Три истории о мёртвой жизни Из цикла «Слова в сене»

Лето, у меня на глазах — черная повязка, но я все вижу: солнце, деревья, дома, узкие и широкие городские улицы. Воздух тоже становится видимым: он густой из-за жары, почти непрозрачный, кажется, еще чуть-чуть — и жидкий. Еще немного сгущения — на шее вырастут жабры, и вместо воздуха задышу окружающей концентрированной жизнью.

Лето плотное, лето обступает со всех сторон, лето утверждает тело в его проявлениях: пота, запаха, мышечного напряжения. Тело выходит на первый план, тело не разрешает мыслить.

Лето, черная повязка, все вижу.

Стою на краю собственной пустоты, смотрю в пропасть, становлюсь ею: как змея, заглатывающая свой хвост. Медленно заглатываю пустоту. Закругляюсь. Превращаюсь в существо пустоты с черной повязкой на глазах.

Совершаю автоматизированные действия, осматриваю уголовников, печатаю заключения, осторожно дотрагиваюсь до шеи — не прорезались ли жабры. Нет, пока нет.

Вообще говоря, если они все-таки вырастут, будет проще, потому что сейчас я чувствую боль от того, как они прорезаются, растут, будто зуб мудрости, ноют, вызывают у меня жар.

Мне жарко, черная повязка, лето, все вижу, существо пустоты.

Я двигаюсь по волнам: то выше, на поверхность земли, раскаленный асфальт, магазины, дорога домой, то ниже, в подземелье, отделанное под мрамор, изъеденное тоннелями, внутри которых пробираемся мы, неподвижные в быстрых электричках.

Захожу в прохладное бетонное здание, стены его покрашены синим, светятся экраны компьютеров, записываю об уголовниках, читаю уголовные дела. Здоров, болен, симулянт. Система доказательств.

Лето — доказательство моего присутствия.

Летом в городе почти нет детей, старики в белых панамах и сделанных из газет шапочках сидят на скамейках по бокам аллеи, в тени налитых жизнью каштанов. Старики смотрят на прохожих и раздраженно убеждают не курить.

Бросаю курить. Проверяю, не выросли ли жабры. Табачный дым тоже почти жидкий.

У одного человека в жизни не было опоры, и он утонул. У другого человека тоже не было опоры, и он тоже утонул. Незаметно, поскольку летом и так всего слишком много.

Я стою на другом берегу, а позади меня — сгоревший и упавший мост. Там все очень черное из-за чада, я пытаюсь рассмотреть в нем людей, кричу в темноту, за спиной у меня — другой берег, я смотрю в сторону разрушенного моста, там вообще ничего не видно и только треск, никаких голосов, никаких ответов. Что-то начинает подталкивать меня упасть туда же, куда мост, — и я понимаю, что если не отвернусь, то улечу в это трещащее темное. Просыпаюсь, понимаю, что это сон, смотрю на синее в оконном проеме, вижу лето. Черная повязка.

Без сигарет время становится сплошным. Его летний поток заливает, жабры не выросли, нечем дышать. В конце концов, ничего не вижу, кроме сплошного потока времени. Мне нечем разделить его на пригодные для жизни отрезки, нечем защититься, у меня нет шеста для прыжка в себя, прыжка, необходимого для того, чтобы назвать видимое, подумать видимое, временно выйти из контакта с ним, чтобы помыслить его и себя в нем. Без сигарет оказываюсь по затылок в воде. Я набираю вес, вода пропитывает меня, и начинает сочиться из моих глаз. Я плачу на рабочем месте без видимых причин.

Трудно, когда что-то заканчивается. Трудно, когда заканчиваешься ты сам. Когда происходит одна из тех самых промежуточных смертей, которых в течение жизни нужно пережить столько, сколько написано. Сопротивление промежуточной смерти бессмысленно. Стремление жить в мертвых конструкциях жестоко наказывается, сила удара, направленного на выбивание из них (конструкций), усиливается, и становится еще больнее. Что там жабры, жабры ничего.

Сложно сказать себе: что-то завершилось. Завершилась какая-то жизнь, и все нужно делать заново. Нужно новое усилие, новый материал, острый, сосредоточенный поиск. Нужно исключение автоматизма и стояние прямо — перед тем, что предстоит.

Трудно умирать, будучи живым, потому что кажется, что дальше — ничего нет. Когда отступает целая топография, когда на дно уходит целый мир, со своими людьми, смыслами, трудами и их результатами, когда заканчивается война — и вместо ожидаемой медали (не бывает никаких медалей) оказываешься в начале другой войны. А в этой, другой, никакие заслуги и награды предыдущей не действуют. Все — заново, и все — по-настоящему.

Слишком лень умирать, будучи живым. Слишком хочется понятного старого, хочется, чтобы из А плюс В непременно получалось С. Но старое не приносит ничего, кроме ощущения инерции, убийственного в своей бессмысленности, в том исходящем от него чувстве «ничего не происходит».

Когда ничего не происходит, начинается мертвая жизнь.

