Всё ходим и ходим по Варже, по её долине, от истока к устью. «Похороните меня на Варже», — просит нас наш старшой, а сам живой. Живой. «А расскажите про Варжу, про её долину, про её жизнь», — просим мы, и он говорит, перечисляет деревни не от истока к устью, и не устья к истоку, а так. Он рассказывает, живой, говорить об умерших деревнях.
Селиваново
В Селиваново жили хорошие мужики, да все разошлись на голбцы да филёночки. Смотришь — был мужик, и нет. Вот сейчас ещё был. Только его жена сидит, протирает светлой тряпицей филёнку и плачет.
Началось всё с Вениамина. Он был первый красавец в Селиваново — высокий, рыжий, жилистый, губы толстые, весь в веснушках, руки, спина. Как глянет на женщину, та останавливается — и забыла, куда шла. Рассказывает о встрече подругам, а те пристанывают от счастья. Дом его стоял в центре деревни, полная чаша, жена красавица, у детей глаза ясные. Всё было у мужика, чего ещё надо? Но однажды Вениамин решил научиться рисовать на дверных филёнках. Красил слева направо, справа налево, сверху вниз и снизу вверх, то одним цветом, то другим, подбирал колер. Подобрал. Начал рисовать предметы на дверях. Топор, рубанок, молоток. Гвоздь, лампу, ботинок. Колокол, трактор, колодец. Получалось красиво, но что-то не то. Жена посоветовала нарисовать радугу, чтобы получилось как на фотографии, даже лучше. Вот тут Веня и попал. Рисовал месяц, полтора, весь зарос бородой. Жена уже и не рада, что попросила, говорит ему: «Отступись! Будет тебе, какая нам радуга?!». А он всё рисует и рисует, смывает и снова берёт кисти. С каждым разом изображение всё лучше, а Вениамин всё тоньше. Однажды утром жена и дети встали, смотрят, на всех филёнках радуга сверкает — лучше, чем на фотографиях, совсем как настоящая. А Вени нет. Весь ушёл в филёнки свои, весь. Кисточки на полу лежат.
Потом и других мужиков охватила такая же страсть. Сидят по домам, разрисовывают филёнки и голбцы. Так все и вышли.
Сыновья, внуки продолжали дело, только у них получались всё какие-то трали-вали. Потом, когда Селиваново стало нежилой деревней, приходили музейщики и хорошие филёнки забрали — львы, цветы, райские птицы. А потом пошли краеведы, и им-то и достались эти трали-вали. Они и этому были рады.
Нынче в Селиваново никого нет, ни мужиков, ни филёнок. И вообще никого. Да и в других деревнях с этим плохо.
Ивернево
В Ивернево всем заправляли Дарька да Варька, а как они уехали, так и вся деревня поразбежалась. У Дарьки волосы длинные, как плат, густые и тёплые. Зимой она вместо шали в них заворачивалась и так ходила. По ночам ими укрывалась. «Тебе, Дарька, поди, и печь не надо топить», — шутили соседки. Но она топила избу, и баню раз в неделю, как надо. Уйдёт Дарька в баню с утра, и до вечера её нет. Всё отмывает да чешет.
В морозные зимы деревенские несли в дом к Дарьке малых детей — она всех могла волосами обернуть, всех грела. В такие-то времена печь топили соседи — а Дарька сидела и с места не двигалась. Дети в волосах играют, возятся, бегают туда-сюда, теряются. Как морозы пройдут — отправляются по домам. Правда, иногда не враз. Допустим, из одной семьи отдадут Дарье на прогрев Петьку и Сашку, а домой возвращается только Сашка. Ну, родители не волнуются, знают, что и он вернётся. В банный день Дарька найдёт в волосах Петьку, вычешет его, отмоет, отправит домой.
Если у кого случалось горе, и он не мог потом опомниться и прийти в себя, земляки вели его к Дарьке. Она его своими волосами оборачивала, грела, дышала на темечко. Сколько солдат, обиженных в армии, спасла Дарька, сколько мужичков, лупленных скалкой или сковородой, не сосчитать — ещё бы, приходили не только из Ивернево, но даже из Стрюково, из Макарово, из Пожарово. А из Мякинницыно нет, не приходили. Однажды даже притопал пешком мужичонко из Великого Устюга. Долго жил он в дарькиных волосах, неделю или две. А потом Дарья вышла из дома с ним, закрыла дверь на замок и ушла. Грустно стало в деревне.
