За забором веселье, вскрик, тишина, тревожный шёпот. Я подхожу к кусту, редкий фиолетовый сорт наконец, после многих лет, собрался расцвести, пион покрыт бутонами, и, конечно, уже почти раскрывшийся сбит и несколько других надломаны. «Погибли безвозвратно», — говорю громко. Шёпот за забором прекращается, я достаю мяч из куста и оцениваю повреждения — один побег погиб действительно, но, в общем, не страшно, куст крепкий и пушистый. Жаль бутона, который должен был вот-вот расцвести, придётся ждать ещё несколько дней, но я надеюсь дождаться. Стараясь не оглядываться на забор, на ту часть его, откуда из-за китайского жасмина следят за мной, я не возвращаюсь в кресло, а ухожу в дом. Я жду.
Через четверть часа — примерно — в дверь стучат. Звонок работает, но в дверь стучат. Я выглядываю в глазок, но никого не вижу. Прячутся. Это или футболисты или… Вообще уже всё равно. «Кто там?» За дверью тихо шепчут. Детский голос. Они подослали ребёнка? Может быть, и мяч… Стараясь выглядеть правильно, я открываю дверь. Ну да, это девчонка. Я смотрю на неё — она маленькая, при всём желании ей не стукнуть по мячу так, чтобы он перелетел через ограду. Я выглядываю за дверь, нет, она пришла одна. «Ну», — говорю я и отворачиваюсь, я не могу сдержаться, она выглядит по-настоящему несчастной, и мои губы расползаются в улыбку. Это неправильно, дети должны понимать, что если они разбивают окно или ломают чужие цветы — не просто цветы, редкий, селекционный пион, но ей конечно не объяснить такое, просто, если портят чужие вещи… ну, меня бы в детстве выпороли, сыну… своего сына я раз только в жизни ударил, взрослого уже, по делу, но всё равно он ненавидит меня, ломал ли он чужие окна или цветы — я просто не помню, когда Шон был ребёнком, я всё время проводил в гаражах, ремонтировал чужие машины, покупал, приводил в порядок, продавал. Здесь в Англии у меня ничего не было, а попрошайничать я не приучен. Даже сейчас…
Матка Бозка, она даже меньше, чем я думал. «Сколько тебе лет», — спрашиваю я. Не поднимая глаз, она оттопыривает четыре пальца. В наше время не принято выпускать таких маленьких за порог одних, на свете полно придурков, да и машины мчатся, тоже полно придурков за рулём. «Стой здесь», — говорю я ей, не хватает мне только, чтобы её родители обвинили меня в том, что я заманиваю маленьких детей в дом, и иду за мячом. «Спасибо», — говорит она шёпотом и идёт к калитке, но на полпути оглядывается, а на лице улыбка хитрая, перехитрила старика. «А ну вернись», — кричу я сурово, она поворачивается и идёт обратно, но теперь испуганное, забитое выражение не обманывает меня. Я закрываю дверь и через боковую калитку веду её в сад. «Смотри, — говорю я ей, — ты видишь, что вы сделали?» Она добросовестно тянется вверх, чтобы заглянуть в середину куста, увидеть, на что я указываю, я приподнимаю её. «У-у», — говорит она и дотрагивается до сломанного бутона. «Вот то-то же! Ты знаешь, какой он редкий? — Она мотает головой. — Какой дорогой, — это чтобы ей было понятнее, — знаешь?» Я опускаю её на землю, она ничего не весит, но для моей спины сейчас… А ведь раньше… Даже не верится сейчас…
«Саша, — кричит женский голос за оградой, — мальчики, где Саша?» «Тебя зовут Саша?» — спрашиваю я её. Она кивает. Я иду к ограде, к тому месту, где кусты позволяют заглянуть к соседям. «Мадам, — говорю я, — не беспокойтесь, ваша девочка здесь, она пришла за мячом, мяч упал ко мне в сад». Она бежит к китайскому жасмину, не к шиповнику, через который взрослые могут увидеть друг друга. Я уже не могу наклоняться так низко, приходиться кричать: «Мадам, я здесь!» Я плохо разглядел её, когда они переезжали, не хотел пялиться из окна, да и зрение, она молодая, худое длинное лицо, тёмные глаза, курчавые волосы. «Я надеюсь, они ничего не поломали в вашем великолепном саду, я смотрела через окно на ваши розы, и такая гортензия, из окон наверху виден ваш сад, и это частично из-за чего я согласилась на этот дом. Сосед, который выращивает такие цветы… к сожалению, вам с нами не повезло. Я им запрещу играть в футбол с этой стороны». Говорит хорошо, частная школа, наверно. Шона мы тоже учили в частной школе, он потом стеснялся меня и Бриджет. Интересно, что её привело в наш район. У неё трое детей. Или четверо? Остальные, кажется, мальчишки. Что-то я не вижу её мужа. Когда она переезжала, там было несколько парней. Который из них муж, я не понял, с тех пор не видел ни одного, тоже, наверное, работает день и ночь, чтобы прокормить такую ораву. «Не беспокойтесь, мадам, ничего ужасного не произошло. В этом саду всё растёт само по себе». — «Хотела бы я, чтобы в моём саду сами по себе росли цветы. У меня сами по себе растут сорняки. Да вот они», — она мотает головой в сторону дома. Несколько лет назад я бы, наверное, поддержал бы такой разговор, предложил бы семена, отростки, помощь. Не я, так Бриджет. «Я приведу девочку», — говорю я, беру девчонку за руку и веду домой. «Откуда у тебя такое имя? Саша. Вы из России?» Она смотрит на меня не понимая, потом говорит шёпотом: «Меня так зовут». Я бы купился на её смирение, если бы не увидел до этого, как оно сменяется на ухмылку.
Она, девчонка, появляется через неделю. На этот раз её приводит белобрысый мальчишка в кепке, но остаётся ждать у калитки. Она приносит мне приглашение, они будут праздновать новоселье. Разумеется, я не иду. Я ожидаю шума и громкой музыки, но всё проходит достаточно цивилизованно. К ним приходит несколько человек с детьми, это я слышу по голосам в саду, день пасмурный и довольно прохладный и взрослые остаются в доме. Я прислушиваюсь к голосам — говорят только по-английски. Вечером — гости ещё не все разошлись, забегает мамаша и приносит тарелку с едой. Я ненавижу подачки, да и есть такое уже не могу, но тарелку беру и говорю спасибо. По содержимому тарелки я стараюсь определить, откуда же они — в том, что они не коренные англичане, я не сомневаюсь, может… во всяком случае, на тарелке нет ничего, что бы позволяло как-то определить их, обычная еда на таких вечеринках, мне приходилось ходить на такие, пока Бриджет была жива, несколько волованов — с курицей, рыбой, яйцом, пара куриных жареных ног, сыр с ананасом на палочках, несколько маленьких пирожных. Я всё-таки не удерживаюсь и начинаю потихоньку жевать волован, хотя понимаю, что мне потом будет плохо.
Мамаша по утрам запихивает детей, их всё же четверо, я посчитал, в машину и увозит, иногда она возвращается довольно быстро, одна, иногда только к вечеру с детьми. По вечерам она не выходит, во всяком случае, выглянув перед сном в окно, я всегда вижу её машину. Она сделала правильный выбор, Сааб, даже такой старый, как её, машина вместительная, надёжная и прочная, я бы тоже остановился на Саабе, будь у меня четверо детей.
Гости разошлись свински рано, понятно, кому хочется застревать вечером по эту сторону реки. Чёрт побери, ну и место. Улица широкая, пустая, редкие фонари делают её даже темней. Дома за плотными рядами кустов. Окна глухо зашторены, спят или сидят перед ящиком? Господи, куда нас занесло? За 3 недели я не видела на нашей улице ни одного ребёнка, если дети и имеются, они прячутся в глубине домов, садов. Что я буду делать со своим садом? Большой неухоженный дом, с осыпающейся с дверей и окон краской, жуткими коврами и обоями, не грязными, даже дорогими, но вкус! У меня никогда не будет ни сил, ни денег привести всё в порядок. О чём я думала? Вообще, что я буду делать? Мать-одиночка с четырьмя детьми от пяти до одиннадцати, тридцать восемь лет, без профессии, без образования — диплом историка искусств не годится даже для того, чтобы найти постоянную работу в хорошей школе, только временные, через агентство. Я так работать не могу, не могу собраться за пятнадцать минут и ехать куда придётся, мне своих надо сначала развезти, потом привезти. На то, что даёт Марк, и пособие нам не прожить, только чтобы отопить такой дом, нужна уйма денег. Шит, о чём я думала? Ладно, я должна быть позитивной, какой смысл распадаться на куски. Мы живём в Нью-Кроссе, бывают районы и похуже, на тихой улице, с большими домами, большими садами. Сосед в другой половине дома милый, старомодный старик, и сад у него старомодный, типично английский, ах, какие у него цветы. Я не большая поклонница роз, но у него они потрясающие. Жаль, что он не зашёл к нам сегодня, я бы хотела сойтись с ним поближе, мало ли что может понадобиться от соседа, оставить с ним ключи, или попросить приглядеть за домом, если поедем куда-нибудь. Он из стариков, вызывающих доверие. И не рассердился на мальчишек, когда они поломали ему цветы. Саша передала мальчишкам, что цветок редкий и дорогой, старик ей так сказал, другой побежал бы орать и жаловаться родителям, а он ничего. Что ещё? Дэвида приняли в очень хорошую школу, на поезде всего в трёх остановках. Саше шестой год, не надо больше платить за садик, надо попробовать отдать всех младших в одну школу, чтобы легче было возить. Завтра же займусь поисками. Надо было бы сделать это заранее, но… почему-то я до последнего момента, даже уже продав старый дом и отдав деньги за этот, не верила, что это всерьёз. О-о-о. Ладно, надо перестать надуваться вином и идти разбираться с посудой.
