День засорён трудом.
В этой мутной тёплой гуще мелькают подводные солнечные пятна.
Что они?
Это — ты сама, ты вся, ты та, доходящая до себя сегодняшней только бликообразно.
Это — сизые черничные кусты в сосновом лёгком корабельном лесу, лес сверху раскрыт, беспомощен: у леса сняли (и потеряли, закатилась) крышку, как у алюминиевого бидона, и залили холодным солнцем.
Ослепительный свет льётся на маленькие насекомообразные яркие ягоды. Ты находишь их на ощупь. Наощупь. Они торчат, как жесткие, блестящие, весёлые клещи на собачьем пузе. Ягод здесь без счёта, сизые созвездия, уходящие в приземную тень. Лыбишься свой товарке по младшему пионерскому отряду Тане — синими губами, фиолетовыми дёснами, лиловым языком, зубами как чёрный жемчуг. В малиннике кряхтит и трещит корпулентная воспитательница отряда. Малинник мстительно колется, защищаясь, воспитательницу зовут Гера. После отбоя ты, взращённая на мифах Древней Греции, высушенных до неузнаваемой плоскости педантом Куном, заискивающе и надменно (сызмальства тебе удавалось это сочетание) заявляешь ей, что Гера, мол, это богиня-воительница. Усатая богиня польщена, взволнована.
Сорок панамок покачиваются в черничнике, как группа медуз на солнечной волне.
На горячей траве на просеке, заросшей полным прозрачного пламени цветком иван-чай, сидит человек Андрей. Кто он? — не было понятно и тогда, а уж сейчас совсем пропало — без следа.
Можно не помнить и не забывать одновременно.
Человек Андрей приблудился к лагерю. Приблудок, придурок. Держали его для чёрной работы, на чёрный день. Выносить помои, чинить рухлядь. Он сидит на траве, щурится, закрывает лицо от солнца рукой. Чтобы лучше видеть тебя, дитя моё.
Ты не помнишь ни лица, ни голоса, ни очертания, но только помпезную неловкость своего положения. Все знают — в тебя влюбился придурок, прибившийся к пионерскому лагерю. Это так жалко-жалко, что никто и не думает дразниться. Все понимают. Он следует за тобой по пятам, глаз не сводит. По своему острову, по его пенной кромке следовал за Мирандой обеспокоенный своим желанием Калибан, изредка предлагая принцессе хорошие вещи: водоросли, коряги, пушистые дудки стеблей. В обмен она учила его говорить — она наполняла совершенно новыми словами его помыслы, чтобы тем горше он мог узнать — она никогда не повернётся к нему.
В черничнике сейчас человек Андрей страшно занят. Он сцеживает с веточек ягодки и ссыпает тебе в ладонь. Ритуал: он угощает тебя и балует и смотрит напряжённо, сурово, по-хозяйски, как ты их глотаешь. Если ягоды высыпались, он их собирает, придавливая. Ты благосклонно ждёшь и томишься.
Ты отмахиваешься от могучих комаров карельского перешейка. Восьмилетняя повелительница придурка. Ни лица ни помню, ни очертания. Только смутно — он был кудрявый. Но не такой кудрявый, конечно, как ты. Торчали там какие-то сухие пегие кудельки. Твои же локоны тогда были как горящие сливы. Почти седые, сизые. Он смотрел на них в изумлении. Miranda — изумляющая. Помню ощущение изумлённого взгляда. Помню нечистые ладони, полные придушенных ягод. Помню его, следующего как тень, — помню его тень. На черничнике, на раскалённой траве.
Ягоды просы́пались, он мучительно улыбается. Потом тыкает пальцем в направлении твоих волос — ты благосклонно объясняешь детским баском: кудрявая. Я — кудрявая. Кудрявым — счастье (присказка твоей плаксивой бабушки). Он покорно, подобострастно подбирает за тобой твои слова.