А Варька — та совсем другая. У неё такие были груди — сама встанет у стены, а они в окно смотрят. Дома еле помещалась, ставила рядом две кровати, и так спала, все это знали, вся деревня.
Вот кого мужики любили, так это её, ни на кого другого смотреть было им неохота. И она их любила, никому не отказывала, всех пускала рядом прилечь. Жёны не ревновали, знали — поспит муж у Варьки на груди, поборбается, а больше ничего, не забалует. Зато домой придёт как шёлковый, месяцев восемь будет без разговоров пол мести да щепки драть. Кого и на полтора года хватало.
В засушливые годы тоже Варька была необходима. Сядет в Варжу, перекроет её грудью — сделается запруда, вот воду все и натаскают, польют все огороды и поля, сами отмоются. Никогда в Ивернево не голодали, урожай был всегда.
В Малиново жила варькина подруга, Лизавета. У неё хоть и большая была грудь, но всё же поменьше значительно. И вот они вдвоём повадились на дискотеки в Пожарово. Путь от Ивернево неблизкий, но дело того стоило, на танцах включали хорошую музыку, белые розы или иногда Макаревича. Варька беззаботная стала. Допустим, сезон земляники, все на пригорке или в своих местах собирают в корзины или так — ам, ам, — а Варька бежит мимо, в Пожарово. После дискотеки переночует у Лизаветы в Малиново, и обратно. А деревенские всё ещё берут — ам, ам — или в корзины.
Так она и нашла кого-то себе в Пожарово, мужа из самой Вологды, он был там в гостях или так, в командировке. Уехала из Ивернево. Грустно стало в деревне.
Как Дарька да Варька уехали, больше всех грустили мужики. Что им обычные бабы? Да почти что и ничего. Рождаемость прекратилась, все выехали или умерли. Один только целый дом стоит, и то потому, что там Валерка Шипицын написал на двери, чтобы охотники стёкла не били. Думал, что будет сам приезжать, но уж который год нету.
Малиново
Малиново жилое, огорожено изгородью, пройти можно через железную калитку из спинки кровати. Сразу другое дело — живая деревня: трава скошена, рядом всё чего-то жуют коровы, хозяйка выходит на крыльцо угощать творогом, путнику надо только открыть рот, а уж ложку туда впихнёт она сама. Не то чтобы деревенские тут совсем не видят людей, нет, рядом стоит Пожарово. Довольно часто такие радушные жители встречаются в долине Варжи.
В Малиново живут три человека — отец, мать и их сын Илья Муромец. Ещё несколько лет назад тут было много жителей, но однажды мужики и бабы перессорились. И все сразу стали инвалидами. Мужчины женщин не слышат, а женщины в упор не видят мужчин.
Дед Борис, что был тут за фельдшера и председателя, только руками разводил — ничего не понять про мужчин. А про женщин и говорить нечего — он и сам их перестал слышать. Заходит, например, к нему Люсьен, трактористка. Говорит, что нет мужиков, ну нет мужиков, всё приходится самой, и на тракторе, и под трактором, и цепь натянуть, и сено потом сгрести — а Борис не слышит. Она — повторять, а он — ну ни в какую. Уходит Люсьен, появляется Валентин, рассказывает, что давно не слышал свою жену, доярку Катерину. Утром не слышит — она на ферме, потом он день на работе, а вечером она снова на ферме, после приходит. Принесёт ужин и у телевизора пригорюнит. Потом тихо-тихо посидит у детей, поцелует их на ночь. Ляжет на кровать, повернётся лицом к нему, Валентину, закроет глаза и спит, вздыхая. Только эти вздохи и слышны. Утром снова уходит на ферму, а он к себе в правление. Так и живут, а что делать?
И у всей деревни такое, всё не ладится, не видят друг друга и не слышат. Ворошнины уехали в Никольск, и пошла молва, что семья оказалась спасена. Так вся деревня уехала — кто в Сокол, кто в Мякинницыно, остались одни Муромцы, пришлые. А им зачем уходить? — вдруг оказалось, что они друг друга и видят, и слышат. И в доме мир и лад. Сыну Илье Муромцу уже тридцать три года, он работает простым почтальоном в соседней деревне, и всё никак не женится. Говорит: «Ну, не вижу я себе жены, ни в Пожарове, ни в Мякинницыно, а дальше ехать некогда — надо почту разносить, сеять, косить».