Один человек жил мертвой жизнью и всегда желал выпить. Однажды мать не дала ему денег на водку, и он выбросил ее из окна. Следователям он доказывал, что ничего не помнит, хотя на самом деле все помнил. Он помнил, что повторялся бессчетное количество раз, и однажды, когда что-то помешало ему повториться, он физически убрал преграду. Он знал, что ни в чем не виновен, поскольку собственная вина отсутствовала в его системе координат.

Этот человек каждое утро, выпив водки, выходил в лес с огромным топором и рубил деревья, поскольку думал, что они виноваты перед ним. Когда он вырубил весь лес, то стал винить тополя, растущие во дворе. Он выходил и рубил их, полный обиды, горечи, чувства несправедливости. Безразличные тополя падали и трещали, а тягостные чувства человека росли с каждым упавшим деревом.

Когда он вырубил все деревья, то выкорчевал собственную мать.

Один человек жил очень замкнуто. Он думал, что очень любит чистоту и поэзию, и хотел, чтобы все вокруг него было чистым и поэтическим. Он выдумывал разные планы по улучшению мира, но человек был маленьким, а мир — большим.

Тогда он понял, что самостоятельно способен изменить только нескольких людей, но, если выбрать их правильно, они смогут изменить других, и так, разветвляясь, люди умножатся, и весь мир сможет стать чистым и поэтическим.

Он понял, что должен менять молодых девушек, поскольку именно они потом будут рожать и воспитывать правильных детей.

Он вышел на дорогу возле своего поселка, спрятал в кустах небольшую тачку и стал ждать. Он остановил молодую девушку, идущую в поселок, попросил ее помочь ему найти линзы в траве, поскольку сам он не видит, и, когда она наклонилась, ударил ее по затылку, погрузил в тачку, накрыл брезентом и повез к себе домой.

Дома, когда она пришла в себя, он сказал, что непременно отпустит ее, но вначале она должна помыть ему ноги и послушать его стихи. Он, с вымытыми ногами, босой, читал ей вслух стихи собственного сочинения, а потом аккуратно насиловал, шепча на ухо, что сейчас она зачинает ребенка нового света.

Один человек очень боялся своего отца и любил красивую жизнь. Утром он учился в университете, а вечером за городом ездил наперегонки на легковых машинах. Он не был хорошим гонщиком, и поэтому проигрывал все деньги. Потом у него не осталось сил на университет, и он начал быть только плохим гонщиком.

Отец дал ему денег на оплату квартиры, и он проиграл их в тот же вечер. Квартирная хозяйка требовала расчета, день и второй, а потом пригрозила, что позвонит отцу. Плохой гонщик задушил ее шнуром от телефона и спрятал тело в шкаф.

Он уехал в другой город, а тело одинокой хозяйки трансформировалось, разжижалось в страшной жаре, пока не просочилось к соседям сквозь их потолок, требуя себя обнаружить.

Наверное, ничто не пугает меня так, как мертвая жизнь. Страшно быть мертвым, будучи уверенным в том, что живой.

Я писала тысячи заключений по уголовным делам, между строк которых сама себя рассказывала мертвая жизнь.

В состоянии промежуточной смерти душа витает над местами, которые любила, тычется в старое, но проходит сквозь него, как призрак.

Только резкий, неожиданный разворот всего корпуса — в сторону от упавшего моста, от черного треска, от неживой памяти, просящей только одного: успокой и отпусти, только оно, это резкое движение, притягивает призрак назад, на место. Так, соединившись с душой собственной, стоишь, смотришь вперед — и ничего не видишь, но уже — присутствуешь.

Я стою посреди огромного летнего поля, усеянного безымянными цветами. В них нет для меня никакого смысла, я ничего не знаю о них. Я ищу среди них те цветы, которые люблю.

Я не знаю, что́ люблю теперь.

Я двигаюсь по полю, ни о чем не думая, с повязкой на глазах, но с открытым сердцем.

Я останавливаюсь там, где оно начинает биться быстрее, и понимаю, что здесь встретилась со своим: вот оно, близкое.

Дачные дети бегают вокруг меня, пока я ищу свой новый язык, пока читаю стихи, каких раньше не читала.

Все, что делается, — неделание. Только смотрение, слушание, приятие. Смиренное вот, тихое здесь. И волна поднимает меня, а я принимаю формы, соответствующие ее движениям.

В поле появляются люди, звучит речь, и вот — уже не поле, а город, летний, но другой, и люди здесь говорят на неизвестном языке, на котором и я почему-то умею изъясняться.

То, что изначально близко, — приближается, и я встречаю его, готовая к встрече, мы соединяемся, становимся целым, а потом это целое соединяется с чем-то еще, и так — до бесконечности.

Новый язык заполняет пустоту. Из небольшой точки разворачивается город, цельный и дышащий, и его дома занимают место за моей спиной — место трещащего черного, упавшего моста. Город обступает меня со всех сторон.

Лето заканчивается.

Строчки взлетают в небо, как табачный дым.

Черной повязки никогда не было.