После родительского дня, рассекавшего лето надвое, в пионерском лагере содрогалась дискотека. Младший отряд туда выпускали на полчаса — поужасаться и тем примириться с отбытием в город родителей, привезших нервным отпрыскам черешни и клубники, полные дизентерии и ночного отчаяния. Прямо посередине дискотеки стоял маленький телевизор, из которого неслись неземные звуки вокально-инструментального ансамбля Modern Talking.
Внеполые фигурки, отсюда кажущиеся сродни сомовским маркизам (локоны до пояса, золотые и серебряные, башмаки и каблуки — хрустальные), вскрикивают: ты моя душа, ты моё сердце. Хрустальным контратенором ангелы-сastrati пели о возвышенном и были все облиты, припорошены и пришпорены райским пеплом, диско-бликами, кокаиновым инеем. Но это видно отсюда, тогда же восьмилетним пигмеям и пигмейкам, строгим ручейком протекшим за мрачной воспитательницей мимо изгибавшихся и трепещущих старших товарищей, всё это казалось странным и торжественным.
Мелюзгу наконец вышугивают из клуба в тесную июльскую ночь, и мы с Таней завороженно бредём спать. Человек Андрей, которого на дискотеку как вонючую тварь, ясное дело, не пускают, движется следом за нами. Он никогда не выпускал тебя из поля зрения, твой унылый телохранитель. Из ночи слышно — кудрявая, ты тут? Кудрявая, ты тут? Таню раздражает это блаженное бессмысленное повторение, её занимает ганимед из старшего отряда, что она и пытается тебе втолковать горячим шёпотом. Ты её волнения вполне не понимаешь, но слушаешь очень внимательно, а крики Андрея тебе только ясны и успокоительны (И сторожа кричат протяжно: Ясно!..).
Так он и следовал по ободку того лета, сиротской, бодрящейся жизни пионерского лагеря, твой пастырь-цербер с грязными дрянными руками. Июнь, июль, август.
Потом была, как положено, сцена разоблачения. Чей-то бдительный родитель при внеочередном визите застал врасплох, что весь младший отряд запаршивел, в смысле вшей и в смысле приблудного человека Андрея, поселившегося уже внаглую в коридоре серого дощатого домика младшего пионерского отряда на расплюснутых картонных коробках. Паразитам был объявлен бой.
Квохтание ледяных ножниц на затылке и щекотное лёгкое чувство — падают мёртвые волосы, полные живыми тварями. Воспитательница Гера уныло наблюдала за тем, как сорок её воспитанников становятся плешивые. Ты вышла на крыльцо уже в объятия метко подоспевших родителей, с любопытством целующих твою новую нежную лунную голову с новыми нежными кратерами.
Краем глаза заметила удаляющуюся в першпективу, помеченную задравшими горны гипсовыми пионэрами, спину человека Андрея. Потом он, как водится в воспоминаниях, доведённых до кинематографических стандартов дурного вкуса, поворачивается, медлит. С брезгливостью осматривает новую тебя, очищенную и отчуждённую от вшей и от него. Не-кудрявую и, как следствие, не ту, которой всегда везёт, которой причитается изумлённый рабский взор. Вся эта сцена расколдования, падения волшебства длится совсем мало времени. Ты покидаешь убоговатую обитель, вцепившись в родительские мизинчики, — заберите, заберите меня отсюда от семейства одинаковых горнистов в шумящий сумеречный город, город забвения.
Отсюда — залитый сиянием черничник, лиловые ладони, насыпающие ягоды в детский рот, кудрявая ты тут, со звоном летящие на пол вшивые кудри, фальцеты притворщиков — ты моё сердце, ты душа моя. Приблудный человек обнюхивает твою горящую в луче голову-цветок, ты обнюхиваешь его псиной разящие руки (недавно после не слишком удавшегося чтения сиплый старик расчувствовался: «Особенно меня тронуло, что Вы используете в своих стихах слово «обнюхивать»»).
В этих огрызочках, обрезочках, до которых удаётся дотянуться, нет ни тревоги, ни брезгливости, ни смысла, ни сожаления. Сродни блаженству.
38 