Малахово
В Малахово до сих пор стоят дома крепкие, будто кто за ними ухаживает, правда, за крапивой их не сразу увидишь. С деревянного балкона Таисьи Иверневой видны поля, поля, дорога на Мякинницыно и Пожарово, за дорогой снова поле. А за ним уж лес. По дороге ездят лесовозы и грузовые машины — везут в Мякинницыно банки сгущёнки из Сокола, печенье из Великого Устюга и даже хлеб откуда-то.
Раньше и в Малахово кое-что возили, например, стеклянную посуду. А больше торговать было нечем, всё в деревне имелось своё. Лён целыми полями рос прямо от домов до дороги — в одну сторону. И в другую — не меньше. В каждом доме стоял ткацкий стан, сколько их на поветях сохранилось по всей Варже и сейчас, мамочки! Каждый держал корову и кроликов, мясо и молоко было всегда. Хлеб рос плохо, но муку из Мякинницыно возили и пекли его сами.
Как наступили девяностые годы, сельский магазин выкупил Ростик, он тогда заработал на сенокосе, да жена его много из льна всего нашила — отправила сыну в Москву, а он и продал на Арбате задорого, себе квартиру купил, а остальное родителям прислал. Ростик стал возить сначала книги, но они плохо расходились — жители тут бережливые, ещё дедову литературу хранили, а до путча каждый какие-нибудь журналы выписывал — и научные, и художественные. Всё это было, и они хоть и старенькое, а читали. А на новое не особенно падкие были. Тогда Ростик начал продавать китайский чеснок и британские шарфики-кашне.
С этого всё и началось. Все накупили этого чеснока, и свой сразу выродился, стал мелким каким-то, не разглядеть. Сразу же. И лук заодно испортился. Потом и остальное начало подгнивать, горох, морковка. Коровы не мычат, кролики не нарождаются. А лён из-за кашне ушёл. Однажды Полинка Стрюкова накупила этих шарфиков, сшила себе сарафан, крутится перед зеркалом и вдруг слышит: что-то на повети грохнуло сильно. Прибежала — а это станок её ткацкий рухнул. Собирали-собирали деревней, но у всех будто помешательство какое, память отшибло — не смогли ничего сообразить. Потом по соседним домам это поветрие пошло — ломается станок, и всё. И никто починить не может, а новых не делают — незачем теперь, лён не в моде. Ростик быстро одежды разной навёз — яркой, трикотажной. Так и жили с тех пор в Малахово, пока он вдруг не придумал уехать. Распродал всё по дешёвке, взял семью и — раз, два — его нет, а где — не знает никто. Жители немного загрустили без магазина, но тут до Мякинницыно — полтора километра, не страшно. Правда, вечерами стало особенно нечего делать. Раньше все собирались у сельмага, разговаривали. А до того — работали дома и на огородах. Телевизор смотреть — больно грустно, не хочется. Так ходить гулять — да ну его: снег или комары. Стали постепенно отчаливать кто куда. Школа закрылась. Клуб с библиотекой закрылись. Почта.
Последним уехал отсюда Тараска, когда его мама, Таисья, от старости умерла. Только получила письмо от президента, поздравление с 65-летием Победы, и умерла. Тарас мать похоронил, а письмо даже открывать не стал, надписал на конверте: «Мама умерла» и отправил его обратно, пусть президент тоже знает.
Большое Ворошнино
В Большом Ворошнино поставлен серп со звездой на верхушке — это значит, жили колхозники. Серп стоит до сих пор, а колхозников нет, только дачники. Приезжают из Вологды, Усинска, Ухты на лето бабушки с внуками. Ребятам нравится, если бы ещё комары так не кусались. Прямо за деревней, в сторону Варжи, заброшенные поля, а в сторону Мякинницыно — поля с травой для животных и тропинки. Там и там много полыни с запахом летней горечи.
Посреди деревни стоит колодец, тут все и собираются по вечерам, тут узнают новости. Хотя новостей особых нет. Всем известно и так, что по субботам привозят хлеб в магазин в Мякинницыно, что ещё нужно знать? Только престарелая Полина Ивановна живёт тут постоянно и сама печёт хлеб, ей проще испечь, чем ходить в магазин каждую неделю — сначала нужно долго спускаться с горы, зато потом приходится подниматься, ещё дольше и тяжелее. Поэтому уж лучше самой. Перевернёшь её каравай, а на нём консервочные круги, потому что для формы она берёт большую банку из-под селёдки.
В Большом Ворошнино когда-то жили сектанты, это её и сгубило. А до этого была деревня как деревня, может быть, как Малахово или Стрюково. Однажды зимой в Ворошнино пропал председатель. В ту зиму было много волков, и он тоже ходил на охоту, вместе со всеми. И вот не вернулся. Нигде его не могли найти, снег растаял, а он так и не появился, и до сих пор ещё про него ничего неизвестно.