Я сейчас приду, — сказал я Фрэнсис. Фрэнсис посмотрела на меня своим обычным, коровьим, восторженным взглядом. Фрэнсис всегда смотрит на меня восторженно. Она считает, не без основания, что я умный, кроме того, она считает, что я добрый, бескорыстный, глубоко верующий, справедливый, и вообще хороший человек, достойный любви. И вот тут я задумываюсь. Ну вообще да, наверное, по общим стандартам я человек хороший, потому что ищу справедливости, но добрый ли я или тем более глубоко верующий, верующий? да, я человек верующий, я верю, что надо мной поставлен высший судья, но дальше я начинаю путаться, у меня нет неколебимой, однозначной веры. Я испорчен образованием, сомнениями. Око за око, зуб за зуб, — не становлюсь ли я с ними на одну доску? С одной стороны, конечно, нет, я ищу справедливого суда, но что движет мной? Вот этого я не могу понять. Не лучше ли, убедившись, что эти люди ничто, они, как и я сейчас, были рычагами в руках Божьих, испытанием, посланным нам, и с окончанием их миссии перестали представлять опасность, превратились в то, во что превратились, — в бесполезные развалины, в ядовитых тварей, лишённых жала, — убедившись в их нынешней беспомощности, безвредности, дать этому уйти, не забыть, не простить, а просто не мараться об них, пусть вымрут сами по себе в безвестности, не потому что они этого заслужили, а потому, что мы, в отличие от них, люди. Ты так много куришь, — сказала вышедшая за мной на крыльцо Фрэнсис.
Целые дни теперь проходят в ожидании. Не шалый я, знаю, узнала она. Я стараюсь не поддаваться и занимать себя. На следующий день к вечеру я пошёл к новым соседям отдать тарелку. Возвращать её пустой было неудобно, и я собрал последнюю клубнику. У меня ягоды всё равно пропали бы без пользы. Я подождал, пока они выгрузятся из Сааба, вытащат покупки и откроют входную дверь, спустился с крыльца, подошёл к низкому каменному забору, разделяющему палисадники наших домов, сросшихся между собой общей стенкой. «Мадам», — окликнул я её. Она не услышала, вошла в дом, но девчонка, волочившая за собой доверху набитую картонку, услышала и, оставив груз, прибежала ко мне. «Это моя мама, почему вы зовёте её мама?» Я не сразу понял, что она говорит, что она спрашивает. «Отнеси тарелку домой, только двумя руками.» Она оглянулась на дом: «Можно я съем ягодку?» «Конечно, — сказал я, — это вам». Она выбрала самую большую клубничину и сказала с полным ртом, но как взрослая: «Мне совсем не дают клубники, а я её обожаю». После этого она осторожно взяла тарелку и пошла к дому. Надо будет посмотреть через пару дней, может быть, появится ещё немного ягод, решил я, лучше ей, чем улиткам. Я задержался, выпалывая сорняки, разросшиеся вокруг дельфиниума — все эти цветы посажены давно, последние годы я не сажал ничего, только поддерживаю порядок. Я слышал, что она кричит что-то, но не обращал внимание, думал, что не мне. «Можно мне съесть ещё?» — всё ещё с тарелкой в руках она стояла по мою сторону ограды. Я с трудом разогнулся. Ну вот, теперь она будет лазать сюда. «Можно?» Я совсем приготовился сказать — можно, но что-то остановило меня. «Спроси у мамы», — сказал я. Девчонка сделала гримасу. Смотреть на неё было забавно, как на обезьянку в зоопарке. «Она не разрешит, мне никогда не разрешают ничего вкусного, Стив и Дэвид съедят всё». «Ну, съешь», — она протянула мне тарелку, чтобы я держал, пока она опять выбирала самую большую ягоду. Занятая этим, она не заметила мать, подошедшую к ограде. «Саша, что ты делаешь?» — мы вздрогнули, я тоже не видел её. «Несу тарелку,» — крикнула девчонка, она пришла в себя гораздо быстрее, чем я. Двумя руками взяла тарелку и пошла к матери. Я пошёл за ней. «О-о, большое спасибо, к сожалению Саше, Саша, надеюсь ты объяснила, простите, меня зовут Су, а её Саша, ты объяснила… — Она сделала паузу, в которую я, поколебавшись, сказал: «Мистер О'Брайен, Эндрю О’Брайен». — …мистеру О'Брайену, что тебе нельзя клубники. У Саши и Колина жуткая аллергия, особенно у Колина, на клубнику, шоколад, ананасы». «Я не люблю ананасы,» — быстро сказала девчонка, она смотрела на меня умоляюще, но у меня не было выбора, мне только не хватает, чтобы с ней что-нибудь случилось. «Боюсь, я уже разрешил мисс Саше съесть ягоду», — сказал я. Мать вздохнула: «Я так и думала, не беспокойтесь, я дам ей сейчас таблетку, ей не бывает так плохо, как Колину, но Колин гораздо более разумный, не потому, что старше, всегда был таким, а эта…» Девчонка стояла с опущенной головой, забитое, запуганное существо. «Ты понимаешь, как бы чувствовал себя мистер О'Брайен, о, только пожалуйста не называйте её мисс, и меня, меня зовут Сюзан, я ненавижу это имя, но это лучше, чем Олив, моё второе имя, вы можете звать меня Су, как зовут мои друзья. Ты понимаешь, как бы чувствовал себя мистер О'Брайен, если бы тебя пришлось везти в больницу. Давай быстрей домой, принимать лекарство. Большое спасибо, Стив и Давид будут очень рады, а для Саши и Колина у меня есть черешня». Перелезая через загородку, девчонка посмотрела на меня, мартышка, настоящая хитрющая мартышка.
Никогда не думала, что именно девочка будет самым трудным ребёнком. На неё жалуются все, в садике, бабушка, мальчики. Она плохо спит, плохо ест, врёт, дерётся, тащит деньги, у неё нет никакого чувства самосохранения, шит, ну зачем, скажите на милость, она сожрала эту клубнику, уже вся в красных пятнах, несмотря на антигистамин. Не маленькая, пять лет, знает же. Колин может съесть что-нибудь по ошибке, а эта — как будто назло. Никогда не хотелось отшлёпать мальчиков, а с ней постоянно приходится сдерживаться. К тому времени, когда Саша станет взрослой, мне будет 50, слишком поздно начинать ещё одну «другую жизнь».
Я переставил всякие мелочи с камина и полок на стол, взял рентшник и сел перетирать и раскладывать по кучкам, какие отнесу в магазин «Друзья больницы», какие отдам этой бедовой девчонке. Какие верну на полки, чтобы уж так сразу не разорять дом. Я заметил за собой, что памятью стал возвращаться в детство: с одной стороны, старческое, а с другой стороны… Приехав в Англию, встретив Бриджет, я начал новую жизнь, оставил старого себя по ту сторону. Не то что я изменился, я просто не вспоминал, отрезал, не было этого и всё. В новой жизни всё было по-другому, и вспоминать старую уже и нужды не было: стал, кем стал. Миловаться, да на танцульках, да в моторах копаться, на первых порах и без языка можно. Женились мы с Бриджет в Ирландии, в католической церкви, после конфирмации я в костёле считанные разы бывал, но, оказалось, помню. Во всяком случае, мои язык и уши помнили. Латынь, облатка. А на исповеди то, что я английского не знал, даже к лучшему, пробормотал себе под нос по-польски и всё. Бриджет тоже не очень-то на службы ходила, хоть верующая была. Пока жили в Ирландии, она с сёстрами ходила, а вернулись, в следующий раз в костёле оказались только когда Шон родился. Бриджет предлагала польского ксендза найти и польским именем назвать, но я сказал, нет. Я и фамилию на её поменял, другую так и так никто произнести не мог, я и сам был не рад, что такая досталась, а уж чего ребёнку жизнь портить, да и вообще во всех отношениях лучше. Статуэтки я завернул в газеты и сложил в чемодан, их Бриджет собирала, пусть Шон себе возьмёт, он в детстве любил их рассматривать, пусть хоть о матери память будет, не гоже напрочь от себя отказываться, всё равно догонит. Мне вот вчера приснилось, из-за девчонки этой соседской, конечно, будто мы со Стешкой землянику собираем. Что-то тогда об аллергиях никто и не слышал, ели всё подряд. Я даже поймал себя на том, что иногда говорю про себя по-польски, думал, совсем разучился, а сейчас вдруг раз и выскочит. Все корзиночки, цветные коробочки, открытки красивые, маленький овальный образок с костёлом, — старый, матка со стенки сняла, в торбу заместо иконы завернула, через сколько стран пронёс, не продал, так и лежал все годы, не вешал, чтоб памяти не было, — ирландские дудочки, всякие лоскуточки, я сложил в коробку, отдам соседям, пусть девчонка играет, не похоже, что очень богатые, Саабу 12 лет, по регистрации судя. Интересно, сколько они за дом дали? Может, мне продать свой, пока не поздно, да уехать, только куда? Станет плохо, что я в чужом месте, даже с деньгами. Теперь только ждать: то ли одно, то ли другое случится раньше, только надеяться, что не успеют, что Господь приберёт меня раньше. Слава Богу, Бриджет не дожила.
