Сныль

В зеленое въехать было легко, на удивленье, даже легче, чем продираться сквозь горячий сланцевый воздух. С этими его шепотками, чугунными взглядами, утробным каким-то, отменно мерзким хохотом в спину. Ба, что же это я! Никогда ведь не умел ездить на велосипеде. Падать — да, это всегда пожалуйста, это мы мастера. А вот же — еду. Когда лист налетает, готовишься, думаешь. Думаешь, скользнет так ласково по щеке. А из-под него вдруг ветка — хрясь, по лицу, по глазам, до зубовной скулящей боли. Очень тесно, надо заметить, стоят дома. У нас по деревням такое не принято. Ну, че вылупился? У, ррожа вахлачья! У нас улица должна быть широкой, чтоб. Чтоб, когда наводненье, вода меленько шла и граждане не тонули, разиня рты. Хотя черт их разберет. Все равно же тонуть будут назло архитектуре. Да, да, в магазин, по ириски! В магазине этом раньше. Помню, таким хлебом торговали: его, значит, в руки берешь. А он сам причмокивает. И не поймешь сразу, то ли съесть его, то ли, это. Сигареткой угостить. А, черт! Ветки… Вот деревья почему-то не любят людей и вечно норовят их угробить. Хотя. В чем-то я их понимаю. Другое дело — трава. Трава людей любит и охотно по ним растет. И, однако, какая узкая улица мне выпала: вот так если поднять руки с велосипедного руля да расставить. Ру-ки-крю-ки. То можно барабанить пальцами по окнам домов, или кошек гладить, или трясти ромашки в палисаднике, — всё можно. Было бы чем. А то, говорят, в соседней деревне на первомай един муж злоречивый вышел на позор руками махать. Так тут же выскочили из лесу с топорами да порубили к едрене матери. Ни рук не осталось, ничего. Ни деревни. Одна лужа с поплавками, и ни фига. Ни фига не клюет, даже на медведку, айй-й! Во-от, значит, в гору пошла, да с камешками. Веселей, то есть. Многие люди, если воспользоваться этим скомпрометировавшим себя термином, думают. Думают, что если вдруг? Что если вдруг, паче чаянья, хоть раз в жизни они помрут, то смерть этим ограничится и всё у них потом будет. Всё потом будет тип-топ, как в сказке. Ну што я вам скажу по этому поводу? Во-первых, покажите мне хоть одну сказку, где всё тип-топ. Тем более у людей. Во-вторых, из того, что мы знаем о смерти, вовсе не следует. Того. Того, что она о нас думает. Вовсе не следует думать. Из того, что мы знаем, она-то и следует. Чтобы думать за нами, чтобы. Чтобы за нами подъедать. Не, сынка, ты сначала спеки пирожок, чтобы я его слопал. Смотри: Тварь хмурая как день стоокий. Дрожит от каждого куста. Белеет парус одинокий. Земля безвидна и пуста. Скажи, котик, чем ты думаешь о смерти, и я скажу. И я скажу, кто ты. Ну. Да. Ничего. Жители этой деревни схвачены каким-то зеленым. Зеленым каким-то ознобом. Дрожат на ветру, под ветром, как ветер, дрожат, как флаг на остывшем ветру, дрожат, плачут, бранятся, их ветер носит, они прекрасны, они мертвы, их бы снять бы в рапиде, как пулю, как флаг, просевший в открытое утро, в эту тьму на дрожащем ветру, на этой луне. Когда они все возьмутся, кто-то из нас. Кто-то должен быть оставлен, чтобы снять все это в рапиде, кто куда. Я собсно в магазин у меня тут список я занятой человек мне тристатридцать лет и это только в одну сторону. И это только кто-то из нас. Брыссь сс-под колессса! Поразводили мертвяков, проехать нельзя, никакой культуры. Значит, как оно, значит, бывает: бывает, собьешь одного. Насмерть или еще как-нибудь половчее. Так он же потом месяц на тебя волком глядит. Глядит, дескать, что же ты, значит, наделал. И не скажешь ведь, что. Что, мол, Пушкину, что ли, было сказано: не суйся, значит, не лезь. Не лезь! Умер — не лезь. Золотое же правило, так нет — лезут. Вон сколько на площадь повылезло. Не протолкнуться, не выжить, не слушать, не понимать, не успеть, не протиснуться, не разглядеть ни лица, ни спины, ни души, ни земли, ничего. Ничего, как-нибудь все же проеду. Ни следа, ни руки, ничего. Но как-нибудь всё же. Ни меня, никого, ни. Но как-нибудь всё. Там, под крышей зеленой, ослепительно серый мой магазин стоит, как ни в чем не бывало. Как поставили, так и стоит, от самого что ни на есть скончания века. Один на всей бесполезной земле. Но ни души, ни земли, ничего вокруг больше и нету, а там, внутри. Там, под зеленой крышей, от скончания века со страшной силой торгуют божественным разнохламьем, и никто, никто не может этому воспротивиться. А огромные серые хлебные головы, как китайские мудрецы, сидят по полкам вдоль стен и внимательно смотрят. Смотрят за тем, чтобы что? Чтобы правильно шла торговля, чтобы по расписанию, вот зачем смотрят, чтобы ни на минуту не останавливалась, не покрывалась ни светом, ни тьмой, не свернула бы за угол, не оборачивалась, услышав молчаливо носящийся в зелени воздуха вопрос, о, который же час, ибо час был довольно ранний. Час (но на самом-то деле всем ясно, что речь идет* * Но на самом деле понятно, что речь не идет, а звучит.
А, нет, кончилась. о ослепительно ясных веках), когда этих магазинов по вселенной было больше, чем звезд, и крыши их были не зелены, а пламенеющего золота, яхонта и халколивана. Не говори мне, котик, что в халколиване случился переворот. Что убили халколиванского президента, я этого слушать не стану, а второго такого уж не найти взамен. Не говори мне об этом: я думаю выжить даже и в эту посмертную рань. И о чем толпятся разумные мертвецы на зеленой площади. И кого высматривают китайские хлебные головы в тихой прохладной тьме магазинного обморока. И кому поет вода в хозяйской луже среди скучных окраин. И что за флаг ерошится в этом подробном небе. И умер ли кто из живых. Чье ли счастье разведано. Чья ли земля завершила круг. — Я этого знать не хочу, я не за этим, пустое. Не берите в голову, вот, у меня тут список. Чтобы не ошибиться, а то ведь бывает, кому потом докажешь. И тут же хлесткий удар в спину разворачивает меня обратно, ко входу. У ног моих в маленьком черном мешочке топорщится сухая куриная лапка, а та, кто пустым мешочком сидит у входа, низко опустив голову, молчаливо и твердо убеждает меня в том, что я получил ровно то, что хотел. Что другого не бывает. Что другое — это я сам, и другому не быть. Я подхожу к ней и беру ее обеими руками за голову. Я подхожу к ней, я заглядываю ей в лицо. Но лицо ее далеко отсюда.