Это ему за то, что поставил серп посреди деревни, — решили земляки. А Дмитрий Вологжанин сказал, что серп надо убрать, а поставить крест, потому что где это видано, чтобы в деревнях стояли серпы с дом?
А потом пропали ещё несколько человек, и все из Ворошнино. Кто на охоте, кто на рыбалке, а кто — просто. Раз — и нету человека. И не найдёшь. Все боялись, запирали свои дома. Но Дмитрий Вологжанин сказал, что решение есть, и оно на поверхности — не уходить от деревни дальше поля, где-то достать и прочитать Евангелие, молиться и вести своё натуральное хозяйство. Кто-то согласился, кто-то нет, но весной вся деревня дружно вышла и посеяла на полях полынь. Летом ещё подсадили репу. В лесу собирали рябину, но только выходили целыми ватагами. Обо всём этом распорядился Вологжанин. Он тогда стал в деревне настоящим председателем — книги пожёг, сам нарисовал иконы с ангелами, рыбами и трёхногими львами, достал из закромов семена полыни. В соседних деревнях когда узнали, думали: блажь, пройдёт, кто же до полыни и репы дотянет всё лето? А потом ещё всю зиму на этом жить. Конечно, репа овощ неплохой, и рябина годится в пищу, но зимой заскучаешь по смородиновому чаю, по малиновому варенью. А ворошане ничего, держались как-то, обратно в колхоз не просились. Жили и жили себе. Похудели, правда, глаза ввалились.
Когда в Мякинницыно решили восстанавливать церковь — на том же старом месте, — в Ворошнино приехал настоящий священник, постучался к Вологжанину в избу, а тот не открывает. Зашли сами, а он лежит на кровати, и губы синие — скончался. Похоронили, провели среди населения просветительскую работу, рассказали, что Дмитрий не то рассказывал, не тому учил. Тут же узнали о них большие телеканалы, приехали с камерами, а людям признаться в своих заблуждениях стыдно, забрались в подвалы и сидят. Как корреспонденты разъехались, деревенские поуезжали из деревни. Осталась одна престарелая Полина Ивановна. Она полынь никогда не сеяла, ей стыдиться нечего.
Школа
Школа стоит на изгибе Варжи, с внешней стороны. Тут всегда было холодно, и сейчас тоже, даже летом — от воды влага, от больших деревьев сумрак, от травы туман, а от того, что дом в низине стоит — холод. Ребятам-то всё ничего, а учителя немного и страдали. Правда, они себя успокаивали тем, что занимаются благородным делом, приучают детей к знаниям и общественно-полезному труду. Тем и согревались.
Кроме школы тут, на этом изгибе, не было ничего. Все ученики приходили из разных деревень: и из Верхнего и Нижнего Займищ, и из двух Чистяковых, и из Пасной. Был даже как-то мальчик из Белой, но его быстро спровадили — он из другой области, вот пусть там и учится. Учителям тоже приходилось из разных мест добираться.
Как и почему именно тут возникла школа, никто не вспомнит. Все архивы сгорели в районе, а внутренние документы залило дождём, это потом, уже когда здание стало разваливаться.
Много лет в школе директорствовал один и тот же человек, умный Николай Иванович Чистяков. Говорили, что он вбил золотой гвоздь в потаённое место, то ли в туалете, то ли в учительской, то ли ещё где. На них-то всё и держалось — на гвозде и Николае Ивановиче. Пока Чистяков руководил, у школы были золотые времена. Мало того, что ученики занимали первые, вторые и третьи места на областных олимпиадах по математике, географии и НВП, так ещё выпускники поступали в самые лучшие университеты, а один, Родька Селиванов, вообще устроился работать в секретное космическое КБ.
Любимый предмет у Николая Ивановича был география. Ух, как он гонял по карте всех до единого учеников, как спрашивал их факторы развития экономики в Европе, как проверял крепость и нерушимость знаний о начале кукования кукушки и времени цветения сирени в родной Вологодской области! В правлении колхозов не могли точно ответить на эти вопросы, а ученики его всё знали! А широту и долготу своей школы и всех окрестных деревень они могли вычислить на раз, даже до секунд. Родители нарадоваться не могли на своих детей, все мечтали, чтобы дети ходили в эту школу, некоторые даже специально переезжали из Малахово в Чистяково или из Митихино в Пасную, лишь бы отдать ребёнка к Николаю Ивановичу. И сами приходили к нему на открытые лекции, задавали вопросы. Например, спрашивали, где кончается Америка и начинается Мексика? Как отличить по лицу, из какого края приехал тесть в гости? Почему в одинх странах жарят баранов, а в других предпочитают охоту на кабанов?