Она подглядывала за мной, даже сидя спиной к китайскому жасмину, я чувствовал, что она следит за мной. Видно, братья не брали её играть, ну и понятно, девчоночка, да и меньше их, чего им с нею делать. Я вспомнил про коробку, которую приготовил, и крикнул: «Саша, — через жасмин смотреть можно, но коробку не просунуть, очень уж переплелись ветви, — Саша, позови брата, который побольше, я тут тебе кой-чего насобирал, пусть заберёт». Она зашуршала в жасмине и убежала. Я принёс коробку и стоял там, где кусты пониже, мальчишка дотянется, если на цыпочках. Так я, старый дурак, стоял и ждал, пока меня не схватили за ноги. Господи, какой же я стал нервный, если такая малявка так меня напугать смогла. Я подпрыгнул и закашлялся, и тут мне в груди сжало, не продохнуть, давит и сжимается, чувствую — умираю, хватаю воздух, как рыба, машу руками перед собой, потом потихоньку отпускать стало, сожмёт — отпустит, сожмёт — отпустит, но я уже в себя приходить стал, смотрю, малявка эта тоже рот разевает и руками машет, а крикнуть или поддать ей не могу, это мне сначала показалось, что она меня так передразнивает, потом уж разглядел, что плачет и белая вся. «Grandpa, говорит, деда, не умирай». А по мне тоже слёзы от кашля да от боли текут . И ноги не держат. Добрался кое-как до кресла, сел, а она говорит: «Давай я маму позову, мы тебя в больницу повезём, и там тебя спасут. Колина всегда спасают, когда он дышать не может». Я уже понемногу, шёпотом говорить мог, — нет, не надо меня в больницу, принеси мне лучше воды из кухни, налей в чашку. Она сбегала, принесла, села на траву и смотрела, как я пью, а пью я потихоньку, набираю воды в рот и жду, чтобы она сама в горло протекла, смотрю, и она так глотает, без воды, понарошку, но как я, осторожно. Но я уже сообразил, что не дразнит, а за компанию, из сочувствия. Пришёл в себя, отдал ей коробку и до вечера лежал на кушетке. Даже телевизор включать не стал. Так-то умирать мне совсем не понравилось, да и девчонку напугал. Хотя вроде умирают не от этого, не от спазмов, но так плохо мне ещё не было.
Если бы я был собакой, я бы шёл по следу, повинуясь инстинкту, или чему там собаки повинуются — нюху, слуху. Зрение у собак, кажется, неважное. Надо сказать, что за последние годы моё зрение упало на две с половиной диоптрии. Сидение перед компьютером и разглядывание плохих копий архивных материалов, уверяет Фрэнсис, и, конечно, она права. Но я, к сожалению, не собака и ориентируюсь не на своё обоняние, а на материалы, которые за давностью и проверить почти невозможно. Инстинкт говорит — ты прав, но я не доверяю ему, я проверяю снова и снова, к тому же иногда совершенно посторонние факторы включаются и мешают работе, факторы эмоциональные, моральные, этические, просто человеческие, как лень, апатия, депрессия, сомнения в своём праве…К сожалению, я не собака. Ищейка, но не собака, и эмоции, и… И если я верю в высший суд, не предоставить ли высшему судье заниматься этим. В моём списке девять человек, насколько я могу быть уверен, трое из них мертвы, меняет ли это что-то, я не знаю. С остальными — по крайней мере, с двумя для меня сомнений нет, для меня тут всё сходится, дальше это дело комитета, они занимаются правовыми вопросами. Остаются четверо.
С Сашей что-то случилось, что-то её напугало. Третий день она сидит в своей комнате, перебирая какие-то тряпочки. В этом доме до сих пор, несмотря на многочисленные уборки и даже небольшой косметический ремонт, возникают непонятно откуда старые вещи, чаще всего их находит Саша, я обнаружила у неё старую миниатюру, думаю, достаточно ценную, прежние владельцы умерли, и дом я купила с аукциона, миниатюра была слишком хорошая, чтобы позволить ею играть, когда я отобрала её, Саша спросила, ты хочешь отдать картинку назад? нет, сказала я, её хозяева умерли, мы повесим эту картинку на стенку, и она будет памятью о них. Я ожидала, что Саша устроит очередную истерику, но она не протестовала. Кажется, с этого момента она и притихла, хотя нет, вечером за ужином мы говорили о религии, начал Стив, я пытаюсь ни в коей мере не влиять на детей, в самом деле, не мне этим заниматься, чего только я сама не примеряла на себя, пока не решила, что я по сути своей язычница, даже не атеист, как я думала, а просто язычник, верящий, что вокруг всё полно своей жизни, Стив начал говорить о реинкарнации, и Саша была очень оживлена, задавала вопросы и даже в пылу обсуждения укусила за палец Дэвида, предположившего, что Саша появится в новой жизни Твиди, противной злобной собачонкой моей сестры. Нет, экспроприация миниатюры ни при чём, что-то напугало её. Я не волновалась позавчера и вчера, потому что лил дождь и никому особенно не хотелось выбираться из дома, но сегодня погода на редкость хорошая, к середине утра трава подсохла, а она после завтрака снова забилась к себе. Тут-то я и вспомнила, что, пока лил дождь, она не вертелась под ногами и никого не изводила. Обидели мальчики? Саша не будет уединяться и дуться, скорее подерётся или устроит скандал и вопли на весь дом. Напугал разговор о смерти и инкарнации? Может быть. Я зашла к ней. Она сидела на полу, одна нога подвёрнута под себя, другая обвязана тряпками. «Саша, что ты делаешь?» — «Играю», — глаза у неё были не то что заплаканные, но красные. «Ты заболела?» — «Нет», — голос тихий. Я пощупала её лоб, как будто горячее обычного, но, может, мне только кажется. У моей мамы на этот случай всегда был градусник, надо бы и мне завести, мы с сестрой так всегда возражали против её постоянного кудахтанья над нами и нашими детьми, когда ребёнок болен, это и без градусника видно, но вот теперь бы градусник пригодился, я бы посадила Сашу на колени, поставила бы ей градусник. Почему-то в раннем детстве это была такая долгая процедура, вполне уютная, мама пела: звёздочка, мерцай, мерцай… «Саша, хочешь, я спою тебе песенку, иди ко мне». Саша не забирается на меня, пиная в энтузиазме коленями и рантами сандалий, не выгибает спину в протесте, как, когда её хватают против её воли, просто пассивно даёт взять себя на руки. «Что это у тебя на ноге? Какие красивые тряпочки. Где ты взяла их?» — «В коробке». — «Где ты взяла эту коробку?» И тут она начинает рыдать: «Я не хотела, я больше не буду». — «Ты взяла её без спроса?» Она мотает головой: «Мне её дал дедушка». — «Какой дедушка? Дедушка Дэвид?» — «Нет, тот», — Саша тычет пальцем в стенку и продолжает плакать. «Ты ходила к нему?» — «Я не хотела, я больше не буду». — «Ты ходила одна?» Она продолжает плакать. «Он обидел тебя? Он напугал тебя?» Плачет, мотая головой. Боится сказать? Ясно, он запугал её. Что мне делать? Попробовать узнать у него? Я отношу Сашу в сад и прошу Дэвида, самого покладистого из них: «Поиграй с ней, я сейчас приду». Мальчики собираются вокруг Саши: «Чего она ревёт?» — «Посмотрите за ней и никуда не пускайте, я сейчас вернусь». Я бегу к соседу. Останавливаюсь у своей калитки собраться с мыслями: как начать разговор? Не надо забывать, что я не знаю, что случилось, может, Сашу напугал не он, может быть… Нет, не может быть. Он заманил Сашу этими лоскутками и…? Он уже заманивал её клубникой, и вместо того, чтобы отругать её за то, что она перелезла в чужой сад, я отругала её за то, что она съела ягоду. Какая я дура. Такой милый джентльмен! Успокойся, не начинай с крика. Скажи, что Саша принесла коробку со всякой мелочью, которую он ей подарил, и с тех пор сама не своя, а сегодня стала плакать и говорит, что она не хотела. Не может ли он объяснить мне, что произошло. Потом запретить разговаривать с детьми и пообещать сообщить в полицию. Постараться узнать у Саши, что именно напугало её, объяснить, что она не виновата, я уверена, что ничего ужасного пока не случилось, она не исчезала надолго, мальчики бы заметили, но что-то произошло, и если Сашины объяснения и его не совпадут или покажутся подозрительными, в конце концов он мог сказать Саше: говори то-то и то-то, и она может поверить и повторять за ним, если что-то покажется мне неубедительным, я немедленно обращусь в полицию. Не хочется подвергать Сашу и мальчиков такому, но выхода нет, он может быть опасен другим тоже. А теперь успокойся и иди, Саша дома, ничего ужасного не произошло. Я нажала звонок, раз, другой, третий. Он не открыл дверь. Шторы раздёрнуты, я заглянула в окно, аккуратно расставлена мебель и никого. Я ещё раз нажала звонок. Может быть, он в саду и не слышит. Я попробовала открыть боковую калитку, заперта. Я вернулась к себе, высунулась из окна второго этажа. Во дворе его не было, задняя дверь закрыта. Плохой признак, раньше в хорошую погоду он весь день проводил во дворе. Значит, боится и прячется в доме. Или боится и уехал. Значит, есть чего бояться. Я посмотрела в свой сад. Колин и Дэвид за руки и за ноги куда-то волокли Сашу, она брыкалась и сопротивлялась. Всё в порядке, играют. Я спустилась и позвонила своей приятельнице. Она психолог, и мне надо было посоветоваться, как лучше себя вести с Сашей, настаивать ли на том, чтобы она сказала мне, что произошло, заговаривать ли об этом, и вообще, как вести себя, чтобы меньше её травмировать. Рэйчел умная женщина и во время моего развода давала хорошие советы. Сейчас она выслушала меня и не сказала, как я надеялась, ерунда, не бери в голову, а задала кучу вопросов о Сашином поведении вообще и в последние дни, о соседе — я описала его, как могла объективно, хотя мне уже стало казаться, что он с первого знакомства показался мне слишком вежливым, скользким. «Привези мне её сюда, я поговорю ней и, если надо, приглашу детского психиатра, не бойся, я не напугаю её, здесь есть детская комната с игрушками». — «А что я буду делать с мальчишками?» — спросила я. «Тащи их всех сюда, сводишь их пока в наш буфет, покормишь». Блин, как, интересно, я смогу накормить их всех в буфете, я была там однажды с Рэйчел, чашка кофе стоит, как в ресторане, а у меня сплошные минусы на счетах и карточках. «Я покормлю их дома, уже время ланча, — сказала я, не объяснять же ей мою финансовую ситуацию, — а потом мы приедем, скажу, чтобы взяли книжки, почитают». Моё сообщение не вызвало ни у кого энтузиазма, к Рэйчел они хорошо относились, но перспектива ехать в такую погоду в больницу их не обрадовала. «Мне надо поговорить с Рэйчел», — прервала я их торги.
