРИВЯЗИ
С цепью, беспомощно тонущей в бесконечности снега: резким ударом по голове разбужена ширма зрения, расколот грецкий орех сознания. Увиты лаской хлыста, в клетках из пудры и пара, в соли огня фаянсовой, — исчисли и назови каждый вздох, каждый шаг, любую нелепую птичку спазматически догорающего, неутолимого воспоминания. Таков дневник Любовного Столкновения. Такова траектория слёзного взрыва, рассекающего отголоски аккомодации: содрогаясь от почти невозможной нежности, отвращения и любви. Помнишь пришедшую сильную осень, что сжевала все наши жилы? Видишь искомый и гаснущий сегмент голизны, — блёклый просвет, затрепетавший на краю полублеска? Эта ничтожная точка, этот нежный ночной мотылёк утащит бескожного, безымянного N. в сторону смерти. Туда, где тает последняя фортификация. Где кромка встречает надрез. Где бодрствующий, просыпаясь, уснёт.
38 