В зимние каникулы в школе был праздник большого сугроба. Николай Иванович всегда точно знал, когда закончатся основные осадки и можно будет начать строительство. Все учителя, выпускники, ученики и их родители отгребали от школы снег, получался огромный сугроб. В нём прорывали коридоры, комнаты, залы. После каникул лекции проходили уже в сугробе. Грелись керосиновыми лампами, ставили их на каждую парту и вдоль белых стен. Зябко, но одну лекцию вытерпеть было можно, да и к холоду тут все привыкли. Посмотреть на эти чудеса съезжались из разных мест. Газета «Правда севера» делала специальные выпуски и об этих лекциях, и о снежной школе, и об областном миклухло-маклаевском турнире по географии — он проходил в этом же сугробе. Кстати, на этот турнир звали и гостей из Белой, и один мальчик выступал почти так же, как ученики Чистякова, это потому что он всегда ходил к нему на лекции.
Но потихоньку, постепенно время стало другим, и директор заметил перемены в своих воспитанниках. Эх, — вздыхал Николай Иванович, — что-то дети нынче стали не те, звонкие и пустые, как железные бочки в огородах, эх. Кому теперь нужны эти градусы широты и долготы? Кому интересно разглядывать луковые клетки в микроскоп? Кто согласится полоть школьный огород во время каникул?
Таких ребят становилось всё меньше. Их и вообще-то уже оставалось совсем немного, но школа пока что держалась. Она бы и теперь, может быть, держалась, если бы не Лёнька из Верхнего Чистяково. Дневник наблюдения за окружающей природой он не вёл, ленился, по карте у доски «плавал». Однажды ему было задано определить местоположение мелиоративного канала у родной деревни, но он даже не взял в руки карту местности. На вопрос, где же находится канал, Лёня просто ответил: где-то в России.
Николай Иванович слёг с сердечным приступом. А когда вернулся в школу, сделал вот что: достал из потаённой стены золотой гвоздь. Весной, когда таял снег, потекла крыша, чего никогда в школе не бывало, вода затопила верхний этаж, залила документы. Потом с потолков начала падать штукатурка, за ней отвалились от стен географические карты. К концу отопительного сезона из печей повыпадывали кирпичи. Наконец, Варжа подтопила берег, и здание опасно накренилось в сторону реки. Следующего учебного года не было. Всё равно школу хотели закрывать по оптимизации.
Постепенно деревень в округе не стало. Жители поумирали или разъехались. Николай Иванович тоже уехал — в Белую, держит овец и живёт в одиночестве. За водой спускается к роднику — от его дома на северо-северо-запад порядка 800 метров, вниз по склону в 120, и в лес, до родника 21 метр. В начале лета по дороге можно наблюдать цветение ландыша. Вода очень холодная и вкусная, обнажает подзолистую лесную почву.
Два Займища
Когда-то на Варже были две деревни с названием Займище. Одно займище Верхнее, а другое Нижнее. Верхнее — выше по течению Варжи, Нижнее — ниже. Глядели друг на друга с разных высоких холмов — взгорьев. Горы остались, а вот деревни умерли.
Всегда жители Займищ соревновались, у кого жизнь лучше: где дома больше и надёжнее, кто сколько льна сдал государству, где парни смелее, в какой деревне девушки красивее. И выигрывала то одна деревня, то другая, а на самом деле, всё было одинаково. И даже фамилии у жителей были одни и те же: Иверневы, Ворошнины, Воронины, Стрюковы да Сельбородовы.
А когда-то названия деревень были совсем другие. Никто уж и не помнит, какие. А эти прижились вот из-за чего. Как-то в Верхней деревне закончилось сало и сливки. Как раз накануне коллективной свадьбы — женились сразу пять пар. Буквально: послезавтра свадьба, а угощения не хватает. Послали гонцов в Нижнюю деревню, те пришли и просят взаймы. Им говорят: «Да вы так берите!», а посланцы ни в какую. Ну, хозяин — барин. Дали взаймы, да ещё потом догнали и дали дополнительно творогу и гусиных яиц. И ещё потом догоняли и давали браги. И ещё хотели нести огурцов, но посланцы уже были почти что дома, не побежали за ними. Свадьба прошла — в Нижней деревне было слышно. Угощения хватило, земляки довольны, молодые счастливы.