На третий день мне сказали, что анализы и скан не показывают ухудшения, предложили ещё раз расширить пищевод, но я отказался, пока справляюсь, чего лишний раз лазить. Выписали меня после утреннего обхода, но пришлось ещё ждать, пока водитель соберёт достаточно больных, развезёт тех, кто живёт ближе, меня отвезли одним из последних, часа полтора в перевозке просидел. Выбравшись на волю — даже я, похудевший на 50 с лишним паундов, c трудом приспосабливаюсь к слишком короткому и плоскому сидению, а уж как помещается та тётка, вон весь жир по бокам сиденья свесился, — я остановился на краю дороги. Парень, помогающий водителю, предложил довести меня до двери, но я сказал, спасибо, сам дойду, я в порядке, только ноги занемели. Так я стоял, растирая икры, а тут соседская дверь раскрылась и всё соседское семейство оттуда вываливается. Только мне и не хватало, чтобы они меня жалеть принялись, я поковылял к калитке, но мать их ко мне наперерез побежала, сейчас под руки хватать будет, ох не люблю я этого. «Ничего, не беспокойтесь, это я сидел плохо, сейчас пройдёт», — начал объяснять я, а тут девчоночка ихнюю мать обогнала, за ноги меня держит и чего-то лопочет, я никак разобрать не могу, то ли станция, то ли корнейшен, гвоздика то есть, я её спрашиваю, ты что, цветок хочешь? Дай я до дома дойду, водички попью, посижу немного, а ты сейчас иди с мамой, а потом приходи, я тебе цветок дам, гвоздики у меня нет, а пион расцвёл. А она то на мать, то на меня смотрит и опять про гвоздику что-то, вроде того, что ты, дед, на гвоздику похож, до того девчонка смешная. Мать её на руки подхватила, в сторону оттаскивает, а она не стоит, бежит назад и плачет прямо, злится, наверное, что про гвоздику не понимаю. Тут мать её опять на руки берёт и говорит, Саша мне всё рассказала, о том, что она к вам приходила и вы ей коробочку с мелочью всякой дали, она потом сама не своя была и сегодня всё утро плакала, может, вы мне объясните, что произошло, и смотрит сердито, а Саша кричит ещё громче, я не хотела, видишь, он обратно приехал, я тоже объясняю, что ни при чём она, я сам по себе раскашлялся, а в больницу не из-за этого меня повезли, мне всё равно на проверку пора было. И мальчишка, старший, видно, рыжий, тоже говорит, Саше тоже втолковывает, господи, вот чего она мне сказать хочет, про реинкарнацию, это она, видно, ту же передачу, что и я, смотрела. Говорим мы все вместе. Такой гвалт, прямо голова у меня трещать начала, тут мамаша наконец говорит, извините нас, и ушли они наконец, к дому пошли, а я к себе.
«Ну, рассказывай, что случилось, — острая жалость и вина перед Сашей, которые мучили меня, испарились, осталось привычное раздражение на строптивую девчонку, — что ты сделала этому старичку?» — «Ничего не делала, ты же слышала, он сказал, что он сам заболел». «Тогда почему ты плакала и говорила, что ты не виновата?» — «Я говорила, что я не виновата, что я ещё должна сказать, если я не виновата!» Звучит убедительно только для тех, кто не знает Сашу. Что мне с ней делать? Тут я вспомнила, что нас ждёт Рэйчел. «Посиди и подумай. Ты должна мне всё рассказать, — мой тон противен мне самой, — я сейчас вернусь, и ты мне всё расскажешь». Мне показалось, что Рэйчел разочаровалась, услышав, что ничего ужасного не произошло, и Саша просто напугалась, когда старичку стало плохо. Она попробовала прочитать мне лекцию по психологии детской души, если так можно выразится, но мне было не до этого, мне хотелось услышать, что случилось, я была уверена, что Саша сделала какую-то пакость старичку, из-за которой он попал в больницу, но что? Поломала цветы? Тогда зачем он подарил эту коробку? Может быть, она стащила её? ну конечно, и там была завёрнутая в тряпочки миниатюра. Старик расстроился, но решил не жаловаться на ребёнка. Так расстроился, что попал в больницу. Я думала и не слушала, что говорит мне Рэйчел, пока почти случайно не услышала, как она называет меня легкомысленным человеком. Тут я обиделась и спросила, почему. В ответ Рэйчел объяснила мне, что мать, оставляющая четверых детей без отца в угоду своим капризам… Я взвилась: «Ты сама говорила, что я права». — «Говорила, пока слышала только твою сторону истории». — «Интересно, от кого ты услышала другую сторону!» — «От Марка. Он приходил ко мне посоветоваться». Понятно, Марк может убедить кого угодно в чём угодно, единоборствовать с любым, не только со средней руки психологом, интересно только, зачем это ему понадобилось на этот раз, советоваться не в его характере. «Приходил объяснить тебе, какая я легкомысленная эгоистка, и ты моментально ему поверила», — я швырнула трубку и, чтобы не врываться к Саше в таком настроении, взяла сигарету и высунулась из окна, выдувая дым в сторону улицы. Я обещала детям, что буду курить не больше 3-х в день, и они торжественно считают. Это уже моя третья сегодня, а я обычно оставляю парочку на после ужина. Старик-сосед с сумкой в руках шёл к калитке, я свинья, человек только что вернулся из больницы, а я даже не спросила его, не купить ли ему что-нибудь, могла бы сообразить, что хлеб и молоко по крайней мере ему понадобятся. Набросились на него, как стадо обезьян. Я погасила сигарету, сунула мятную конфету в рот и побежала вниз. «Ты опять курила», — обличающе сказал Стив, с которым я столкнулась на лестнице. «С чего ты взял?» — «С того, что ты сосёшь леденец, ты же их не любишь. Только зря деньги и леденцы переводишь». — «Больно ты умный стал, я сейчас вернусь, смотрите за Сашей». — «Куда ты?» — «Помочь соседу», — крикнула я уже от двери.
Занялся я этим почти случайно, один мой знакомый попросил у меня совета, потом, очень осторожно, помощи, профессиональное владение компьютером было тогда нечастым умением, он объяснил мне, в чём заключается моя задача — не слишком сложная, коды тогда были примитивные и систем защиты почти не существовало. Таким образом я узнал не то что совершенно новые факты, всем известно — холокост, концентрационные лагеря и всё такое, — однако казались они такой далёкой историей, не забытой, частью отмщённой или не отмщённой вообще, не прощённой, но прошедшей безвозвратно, — узнал, что история, хоть, надеюсь, и невозвратная, ещё не закончена. Как все неофиты, я с головой погрузился в то, что казалось мне предназначением, так оно на самом деле, вероятно, и есть, вероятно, я и был рождён для этого, это моя миссия. Раньше я оголтело занимался подготовкой, не стыдясь использовать не совсем общепринятые меры, теперь я стал задумываться. И чем больше я думаю о своей жизни, тем больше я сомневаюсь в правильности того, что я делаю. Прощенье стало казаться мне, на моем теперешнем, персональном уровне, более разумным. Тем не менее, я сотрудник организации, занимающейся историей, и на этом уровне стараюсь действовать профессионально, не допуская рефлексии в результаты работы.
Он вздрогнул, когда я догнала его, и мне стало стыдно, как будто он мог догадаться, в чём его подозревали совсем недавно. Он посмотрел на меня сверху вниз в ответ на предложенную помощь и медленно покачал головой: «Спасибо, я справляюсь, привык». — «Пожалуйста, дайте мне по крайней мере довезти вас до супермаркета, вы купите то, что вам надо на неделю. Что натворила Саша? Она чувствует себя виноватой и очень расстраивалась, для неё это редкость, чувствовать себя виноватой, что бы она ни натворила». Он продолжал смотреть на меня, я понимаю, что он не англичанин, не коренной англичанин, акцент, откуда-то из восточной Европы, может быть, даже еврей, но манеры английского джентльмена — фасад, скрывающий эмоции, слабость, скорей умру, чем сдамся. Твидовый пиджак, галстук, несмотря на жару. «Пожалуйста, успокойте мисс Сашу, она ни в чём не виновата, у меня заболевание пищевода, когда начинаются спазмы, смотреть на это неприятно, я напугал её. Если она захочет, пусть придёт, у меня довольно много безделушек, которые я потихоньку раздаю». — «У вас нет детей?» — спросила я и тут же обругала себя за это, он не хотел отвечать, я почувствовала, что он напрягся, но ответил. «Я отложил всё, что, я думаю, может заинтересовать его». — «Миниатюра, которую вы отдали Саше, я надеюсь, она не сама взяла её, мне кажется довольно ценной. Я повесила её на стенку, она может дорого стоить, я бы не хотела оставлять её, ваш сын…» — «Я отдал её девочке, пусть она висит у неё. Спасибо за предложенную помощь, я покупаю только газету и немного молока, я справляюсь».
