Поведаю ли кому историю жизни своей, печаль свою.
Жизнь моя круче, чем яйцо вкрутую, чем гайкой
завинченный намертво болт, в прошлом оболтус, да ус обкорнали.
Мы островитяне, в море мы родились и умрем
мы на море. Но матёрые обитатели материка, матерщинники,
за бесценок скупали шаланды наши, полные кефали, а на свои
товары — чай да табак — пошлины учредили немыслимые.
Оно и понятно: они и в Сенях Сената, верхней палате,
и в Горнице думской всем заправляют. И потому такая
несправедливость, что выборы у нас многоступенчатернистые.
Да к тому же и в Горницу и в Сени Сената
по Конституции могут быть избраны те лишь, кто был
рожден в этом Богоспасаемом государстве. Наша ли в том вина,
что мы уже родились до того, как острова наши вошли
в федерацию? Где закон, там и обид много. Даже в Высший
Законный Ряд никого из нас в рядовичи не выбрали. Хорошо
быть партией большинства, а мы от рождения меньшевики.
Мы, уязвленные язвой гонений и червленные червем сомнений,
изможденные мздой, мы вострубим, как писал зимописец наш,
в трубы, заиграем в тимпаны, тамтамы и тамбурины
гордости нашей. Ибо летом и осенью заняты мы
ловитвой нашей, а зимой пишем зимописи и думу
думаем задним своим умом, по вечерам собираясь на вече.
Вот избрал меня народ в челобитчики да ходоки.
Встану рано и расскажу тебе, господин мой, о наших
обидах и бедах, обедах и обетах, непосильных для нас.
Поелику теперь разрываемся мы между обедом и обетом,
обетом и запретом, ибо не осталось ни лодок у нас, ни сетей,
уловляющих рыбу, — сами мы в сети попали, как рыба.
Убого наше житье, у Бога только лишь и осталось нам жить.
Ибо, господин мой, кому Новый Град, а у нас в домах
и углы завалились, и ветры крыши срывают —
хоть святых выноси.
И — выносили. Из монастырских склепов и лавр,
увенчивали лаврами, а в более суровом климате, где лавр
остролистый редок, — просто лавровым листом
и, реабилитированных, заносили обратно на
всеобщее обозре-восхище-поклонение. И гору
так же назвали — Поклонная, хотя сама она
не кланяется, но туда следовало прийти на поклон
и там поклониться мэру или премьеру —
кому уж случится прибыть-пребывать на посту
в это время да ленточку сподобиться
разрезать особую. Этими ленточками потом
награждались отличницы длинноволосые да
трудоударницы, которые ленточки в косы вплетали
и отличались еще ударней. Звучно стучали
они каблучками, а также без оных, и легконого
входили в светлое завтра и светлейшее послезавтра,
как в подземелье или в тоннеле — чем ближе
к выходу, тем, понятно, светлее. Отличники были
отличены от неотличников, зерно от плевел,
руда от шлаков, ряды от примкнувших попутчиков.
Были еще особо отличившиеся общественники
и общественницы — самые выдающиеся слуги
общества, кои из ряда вон выдавались
и шли по верхам, головам и рукам.
А мы не чета вам — от общества да матерых
общественников мы отделены морями, штормами,
бурями. У нас нищета. Наши мужи говорят: «Лучше смерть,
чем долгая жизнь в кабале». И многие подаются в бега —
на отхожие промыслы в отхожее место.
И потому встану я рано и пойду на наше синее море,
погружу на корабль припасы да Спаса и пойду со-товарищи
за море наше, за синее, бить челом о палаты
их белокаменные. И дойдем мы до самого главного их
и матерого и скажу я ему:
Господин министр, скажу я ему, господин
Примерный министр объединенного королевства
Федеративной республики и примкнувших к ней
Островов! Ваши островитяне, скажу, так же преданы вам,
как матерые жители материка. Замените нам рваные наши права
на всеобщие и одинаковые с ними. Что с того, что ходим мы в раскачку
да в раскорячку — от моря да лодок, — и любой
матерщинник может нас отличить и обидеть: мол, попутного ветра.
Мы — ходоки, хоть и плаваем куда угодно и не угодно,
а дайте нам право самим избирать и быть избранными без брани
своими избранниками или избранницами. И опять же лодки наши,
фелуки и шхуны верните. Мы сами их строили, не спали ночами,
не доедали и держали семьи на воде да на рыбе, а теперь
вышел указ, что все лодки общие, федеративные, а у кого
больше одной, того объявляют врагом общества, и лодки те
забирают. Да снимите же, наконец, эту пошлину на чай и табак!
И снимите этот ужасный ваш китель, он мне напоминает
что-то кого-то со старых открыток и отрывных календарей
с облетевшими листьями, как в печальной роще осенней порой,
когда слышен лишь грай вороний да грай гармониста
на чьих-то свадьбах-поминках. Или, скажу я,
господин примерный министр, отпусти мой народ
на полное самоопределение! Отпусти, скажу, народ мой,
не то после семи лет тучных будет семь лет худых
и бедствие будет большое, ибо лодки надо чинить и смолить
и сети латать, а общество ваше этого делать не хочет.