Пришло время отдавать долг. Принесли обратно и яйца, и сало, и брагу с творогом. Ещё сливки, молоко, сметану, мясо, где-то достали южную кукурузу в початках и помидоры. «Лишнее-то куда нам?» — спрашивает Нижняя деревня. «А вы займите!», — отвечает им Верхняя. Так и стали друг у друга занимать да отдавать, дарить да отдариваться, и всё больше и больше, долги росли, как снежный ком. И деревни получили свои названия займищ.
Чтобы отдавать долги, мужики начали уходить на заработки в люди. То в Малиново колодец выроют, то в Чистяково с сенокосом помогут. Кто-то и до другой области дошёл, но там люди такие бедные, что самим впору занимать. Пока ездили, свои хозяйства пообветшали, сосновая черепица на крышах прохудилась. На поветях новая лежит, а крыть некому. Все только и делают, что работают на чужих, отдают долги, снова занимают и опять отдают. Совсем закрутились. Так бы дома и упали, и хозяева бы поразъехались, и умерли бы деревни раньше срока. Но однажды директор школы на общем родительском собрании предложил всем долги простить. Люди сначала засомневались, но немного подумали и согласились. Обнулили. Всё. Никто, никому, ничего.
Дышать стало легче. Чтобы больше ничего не занимать, жители Нижнего и Верхнего Займищ перестали ходить друг к другу в гости. Дети в школе встречаются, играют вместе, шутят, но в чужую деревню — ни ногой. Вроде и не ссорились, а так, чтобы посидеть где-то душевно, нечего и думать. Родители на всякий случай на рыбалке стали подальше друг от друга вставать, за грибами верхние идут по лесу выше, а нижние — ниже. Потом разговаривать перестали. Раньше хоть по рации перекрикивались. На одном холме радиолюбитель Володька, на другом — Валентина. У них всегда радиостанции были включены. Кто хотел, мог прийти, поговорить с другим Займищем, поинтересоваться погодными условиями, видами на урожай. Ребята сверяли ответы в домашнем задании. Тут и этого не стало. Валентине муж наказал станцию выключить, чтобы не шеборчала. А Володька чего, рыжий? Ну, включал иногда, когда никто не видит и не слышит, — новости узнавать, что там в мире происходит.
Теперь никто никому не должен, а жить, наоборот, стало хуже, как-то не по себе. Выйдешь на простор, дышишь полной грудью, любуешься красотами, взгорьями, низинами, родной Варжей — глаза бы не глядели. Тошно. Чего-то не хватает. Тут Володька услышал по радио, что в Пенсильвании, говорят, неплохо жить. Тепло. Собрался и поехал. Правда, добрался только до Латвии. Но и там ему понравилось. Стал по рации всем сообщать, звать. Валентина, оказывается, тоже тайком свою станцию включала. Побежала по деревне: «Латвия! Володька всех в Латвию зовёт!». Так громко кричала, что в Нижнем Займище её услышали.
Вот уж были очереди в вологодском ОВИРе, когда обе деревни пришли за границу отпрашиваться. В Латвию, как один.
Выпустили всех, времена-то пришли свободные. Теперь обе деревни в Латвии живут. Дома, правда, перевезти было дорого, пришлось новые строить. Зато теперь все вместе, в одной деревне. Называется она просто — Займище.
Два Чистяково
Верхнее и Нижнее Чистяково стояли напротив Верхнего и Нижнего Займищ, только на другом берегу Варжи. Сейчас их почти что не видно, перейдёшь реку от Нижнего Займища по бывшему мосту, по каким-то брёвнам, поднимешься вверх на гору, окажешься в бывшем поле. Кругом трава, трава выше головы, сверху солнце, пекло, духота, что уж тут, какие красоты разглядывать. И вот вдруг тень от облака упадёт на землю, поднимешь усталую свою голову, глаза обратятся в зрение — и далеко стоят липы, скромно их цветение. Под липами что-то темнеет. Дом. Ещё и ещё. Немного. Это и есть Чистяково. Верхнее или Нижнее? Верхнее или Нижнее. Оба стали пейзажем.