Если б у меня была дочка, а не сын! женщины умеют прощать. Мы не загадывали, но я дочку ждал, хотел назвать её Стешка, и Бриджет не возражала, вообще мы собирались завести столько детей, сколько получится, Бриджет о детях много говорила, я к тому времени уже по-английски вполне соображал, и даже книжки читал, мне Патрик, муж Бетти, сестры Бриджет, Конрада подсунул, читай, говорит, ваш брат, поляк, написал. Ну я и разбирал, как мог, а то получалось, что немой вовсе. Бриджет поговорить хочется, стадию танцулек мы с ней уже прошли, а я ни о чём, кроме как о моторах, не умею. С сёстрами и родителями она рта не закрывала, а я поначалу как чурка, только глазами хлопаю. Мне в Ирландии тогда куда как спокойнее было, у Бриджет шесть сестёр и два брата было, Бриджет младшая, да замуж вышла позднее, другие все до войны ещё переженились, помогали нам, как могли. Большая семья да жизнь хуторская мне привычны, вокруг все свои. В Ирландии к полякам хорошо относились, из-за этого всё и произошло. В пабе, куда я с другими мужчинами семьи по субботам и воскресениям после обеда ходил, приметили, что я молчком сижу, я никогда особо не разговаривал, а ещё на чужом языке, да и какие у меня тогда разговоры быть могли, только и думай, как бы лишнего не сказать. Многие из них в городе работали, но по выходным на фермах родным помогали, приметили, что я не очень-то разговариваю, и решили мне приятное сделать, кто-то про других поляков прознал и привёз из города пару моих соотечественников. Ну, пришлось мне разговаривать, они, конечно, акцент мой сразу разобрали, из Литвы, говорят, а я Литву вообще никому не упоминал, даже Бриджет. Пришлось выкручиваться, мать, говорю, из Литвы происхождением, мы так дома говорили, про армию стали расспрашивать, повторяю свою историю, как попугай, и тошно мне от страха, вдруг не сойдётся. Поначалу, когда я с чужими документами через Европу в Англию пробирался, страшно не было, столького я нагляделся страшного, столько во мне злости накопилось, на мир весь и на себя, что ничего уже не боялся, свои документы, чужие, поймают, не поймают, нечего терять, а тут мне как раз очень что терять было, Бриджет наконец забеременела, да и вообще, за десять лет впервые отходить стал, человеком себя почувствовал. Мужчине бояться вроде стыдно, а всё-таки больше по-человечески. Пообещал я им в город приехать, клуб польский там они сделали, но, конечно, не поехал, и такая тревога меня взяла, такие сны стали сниться, что Бриджет сама сказала, не стоит тебе старое вспоминать, вот как они тебя расстроили. Она думала, что я дом вспомнил. Хотя я потом уже понял, что она догадывалась, что у меня с документами не всё чисто было, но не расспрашивала, не хотела знать. Шон ничего не прощал, ни моих ошибок в английском, ни ирландского акцента матери, и работа наша, и дом, и мы сами не такие, как у мальчиков в его школе. А что нам стоило в этой школе его держать, не его дело было. Если бы родилась девочка. После Шона у нас уже детей не было.
Я вернулась к Саше: «Скажи мне, — попросила я её, — скажи мне правду, я не буду сердиться, ты же видишь, я не сержусь, я просто не знаю, что случилось. Я хочу помочь этому старичку, нашему соседу, но не знаю как. Он упал, да?» — «Он умер, я видела, он там лежал на диване мёртвый. Такой». Саша легла на пол, раскинула руки и открыла рот. «Не выдумывай, Саша, ты прекрасно знаешь, что он живой. Ты только что его видела. Он просто спал». — «Он не спал, он рекарнировался». — «Ох, Саша, что у тебя за каша в голове». Если бы Рэйчел не оказалась такой дурой, стоило бы всё-таки поехать к ней, но… Саша как всегда поняла, что можно воспользоваться моей растерянностью. «Мама, можно нам мороженое, в холодильнике есть мятное. Дай мне побольше, я дедушке отнесу». «Саша, он не дедушка, твой дедушка — дедушка Дэвид. Кстати, я забыла, как его зовут? Он называл своё имя, ты не помнишь?» — «Я не помню. Можно я отнесу ему мороженое?»
Мои родители были совершенными конформистами. Мне в голову не приходило, что я еврей. Мы жили в стандартном английском загородном доме, были, что называется, хорошо обеспечены, отец работал в Лондоне, в банке, мама полностью соответствовала представлению о правильной английской матери — мы с сестрой были начищены, наглажены, вовремя отправлены в школу, участвовали в рождественских представлениях, нас не ограничивали никакими диетическими правилами — в гостях и в школе ели ветчину, хотя дома у нас никогда не было свинины. Но не было и рыбы, и цветной капусты, и риса — отец не любил. Я уже кончал университет, когда в нашем доме появились какие-то родственники из Америки, из разговоров с ними мы с сестрой выяснили, что наши родители стопроцентные евреи, хотя ни на меня, ни на неё, насколько я знаю, этот факт не произвел никакого впечатления, кроме некоторого недоумения, а почему, собственно, они об этом никогда не упоминали. Но мы к этому времени уже давно жили не дома, были полностью поглощены собственными проблемами и, пожав плечами, отнеслись к своему латентному еврейству, я по крайней мере, как к чему-то настолько в настоящее время не имеющему значения, типа известия — прабабушка была балериной, или незаконным ребёнком, или… ну, что угодно. Есть моменты, когда вся жизнь может перевернуться из-за подобного открытия, а есть такие, когда пожмёшь плечами и забудешь. Фрэнсис говорит, что ей безумно повезло — если бы я стал верующим тогда, я бы стал ортодоксом, заставил бы и её принять иудаизм, обрить голову и завести кучу детей. Мне теперь кажется, она говорит об этом с сожалением.
Вот как зарос сад за четыре дня. Я примостился на колени у флоксов, их сажала Бриджет и они неплохо растут, но сейчас крапива их выживает, ишь, мерзавка, даже в середину куста пробралась. Я выдирал её, она жгла мне пальцы, сопротивлялась, ничего, полезно от ревматизма, верхушки я даже отложил в сторону, чтобы потом заварить и пить вместо чая. Так бабка моя делала. Со смертью Бриджет я всё чаще памятью назад смотрю, и сны мне нехорошие снова видеться стали. Будто Бриджет меня все эти годы от памяти сохраняла, а умерла — и вот он я, всему открыт. Иногда начинается хорошо, снится мне луг такой огромный и я бегу, и Стешка бежит, бежим да через голову кувыркаемся, у Стешки хорошо так получалось, как у циркачки. В цирк я первый раз уже в Англии попал, и всё мне казалось, что Стешка там выступает. Бежим, хорошо всё так, а я и тогда знаю, что там дальше сарай во весь луг и за сараем ужас что начнётся. Ну прямо у меня там как страна целая, не настоящая, а из сна в сон переходящая, и всё в одно намешано. Выпалываю крапиву, обжигаюсь, а думать перестать не могу. Подцепил я тут корешок какой-то, длинный, тянется вбок, повернул голову посмотреть, откуда он, что там у меня растёт, смотрю под кустами жёлтое, вроде тряпка, встал, ну дурочка какая, в комок свернулась, голову прикрыла, думает, не замечу. «Чего тебе, Саша, — говорю, — чего ты прячешься. Ну-ка, покажи, как ты сюда лазишь?» Она сразу вскочила, стоит довольная такая, что я не сержусь, взяла за руку и к гаражу ведёт, а там такая щёлочка, что и кошке не пролезть. Не поверил я: «Ну, — говорю, — покажи». — «Только, — говорит, — маме и братьям моим не говори, а то они меня ругать будут. Меня всегда ругают». Тут она как-то разжалась вся, руку пропихнула, ногу пропихнула, ну, думаю, сейчас голова у неё застрянет, пилить придётся, пила у меня электрическая, страшно такой рядом с ребёнком, а где ручная, уже не помню, искать придётся. Ругаю себя, связался старый дурак с младенцем, покажи, говорю. Пока я так про себя соображал, она повертелась, повертелась, и просунула голову там, где, ну, может, на сантиметр пошире. И назад лезть собирается. Тут уж я говорю: «Даже и не думай, хочешь в гости, иди через дверь, спросись у мамы и иди, я тебе калитку открою». Вот ведь напасть какая. И правда, приходит минут через десять, важная такая, волосы на верёвочку цветную прицеплены, и мороженое несёт, мама, говорит, прислала. Ну что делать, подождёт крапива, помыл руки, разложил мороженое по блюдечкам, давай, говорю, в сад пойдём, угощаться будем. Мороженое-то тебе можно? Такое, говорит, можно, только клубничное и шоколадное нельзя, я уже ела, а это тебе принесла. Ничего, говорю, мне одному столько не съесть, а вдвоём веселее. Мороженое, особенно такое, мятное, хорошо глотается, само в глотку протекает, сидим, едим, а она болтает и болтает, и почему я так ем, и где она учиться будет, и на сколько она выросла за неделю, и где они раньше жили, и где я раньше жил. Отец-то их в другом месте живёт, бросил мать, то-то я его и не вижу. О чём думал, когда столько детей плодил, спрашивается. Надеюсь, что хоть совесть есть помогать. «Саша, — говорю я, — если ты так быстро растёшь, чтобы ты не смела в дырку эту лазать, застрянешь, что делать будем? забор ломать или гараж жалко, денег они стоят. Придётся тебя там оставлять, да не кормить, чтобы похудела, а потом тянуть». Хотел напугать, а она хохочет, заливается, как, говорит, Винни Пух, а вы мне книжки читать будете. Или я лучше умру и потом рекарнируюсь. Далась ей эта реинкарнация. Притворился я, что не знаю, о какой такой инкарнации она, что это, спрашиваю, а она объясняет: «Когда плохой человек умрёт, он червяком или крысой станет, и все его не будут любить. Я помню, когда ты умер, тебя хоронить унесли, а теперь ты опять человеком родился». Мне даже не по себе стало, что ребёнок говорит. «С чего это ты решила, что я умер, и кто меня хоронить нёс?» — спрашиваю. «Я вечером посмотрела сюда, в это окно, а ты уже мёртвый. А потом привезли гроб и тебя унесли. Я в окно смотрела». Мне тогда, когда я напугался, под утро опять плохо стало, я вызвал скорую и меня увезли, было это, но было уж совсем часов в пять утра, и откуда она гроб взяла. «Саша, тебе это всё