И мор наступит и глад, как писал зимописец, а потом
налетит саранча густопсовоеросовая и пожрет все запасы
и весь урожай, и скот, и людей живьем есть начнет.
И мудро решил господин примерный министр.
Повелел он всему народу равноправия ради переселиться
на материк, поскольку лодок и шхун у нас почти не осталось.
И прибыли мы, а там ждут уже нас колымаги и везут нас
на колымные земли, где мы должны были семь лет колым
отрабатывать, а после те земли и все, что на них,
будут нашими. И работали мы, живота не щадя, лес валили
и строили крепости, скот пасли и поля засевали.
Но тут вышел новый указ, и календарь изменили:
семь лет зачли за один, и вышло работать нам еще шесть
Семилеток, по-старому, почитай, сорок лет с лишком
по тайге да по тундре скитаться. А за море без кораблей
не уйдешь. А кругом крепости, которые выстроили мы
своими руками, а в крепостях бойцы у бойниц сидят
и стреляют стрельцы. И народ возроптал.
И вечером сошлись мы на вече и стали задним умом,
самым крепким у нас, судить да рядить, для чего
судовых избрали да рядовых. И обратились ко мне
судовые да рядовые: веди нас в бой, говорят.
Крепости ночью возьмем — сами же строили, знаем
и явные, и тайные все ходы и пути.
Но только кто-то нас выдал — никак за понюшку
зелья ихнего, Мары-Иванны. Рано мы вышли, дети
семьи трудовой, все народом. Ждать надо было,
выждать-пождать, пока они зельем этим накурятся
и станут, как квелые курицы. А мы не дождались
заветного часа того. И повязали нас, как малых детей,
переловили, как кур на насесте, и рассадили всех
по землянкам да подземельям. Ждали мы казни,
но духом не пали. Учитель наш, пастырь
послания слал нам в неволю, пиша: «Время
страданий приспело, подобает нам неослабно страдати.
Убогих терпение до конца не погибнет, — глаголил. —
Господь гордым противится, смиренным же дает благодать.
Его же любит Бог, того и наказует. Аще ли без наказания
приобщаетесь Ему, то выблядки, а не сынови ести». Так-то
учил-поучал неослабно нас пастырь и дух наш тем укреплял.
И наступило утро стрелецкой казни: вывели нас
всех повязанных на свет белый, где ждали нас жены
и малые дети, и каждого третьего приговорили
к изъятью души. Секирами да топорами стрельцы
головы нам рубили, а пастырь несчастным дух укреплял,
говоря: «Счастливцы, вы ныне войдете в царство Небесное,
где первыми станут последние». И так-то глаголил он,
что и мне захотелось войти в это царствие, да я первым стоял,
и мне живот сохранили.
И погнали нас в наказание дальше. И писал
Зимописец: «Брели пеши, убивающеся о лед. Страна
варварская, иноземцы немирные, остать от лошадей
не смеем, а за лошадьми идти не поспеем,
голодные и томные люди». И вышли мы к реке многоводной,
похожей на море наше. И выловили мы огромную щуку,
и град заложили по велению щучьему. И тогда
было нам знамение: видели мы, как луна заблудилась на небе
и светило затмила, и обстала нас тьма. И толковал нам
пастырь по древнему Зимописанию: «Егда заблудница-луна
подтечет от запада под солнце и закроет свет солнечный, и то
затмение солнцу да гнев Божий к людям бывает. То Бог
излиял фиял гнева ярости своея на землю нашу».
Говорили мудрые люди, что настал конец времени
и теперь наступило безвременье. И точно как в воду глядели:
новый примерный министр, прежнего сменили —
то ли сместили, то ли смесили, — прислал новый указ
об отмене старых времен. Прошлое, — писано было в указе, —
есть зло и пятна проказы на здравом теле настоящего и того,
что грядет. Начинается новое счисление лет,
самоновейшая история, творимая ныне и здесь
во имя потом и потомков. И месяцы все заменили, и время
вперед убежало подальше от прошлого.
И дальше пошли мы во имя потом и потомков.
И шли мы по новому времени и вышли к пустыне,
которая мнилась в свете белого солнца
вымощенной камнями, как стогны. И храм стоял
с витыми луковками-куполами. А наверху два слепых
плотника, к небу подняв незрячие очи, слой за слоем
ослаивали они луковки куполов. И вот
появилась-проклюнулась из луковиц дивная птица Див
и вещать начала: «Вижу кармин крамолы в златом
храме Господнем. И кровь, кровь, кровь,
и пыль, пыль, пыль от шагающих сапог.
И восстанете вы враг на врага и на друга друг,
и будете вы друг друга и брат брата не в бровь,
а в глаз поражать». И видели мы, как неслись по пустыне
красные всадники на вороных и бледных конях.
И трубач подносил к бледно-синим, залитым кровью губам
трубу и безмолвно трубил.
37 