Никто не вспомнит, не скажет, что стало с Чистяковыми, как жили тут раньше, когда деревни ещё были целы. Говорят, что в Чистяковых жили всё родственники, но их сгубили страсти. Что это значит, не скажет даже престарелая Полина Ивановна из Большого Ворошнино. Какие это были страсти, за что деревни так наказаны безвестием, даже не можешь подумать — волосы шевелятся от ужаса. Может быть, один брат позавидовал другому и его уморил? Или старшая сестра увела у младшей жениха, а та в отместку старшенькую со свету сжила? Или все проигрались в азартную игру карты и пошли по миру, только вместо этого начали разбойничать, озорничать да и стали преступниками, греховодниками? Или соломенная вдова, а может, солдатка, загуляла и совратила много кого, и все пострадали от этого? Или просто обе деревни ушли в разнос да так там и остались? Что теперь гадать.
Ни в один дом Верхнего и Нижнего Чистякова не войти — потолки обрушены, всё заполнено досками, балками, старыми стенами, цементом, сажевыми кирпичами печей. Стёкла выбиты ветром или от удара падающей балки, из окон на улицы смотрит крапива. В этих местах водится очень много змей — гадюки, медянки. Охотники не останавливаются в домах, грибники проходят мимо, липа цветёт напрасно — никто не возьмёт её цвет, не заварит в чай.
Пасная
Самая красивая деревня на Варже была Пасная, потому ничего от неё и не осталось. Ну, как ничего. Почти что ничего. Один-два дома — и это всё. Всё. А что вы хотели?
Дело в том, что в Пасную часто являлась радуга. Есть такое — радуга. И не небесное тело, и не туман. Разноцветные полосы на небе, это все знают. В Пасной это явление было частым, но каждый раз удачным, красивым, очищающим душу и тело. В деревне никто бани-то и не строил из-за этого. Так, была одна общая, большая, перед любой свадьбой топили, чтобы всей деревней туда — ух! И париться! Как же перед свадьбой всем вместе не помыться, друг на дружку не поглядеть, случайно из шайки не окатить, спины не потереть? Туда шли и дети, и взрослые, и мужчины, и женщины. Раскроют глаза во всю мочь, но видно не особенно много чего — пар и пот глаза застит. Зато сколько раз заденешь кого — и своего родного супруга или супругу, и кого чужого — не сосчитать. Но кроме этого — никто ничего, все вели себя только скромно, а жениха с невестой и вовсе друг от друга держали подальше, чтобы даже не видели один другого. И старики со старухами тоже в эти дни в баню ходили, вместе со всеми, но они больше отдельно в уголку стояли да натирали друг другу спины. Однако и среди них попадались такие, что ох! Только держись! Была, например, некоторая щербатая Зинка, ей обязательно надо было пройти среди парней с мочалкой, да потом с шайкой, да потом ещё за веником кого из них пошлёт. Пол в бане скользкий, и она идёт едва-едва, перед собой смотрит, и по сторонам, и ещё за всех хватается, чтобы устойчивее получалось. Так прогуляется, проваландается туда-обратно парочку раз, за всех парней подержится. Кто ей понравится больше, того отправляет за веником, а потом ещё просит попарить её. И что такое с парнем делалось, непонятно, но он наяривал этим веником ей по спине так, что другая бы после лежала ещё полдня. А эта ничего, только покряхтывает и пошумливает: «Давай-ка посильнее! Порадуй бабку!». Парень и старается, и сам тоже так радуется, что потом даже неловко бывает как-то вспоминать об этом. Чего, спрашивается, такого уж весёлого: чужую старуху парить? На улице отворачивает от Зинаиды глаза, а та довольна, смеётся, говорит: «Ну ничего! В следующий раз ты в женихах ходить будешь!». Так и происходит. Уже через неделю смотришь, а малый гуляет с красавицей, это их щербатая свела. Скоро и снова баню топят. А уж какие весёлые свадьбы были после таких общих помывок! Вначале всем как-то неловко после вчерашнего, но радуга выглянет, осветит гуляние, каждого по голове погладит — и снова все глядят друг на друга смело и без неловкости. Поют, танцуют, веселятся, играют в ручеёк, точно малые ребята. Не переводились женихи и невесты в Пасной, и семьи получались крепкими, детей было много, шуму, гаму, смеху! Самая весёлая деревня на Варже.