приснилось, а ты подумала, что правда». — «Нет, я видела. Ты мёртвый вон там лежал, а я здесь сидела», — она ткнула пальцем в скамейку, которую я перед окном поставил, Бриджет на ней сидеть любила. «Я просто спал». — «Нет, ты умер, я позвонила по телефону и сказала, что ты умер. Я потом долго ждала, а они не приезжали, я замёрзла и потом дома ждала, я видела, как они тебя в гробу несли». Не надо было сердиться, но я потерял терпение и крикнул на неё: «Не придумывай глупство всякое». Она губу выпятила, вот-вот заплачет: «Я не придумываю, тебя мужчины несли, а женщина им калитку держала и сказала, осторожней, здесь узко». Да, верно, ещё и наклонили носилки так, что я подумал — вывалят. «Правда, Саша, это я и сам помню, а раз помню, я живой, значит, был. Меня в больницу повезли, потому что я заболел. А то, что ты по ночам не спишь и из дома выходишь, это никак не годится». — «Ты маме скажешь?» — «Не скажу, если ты пообещаешь больше не убегать». Она так и стояла с оттопыренной губой, вроде пугала меня, — сейчас реветь начну. «Не скажу, не бойся, только больше потихоньку из дома не убегай. Спросить у мамы надо, если в сад выходишь. Не дай Бог, что случится. Плохие люди бывают, могут в сад залезть, напугают, а вечерами я и сам не выхожу, сыро. Хорошо, не заболела. Саша, а кому же ты позвонила, чтобы приехали?» — «Позвонила по телефону, 999, как учила мама, если пожар, или Колин заболеет, или воры нападут». — «А что тебе сказали?» — «Я не поняла, я сказала, скорей приезжайте, дедушка умер. И назад побежала». — «А мама твоих разговоров не слышала?» — «Нет, я не из дома звонила, а то мама бы проснулась». — «Откуда же ты звонила? Из сада? Понарошку?» — «Нет, от маленького магазинчика, там телефон на улице висит». Тут мне просто страшно стало. Одно дело она в саду, у дома лазает, а другое дело — ночью одна за два квартала по улице бегала. Делать-то что? как же матери не сказать? Ну накажет. Так и поделом. «Саша, да что ж ты творишь такое, неужели не страшно было? Знаешь, как мама рассердится, когда узнает». — «Я ей не скажу, и ты не скажешь, да? Ты обещал». Обещать-то я обещал, но как мать не предупредить!? Пусть ключи убирает, если девчонка у неё такая бедовая. «Нельзя, Саша, надо маме сказать, вот ведь озорница ты какая. Давай вместе пойдём, я попрошу, чтоб не сильно наказывала». И тут она как вызверится на меня, смотрит на меня, как тигр, и говорит: «Мне тебя жалко было, чтобы ты один мёртвый лежал, я из-за тебя к телефону бегала. А ты теперь стучать на меня пойдёшь!» А слова-то она откуда такие знает. От братьев от старших, не иначе. И права она, вроде из-за меня бегала. Матка Бозка, что же делать! Нет, надо сказать. Мало ли ей в другой раз что в голову придёт. Поняла она, видно, по мне, что я решил, кричать перестала, смотрит, и…, тут… ну… «Ну, — говорю, — Саша, поскольку я уже пообещал, так на этот раз не скажу, но теперь уж я сам прослежу. Сплю я мало и слушать буду, если вечером одна из дома выйдешь, хоть из задней двери, хоть из передней, обязательно услышу и уж тогда матери всё расскажу. И сам тебя крапивой нахлестаю, чтобы не шкодничала». — «Детей, — говорит, — бить нельзя». Но это она так, для куражу, а сама, видно, рада-радёшенька, что легко отделалась.
Что Марку нужно сейчас? на детей ему наплевать, особенно на младших, ко мне он относился как к своей собственности, поначалу ревновал ко всему свету, потом привык к моей преданной готовности оставаться с ним несмотря ни на что, прощать и извинять любое, успокоился и перестал обращать внимание, да, существую как мебель, для его удобства. Когда мне это надоело, он удивился, как если бы взбунтовался стол и стал скидывать тарелки, честное слово, он не рассердился, не испугался, в конце концов не обрадовался, он удивился. Ты? От меня? Собираешься уходить? А как ты будешь жить без меня, такого хорошего? Пришлось напомнить, что я без него, такого хорошего, справлялась с детьми, их школами, готовкой, магазинами, на те мизерные деньги, которые он официально зарабатывал, хотя я не сомневаюсь, что его гонорары, он их оставлял на «карманные расходы», раза в два превышали зарплату. Справлялась по крайней мере десять лет, и общая постель, роль бесплатной секретарши и редкие выходы вместе на какие-нибудь вернисажи или вечеринки недостаточны для того, чтобы я относилась к нему как к поддержке и опоре. Что касается детей, то они не всегда даже замечали, что отец вернулся из командировки. Сволочь! Интересно, что он наплёл Рэйчел.
Я заметил, что стал записывать все идиотские мысли, которые лезут в голову. С одной стороны, это понятно, компьютер перед глазами, с другой стороны — я никогда не использовал его для мелких целей, только по делу. На самом деле то, что происходит в моей душе, или, скорее, в моём теле, потому что мне кажется, что мои сомнения лежат в моем теле, страхи, неуверенность, гнев не принадлежат Божественному, душе, — пугает меня своей зыбкостью, как будто я вновь теряю веру, теряю границу между добром и злом. Мы все меняемся на протяжении жизни. Мои мысли, вернее, моё отношение к работе, людям, меняются, я пытаюсь не думать, что мне предстоит, когда все части мозаики станут на место. Ничем похожим я больше не хочу и не буду заниматься. Когда появляются сомнения… Плохо, что нельзя поговорить об этом с сотрудниками. Нельзя. И с Фрэнсис тоже нельзя. Не то что она не поймёт, поймёт, но будет смотреть на меня, как на тяжело больного, за которым надо ухаживать и… нет, нельзя.
— Ты живёшь один? А где твоя мама?
— У стариков не бывает мам.
— Она умерла?
— Я думаю, умерла.
— В кого, ты думаешь она рекарнировалась?
— Ре-ин-кар-нировалась, Саша. Ну что тебе эта ре-инкарнация?
— Как ты думаешь, кем она стала? Я бы хотела, чтобы моя мама стала кроликом.
— Саша, не говори глупости. Зачем тебе, чтобы твоя мама стала кроликом? Кто тебя кормить будет, если твоя мама станет кроликом?
— Кролики такие пушистые, мягкие. Я бы хотела стать кошкой и гулять сама по себе.
— Ну и что хорошего? Гуляла бы одна, кормиться бы самой пришлось. Мороженого мятного уж точно тебе бы никто не купил. Пришлось бы мышей ловить да есть.
— У моего другого дедушки есть кошка. Я раньше её любила, а теперь нет, она убила хомячка. Она была хорошая и добрая, не царапалась. Я выпустила хомячка, чтобы они поиграли вместе. Я сначала думала, они так играют, и смотрела. А потом пришла мама и сказала, что не будет больше меня любить, потому что я жёсткая? или… я не помню как, она сказала, что я больше виновата, чем кошка, потому, что у кошки… инзти… ну, чтобы ловить, что она не виновата, а я человек, и мне говорили не выпускать, когда кошка.
— Ну, Саша, что уж тут сделаешь, не знала ты. Кошка никогда мышонка или что другое маленькое не пропустит. Не делай так больше.
— Я буду доброй кошкой, я не буду никого есть. Я буду только шоколад или клубнику. У кошек не бывает аллергии.
— Ох, Саша, как же мне с тобой разговаривать. Ну смешная до чего. Кошкой! Иди вон смородинку собери, ещё осталось немножко.
Завтра я заканчиваю мой отчёт. Мне осталось только проверить ошибки, не фактические, они давно проверены в возможных пределах, — всё, что осталось, это проверить опечатки, ещё раз перечитать на свежую голову и отправить. Всё остальное — передача дел в суд, опросы сохранившихся до наших дней свидетелей, очные ставки, опознания, наконец, суд, — зависит не от меня. Моя задача — получение и проверка всех возможных сохранившихся документов, опросы и показания сорокалетней давности, метрики, отчёт криминалистов о сличении фотографий, люди работали для меня по всему миру. И вот теперь всё готово, и я… Один из них… Может быть… в принципе это не разрешено, но теперь… работа закончена, и…
Не знаю, что мне делать. Теперь она целыми днями пропадает у нашего соседа. Я не знаю, что её привлекает туда. Она никогда особенно не любила взрослых, общество взрослых, я имею в виду. Она вообще редко проводит много времени с кем-нибудь, даже с мальчиками. В детском саду она дралась и ссорилась с другими детьми. Во мне она видит если не врага, то во всяком случае надзирателя. Может быть, это наша вина, у нас у всех слишком много своих забот, своих проблем, разговоров, интересов, у меня хватает времени только на то, чтобы накормить их, проследить, чтобы они вовремя сделали уроки, мылись, ну, на ту суету, из которой состоит жизнь семьи. С Марком или без Марка, это на мне. Мальчики старше и не такие трудные, или вообще не такие, мне кажется, она думает, что я меньше люблю её. Может быть, я на самом деле меньше люблю её и она это чувствует? Во всяком случае, я должна делить свою заботу, а там она… всё равно, не понимаю, чем вызвана эта странная дружба, почему она лезет к нему. Из-за того, что он дарит ей всякие тряпочки? Но она не играет в них, относит к себе в комнату и бросает. Тем не менее она постоянно рвётся к нему. Мне не нравится эта странная привязанность, я не понимаю её. Мне даже не к чему придраться, я много раз наблюдала из окна, он проводит большинство времени в саду, возится с цветами или просто сидит в тени, он работает или сидит, а она вертится вокруг него, чаще даже не помогает, просто смотрит и болтает. По-моему, он не очень слушает её болтовню, а может быть, и слушает, иногда отвечает, мне слышны их голоса, но не слышно, о чём они говорят. Я расспрашивала Сашу, но она видит в этом потенциальную угрозу, как будто моя цель запретить всё, что доставляет ей удовольствие. Но почему ей доставляет удовольствие болтать с чужим больным стариком, мне не понятно и беспокоит. Если бы Рэйчел не оказалась такой дурой, я бы посоветовалась с ней. С одной стороны, и мне, и мальчикам спокойнее, потому что от Саши только и ждёшь неприятности, Колин до сих пор не может простить ей своего хомячка, а Стив — свой рисунок. Но что-то ненатуральное в такой дружбе.
Бриджет считала, что образование важней всего, самой ей из-за войны в 15 лет работать начать пришлось, так она потом уже, когда Шон в школу пошёл, в классы для взрослых записалась, литературу учила, собиралась дальше в колледж для учителей, с математикой ей трудно было, я даже кой-чего помогал разбираться. Радовалась, Шон учится, она учится. И тут страх мой опять ей жизнь испортил, то из Ирландии нас прогнал, и здесь тоже — на курсы эти полячка ходить стала, и Бриджет ей похвасталась, что, вот мол, и мой муж поляк. Домой к нам пригласила. Это я сейчас соображаю, что ничего бы и не случилось, ну пришла бы, спросила бы, откуда, о себе бы рассказала, чаю бы попили, женщины не мужчины, в армии не служили, чего ей на вранье меня ловить. Ну или просто сказал бы, голова болит, да спать пошёл. А тогда я так разнервничался, так испугался, разорался — предлог нашёл, и так дом запущен, жена над книжками сидит, а теперь ещё подруг водить будет. Поняла Бриджет, поняла, что не так что-то, очень я соотечественников избегаю. Тогда слова не сказала, а потом попробовала расспросить, наврал ей что-то. И быстро стал дом на другом конце Лондона подыскивать. Дом мы так или иначе покупать собирались, но там же. А тут меня страх подальше погнал. Больше Бриджет о Польше разговоров не заводила, страх и ей передался, хоть не знала, чего боится. И на курсы больше не пошла, вблизи не нашлось таких, а далеко ездить и в самом деле времени не было.
Я, когда привезли нас, да с поезда выгрузили, сразу хорошо устроился. С другими поляками не пошёл, побоялся. Побродил день по городу, смотрю, разбирают дом разбитый. Я знаками показал, давайте, мол, помогать буду. Я так через всю Европу прошёл, за еду помогая. Давай, говорят. К старушке отвели, угол снимать. Бумаг с меня не спрашивали, только имя написать. Бумаги я потом уж оформлял, тогда просто было, карточки мне рационные выдали. Стал работать уже в гараже, место нашлось. Сижу как-то в ланч с другими, в мазуте весь, молоко из бутылки пью, смотрю, девчонка мимо идёт, блузка белая, как сейчас помню, остановилась и босоножку поправляет. И так я на неё загляделся, первый раз за всё время на душе легко сделалось, до сих пор помню. Меня и до того паренёк один на танцы звал, я отказывался, а тут пошёл, весь вечер рубашку да штаны в тазу мыл, у хозяйки утюг взял. Ту девчонку-то я так и не встретил, зато Бриджет встретил, она тоже на танцы пришла.
На похороны много народа пришло, Бриджет общительная была, всем помогать старалась. И из Ирландии тоже приехали. Я-то, честно говоря, мало на что внимание обращал, только и запомнил, как потом, когда все разошлись, Шон ко мне подошёл. Я и до этого на него очень зол был. Увёз Бриджет в больницу и принялся его искать, хоть не понимал ещё, насколько всё серьёзно было. В книжке его телефоны нашёл, сам-то я ему редко звонил, знал, он акцента моего стесняется, но тут дело такое, не до церемоний. Звоню, говорят — здесь давно не работает, домой звоню, говорят, с год как переехал. Ну как это, что ж получается, работу поменял, дом сменил, а родителям ни слова. Еле разыскал его, да что толку, Бриджет уже без памяти была. А на похоронах, после уже, подошёл он ко мне и говорит, — понимаю, говорит, что одиноко на первых порах будет, но всё же полегче, я, говорит, понимаю, каково тебе с алкоголиком жить было. Это он про мать, которая на него всю жизнь положила, на него да на меня. Тут мне кровь в голову ударила, как тогда, с Анджеем, слава Богу, силы уже не те, да и Шон в меня, здоровенным вымахал.
Я всё-таки поехал. Я ругал себя за слабость, за несвойственное мне любопытство, за враньё Фрэнсис, которая спросила, куда я собрался, и всё-таки ехал. И что? посмотрел на тёмные окна, видно, он рано ложится. Стриженый газон, какие-то цветочки. Я прошёлся взад и вперёд по улице, его дом мало отличался от других, разве только от его непосредственного соседа — запущенный передний садик, вообще запущенный вид, я сначала решил, что этот дом, почему-то я внутренне был готов к тому, что его дом отличается от окружающихся, не знаю, чего я ожидал. Прогулявшись по улице, заглянув во двор, но очень осторожно, если это он, он наверняка знает, что мы занимаемся его делом, он не первый, о предыдущих писали в газетах, да и вообще слухи просачиваются постоянно, если у него есть какой-то контакт с бывшими знакомыми, здесь или в Литве, а, к моему удивлению, я несколько раз натыкался на подобную информацию, пропал человек на несколько десятков лет, а потом вдруг объявился, как ни в чём не бывало, приезжают родню поискать или дружков старых, если у него есть контакт, ему наверняка сообщили о наших запросах, и я не имею права спугнуть его, я вернулся в машину, закурил и попытался представить себе, как он живёт внутри этого дома, внутри собственной шкуры. Я очень мало знаю о его настоящем, это не моя область, я пытаюсь представить, как человек может жить по виду нормальной жизнью и быть тем, кто он есть, кем он был.
— Мы поедем купаться, хочешь поехать с нами?
— Нет, Саша, куда мне в моём возрасте.
— Ты любил купаться, когда был маленький?
— Любил, наверно, Саша. Река от нас далеко была, долго идти надо было, через лес. Мы с братом старшим ходили и подружкой моей, Стешкой. Встанешь до зари и идёшь, поплещешься и обратно, работать надо было. Редко ходили, раз-другой за лето.
— А мы на машине поедем. А почему вы на машине не ездили?
— Давно это было, Саша, машины тогда редкостью были.
— Мы тебе конфету купим, ты какую хочешь?
— Привези мне, Саша, камушков, мы с тобой загородку у ириса выложим, и я тебя в камушки играть тебя научу.
— Чёртова блядь.
— Саша, да ты что ж такое говоришь!
— Я не тебе, я крапиве.
— Да разве можно ругаться, я тебе сколько говорил!
— А Стивен тоже ругается, и Дэвид, и Колин тоже.
— Ты же девочка, да и им нехорошо. Придётся мне, видно, матери вашей сказать, какие ты слова говоришь, пусть-ка накажет вас, чтобы не ругались.
— Тогда ты будешь последним вонючим предателем и я тебя больше не люблю и ничего не привезу, ни одного камешка.
— Не приходи ко мне больше, я не хочу, чтобы ты здесь ругалась.
— Я и сама к тебе больше не приду.
Ну вот и поссорились. Протиснулась в дырку. Я ей подпилил её — всё равно лазает, так чтобы не застряла. Прямо как на большую рассердился. Что ж такое, в самом деле, девчонка себе позволяет, дерзкая какая. Даже сердце у меня колотиться стало, и я в кресло присел. Сам-то я ругаться не люблю. Анджей, брат старший, и отец по пьяному делу начнут было, так матка на них посмотрит только, они и замолчат. Она верующая была, и из семьи хорошей, прямо как Бриджет. Одна у меня только надежда, что отмолят они меня у Бога. Ведомы ли Бриджет оттуда, сверху, дела мои прошлые? Да всё равно, молит за меня. И на наш разлад с Шоном расстраивается. А на подружку мою смеётся. Смешливая была. Другие выпьют, и неприятно с ними, а Бриджет только смеётся, так-то она тревожная была, беспокоилась обо всём и плакала много, а выпьет и смеётся, и ещё больше хлопочет. И Шон, и я каждый день, как на свадьбу, наглаженные выходили. Ну хоть на подружку мою сверху посмеётся, так-то не на что особо. Саша до завтра ссору нашу забудет. Прибежит ко мне спозаранку молоко витаминное, которое доктор мне прописывает, пить. Её-то все поздно встают, а мы с ней птахи ранние, садимся в садике из картонок через трубочку пить. В молоке этом всё полезное намешано, ей в радость, что сладкое, и мне за компанию охотней.
Саша опять в плохом настроении, дулась и грубила всю дорогу. В Истборне отошла немного, купалась, со всеми наперегонки ела жареную картошку из бумажного кулька, бутерброды, мороженое, потом опять дулась, потом, мы совсем уже собрались уезжать и оплаченное время на стоянке кончилось, она закатила страшную истерику, потому что ей вдруг понадобилось собрать гальку. Она так ревела и всхлипывала, что я сдалась, мелочи для счётчика у меня не было, пришлось отправить с ней мальчиков, а самой остаться в машине на случай появления контролёров. Наконец они вернулись, приволокли три огромных пакета камней, на обратном пути она ещё немного похныкала и покапризничала, уже от усталости, потом заснула, и так, сонную, я и уложила её. Мальчики доели остатки бутербродов и тоже улеглись, а я, радуясь выпавшему свободному вечеру без готовки и скандалов, вышла в передний сад покурить. Напротив нашего дома опять стоял белый Фольксваген, я запомнила его, потому что в прошлый раз из него вышел человек в ермолке. Я как раз курила у окна, он прошёл под фонарём, блеснула лысина, и я обратила внимание на ермолку, подумала, как она держится? Прикалывать не к чему. Он покрутился у калитки соседа, зашёл в садик, подобрал на дорожке Сашину панаму, которую я уже тоже приметила и собиралась спуститься и забрать, аккуратно пристроил на столбике у крыльца, я ожидала, что он позвонит к нему в дверь, но он вернулся в машину и ещё какое-то время сидел, курил. И я поняла, почувствовала, что он не случайно запарковал машину именно здесь, не случайно зашёл к нашему соседу. Ясно, что это не вор или бандит, решивший ограбить одинокого старика, это тот самый его сын, про которого старик сказал, я отложил всё, что может заинтересовать его. Они поссорились, наверное, сын ушёл из дома, не виделись много лет, но сын изредка приезжает и смотрит на окна. Наверное, из-за какой-нибудь глупости, убеждений, дурацкой мужской гордости, не позволяющей извиниться. Сейчас его не видно, всё-таки вошёл в дом. В гостиной темно, но они наверное сидят в столовой. Нет, вот он, в машине, из окна высунулась рука с зажжённой сигаретой.