Но вот Зина как-то начала прибаливать. На людях старалась не показывать, а родным говорила, будто у неё внутри завелась мышь, грызёт её кости, по ночам слышно, как хрустит. Сначала все смеялись, думали, чудится старой, но однажды дочь вместе с ней на ночь осталась в комнате. Слышит — и правда, кто-то будто грызёт что. Так тихо-тихо. Но продолжительно. Звук как будто от матери, точнее сказать, от её правого бедра. Присмотрелись днём к щербатой Зине, а она вроде бы легче стала. Не похудела, ничего такого, а стала легче. И руки с ногами в некоторых местах гнутся как-то небывало. Будто костей стало меньше. Точно, мышь внутри. Ну, что тут сделаешь, как её прогонишь? Не дашь ведь родной матери потраву для грызунов. Так и жили, пока однажды Зинка не сломала шейку бедра. После этого она умерла быстро, через полгода, наверно.
А помощница её, Нинка, на свадьбах больно уж любила гульнуть, и глаз у неё насчёт женихов испортился. Семьи получались ерундовыми, дунь — развалится. И в тех, которые были хорошими, родные ссориться начали — то из-за того, кому в каком доме или комнате жить, то просто изменять придумали. Так вся деревня и ушла, как в песок. Не стало, и всё. Последние филёнки унесли лет восемь назад заезжие краеведы, осталась парочка домов, ветер свистит, потолки того гляди на пол упадут. А деревня была очень крепкая, место такое хорошее. Оно и сейчас хорошее. Подставишь руку — радуга опустится.
Стрюково
В Стрюково жили люди, даже не знаешь, как сказать — весёлые или серьёзные. Вроде бы весёлые — праздники с выпивкой и богатой закуской каждый день, песни, гадание по протекторам шин. Но и подробная фиксация всего происходящего: тут и описание погодных условий, и занесение данных о политической ситуации в целом, и серьёзные исследования и анализ посевов и урожаев, и учёт надоев, и отображение потерь при падеже скота. И даже планы и отчёты всех праздничных мероприятий, где всё просчитано и учтено, вплоть до того, кто кого провожает до дома.
В Пожарово вспоминают, что, как ни придёшь в гости, стрюковцы заняты — что-то пишут, глянут на чужого, и сразу: ой, некогда-некогда-некогда! Так и отправишься обратно, пусть работают, конечно. А в Малиново говорят, что их разудалые песни да игрища постоянно было у них в деревне слышно. Иной раз так разойдутся, что малиновцы вынуждены были двери закрывать, как бы кто в веселье чего не перепутал и хозяйство бы не попортил. Устные сведения очень противоречивы.
Но письменные источники! Казалось бы, вот где рай для краеведа! И нравы, и обычаи, и состояние хозяйства — всё на ладони. Но все эти данные оказались утеряны. Их можно искать столько же, сколько библиотеку Ивана Грозного, не меньше, и ещё неизвестно, чем закончатся эти поиски. Говорят, что в Стрюково прорыты подземные ходы, в домах устроены тайники, сосновая черепица на крышах уложена в два слоя, а между ними — тайник. Но никто ничего найти не может. Кажется, что время себя отрицает — было ли оно тут вообще? Жили ли люди? Но дома стоят, и один из них жилой. И в соседних деревнях вспоминают, что тут всё бурлило, кипело и клокотало. А история, тем не менее, в руки не даётся. Как ни придут музейщики в Стрюково — Илья Афанасьевич им водки поднесёт. Особенной, стрюковской. На следующее утро городские проснутся, и уж не помнят, зачем сюда пришли, и одно только желание: домой, домой, и побыстрее, прямо сейчас! А фольклористов Надежда Кузьмовна, жена Ильи Афанасьевича, — пост, не пост — потчует свежей сметаной, и в таком количестве, что непривычные филологи потом только и делают, что бегают от дома к сортиру. Как станет получше, их Надежда Кузьмовна молоком угощает. Так и уезжают, а новых знаний — ноль. Археологи пытались как-то сами по деревне погулять, так их хозяйские гуси за ноги щиплют, бык дорогу перегораживает, а однажды какая-то оса укусила одного учёного — прямо до аллергии, еле успели его доставить в больницу. И с тех пор так в Стрюково и не показывались. Самые дотошные — краеведы, их ничего не берёт, ни алкоголь, ни молоко, ни сало с зелёным луком. Они выпьют, встанут утром, и снова какие-нибудь документы, фотографии, письма выпрашивают. Всё готовы взять и унести, прочитать и сделать свои выводы. Но и их хитрому Илье удаётся провести. Он даёт им какие-то ошмёточки, совсем не то, что можно читать и делать выводы. Например, однажды исследователи из Великого Устюга получили кипу бумаг и поскорее поехали домой, довольные. В городе открыли папку, начали листать — а это «Слово о полку Игореве», переписанное детской рукой. Паста гелевая, то есть совсем недавно было.
36 