Это тот, в отношении которого у меня больше всего сомнений. Их было два брата, звери даже по тем меркам, их даже немцы боялись, чуть что, за нож или ружьё, старшего убили, кто-то из своих же, чуть ли не он, брат, — что-то не поделили. Младшего видели один раз в конце войны в их городке, а потом уже, сразу после войны, женщина опознала его в Германии, в американском секторе, она остановила патруль, пока их сажали в патрульную машину, он сумел сбежать. Запомнила она только, что он назвал не свою фамилию, а какую-то трудно произносимую. Потом его видели в лагере для перемещённых лиц, человек, с которым мы имели дело раньше, знал его. По старым, сразу после войны, уже здесь, фотографиям, одни говорили — он, другие сомневались, фотографии маленькие, нечёткие, могли и ошибиться, и всего-то их, тех, кто знал его в прошлой жизни, осталось теперь с десяток. Несколько лет назад старушка из того города уверяла, что натолкнулась на него на улице, здесь, в Лондоне, и узнала его, и он её «узнал, но не признался», но тут уж сильно сомневаюсь я, мало ли кого она могла за него принять, я недавно встречался с однокурсниками, и мы друг друга узнавали с трудом, хоть и ожидали увидеть, и времени намного меньше прошло. Старые и последние фотографии сравнивали эксперты, и опять заключения разнятся, ракурс не тот, фуражка меняет форму ушей. Ни татуировки, ни выдающихся шрамов. Но многое и совпадает, слишком многое. Самое убедительное для меня — это то, что за все годы он ни разу в Польшу не ездил, родственников не искал, в польских клубах и на собраниях ветеранов не появлялся. Но в голове у меня не укладывается, как после того, что он вытворял, нормальной жизнью жить можно. Из Ирландии о нём только хорошее, в гараже, где работал, тоже — трудолюбивый, обходительный, не матерился, терпения не терял. Ну не может быть. Не может человек так всю жизнь притворяться. А если не притворяется, то что? куда делся садизм?
Первый, омерзительный страх прошёл. Я сразу понял, кто он, даже если бы он не был в ермолке. Странно только, что он был один. Я думал, что на такие миссии они ходят компанией. Спросил для приличия, что вам надо. Он не стал отнекиваться, сказал, откуда он, и сказал, что пришёл неофициально. К этому времени первый страх прошёл, и неожиданно для себя я сказал, проходите. Провёл в столовую, где сидел, да сразу и пожалел, в гостиную надо бы, а столовая любимая комната Бриджет, мы там всё время и проводили, стенку в кухню я поломал, большая такая комната получилась. Привёл его туда и сразу пожалел, вроде Бриджет услышит разговор наш. Можно сколько угодно готовить себя, и всё равно застанет врасплох. Если бы я был хорошим католиком, я бы… я плохой католик. Если бы на моём месте была бы Бриджет… но она никак не могла быть на моём месте.
— Да.
— Да.
— Да.
Он удивлялся, что я не отказываюсь, а что теперь-то отказываться, только страх продлевать. Всё равно мне теперь. Что они мне теперь такого сделают, чего бы я больше смерти испугался, а смерть, так и так, вот она моя смерть, тут уж неизвестно, чего больше, жизни или смерти бояться. Позора от людей? Да где ж те люди, которым бы за меня стыдно стало. Родные Бриджет кто поумирал, кто слепой, глухой да без памяти, а кто из молодых, так про меня небось и не слыхивал, своя жизнь, не до этого. Шон скажет, не отец он мне. Шон и теперь за отца меня не держит. Пока Бриджет жива была, звонил, иногда заходил даже на полчаса, а как после похорон ударил его в сердцах, так и не показывается, обрадовался предлогу. Некому теперь за меня краской заливаться. Я уж давно всё это обдумал, головой обдумал, а страх голове не подчиняется. Однако ждать оказалось страшнее. Вот свершилось то, чего я во сне и наяву столько лет ждал, себе не признаваясь ждал, свершилось, и страх вроде отошёл. Во всяком случае, этот напротив меня больше волновался. Не нравился он мне. Ногти погрызены, пальцы прокурены, жёлтые. Ермолка на сторону съехала, не держится на лысине, и весь он на месте не сидит, ёрзает, как будто я к нему, а не он ко мне пришёл. Сам сознался, что не по делу пришёл, а по любопытству. «А не страшно вам с памятью такой жить?» — спрашивает, «Страшно, — говорю, — страшно, не верится, что о себе вспоминаю, а всё равно страшно». И тут он вскакивает и начинает по комнате бегать. «Ну, — говорит, — послушайте, вы же тогда совсем молодым были, откуда в молодом человеке такая жестокость? Ну у кого-то садизм в крови, в генах, но вы-то дальше никак такого не проявляли. Значит, не генетический, что я ещё как-то себе объяснить могу, а по убеждению? А с чего такие убеждения взялись, вы же из верующей семьи, конфирмация в 38-м, городок ваш всегда интернациональным был, все мирно уживались, откуда такие убеждения взялись, если их раньше не было и куда потом делись. А брат ваш? Он же…» Джизус Крайст, как такое объяснишь, жизнь у нас такая была, жизнь была такая, что любой человек с разуму съедет, когда кровь вокруг и страх, и ненависть одна, да и чего объяснять, когда он так-то вот бегает вокруг меня, руками машет.
В саду что-то происходило, собака, что ли. Старик сказал, — коты, и пошёл к двери, мне сразу не понравилось, что он вот так заходит мне за спину, никто ведь не знает, что я здесь, вой этот, и всё громче, старик бормочет, гремит чем-то, я обернулся посмотреть, и он выстрелил в меня, в голову. Я только успел подумать, что не убил и выстрелит сейчас ещё раз. И тут эта мартышка набросилась на меня.
И вдруг со двора визг такой. Я поначалу подумал, коты опять подрались, злыдень рыжий явился и порядки свои устанавливает. «Вот, — говорю, — к примеру кота этого возьмите…» — и понимаю тут, что не кот орёт, а Саша, подружка моя, надрывается. Матка Бозка, что ж опять девчонка в темноте такой в саду делает. Открыл дверь, еле ключом в замок от визга её попал: «Саша, — говорю, — кто тебя?» А она мимо меня бежит и, пока я во двор глядел, чтобы разглядеть, кто напугал её, камнем в гостя моего незваного пуляет. Слышу, чего-то случилось, оборачиваюсь, а он стоит и за голову держится, а потом через пальцы у него кровь капать начинает, и всё быстрее, а Саша в ноги ему вцепилась. Такое началось.
Старик впустил его, я посомневалась, закурить ли ещё одну, и вернулась к себе. Включила телевизор, надела наушники, чтобы не будить детей, и лениво переключала каналы. Ну, слава Богу, простил сына, помирились, теперь он будет сыном занят и на Сашу у него меньше времени останется, а то всё-таки эта дружба меня беспокоит. Конечно, Саше нужен мужчина, отец, больше наверное даже, чем мальчикам. Пять лет, Эдипов комплекс и всякое такое, это я даже и без Рэйчел понимаю, но, в конце концов, у неё есть отец, и дед есть, ну не рядом, не в доме, но родные. Надо будет позвонить Марку, напомнить, что он не забирал их уже целый месяц, договоренность была раз в неделю на полдня и раз в месяц на два дня. Сначала это превратилось в два раза в месяц, примерно, но на сутки, потом в «как получится», а теперь уж и вовсе… пока лето, ничего, дети и сами предпочитают футбол в саду сидению в небольшой квартире в центре, но в конце концов в тот же Истборн мог бы и он их свозить. Так накрутив себя, я посмотрела на часы, не поздно ли позвонить — около одиннадцати, детское время для Марка, но, запретив ему звонить после десяти, я решила не показывать дурной пример. Вместо этого взяла сигареты и вышла на крыльцо. Белый Фольксваген ещё стоял на противоположной стороне. Ничего себе засиделся, старик ложится рано, может быть, сын остался ночевать. Может быть, они и не ссорились даже, нет, ссорились наверняка, иначе бы сын не сидел в машине, не решаясь войти. Ух, как любопытно, из-за чего? Свет в гостиной, окно приоткрыто. Подойти послушать? Нет, невозможно, не хватает только, чтобы меня застукали подслушивающей. Тем не менее я подошла к разделяющему наши садики каменному заборчику и села на него со своей стороны. Слышны были отдельные слова, не слова даже, а вдруг чей-то голос становился ясней. В какой-то момент мне даже показалось, что я слышу Сашу, т.е. если бы я не знала, что Саша спит наверху, я подумала бы, что это Саша. Поскольку сын пришёл без ребёнка, ясно, что это включён телевизор или радио. Я ещё посидела, уже не прислушиваясь, наслаждаясь тёплой звёздной ночью, выкурила ещё одну сигарету, шестую по счёту, благо мальчишки спят, некому укорять, вспомнила, как сегодня на пляже Саша трогательно встала на мою защиту, когда Дэвид грозно сказал, — так, это уже третья. По-моему, это только вторая, — робко соврала я, и Саша сразу подхватила, — вторая, вторая, я считала. Интересно почему? Из любви ко мне или из солидарности с правонарушителем, обманщиком? Я, наверное, никогда не смогу её понять. Мальчики, особенно Дэвид, открыты для меня, а этот маленький зверёк, с ней я могу только пытаться представить, что двигает ею.
Когда всё немного успокоилось, ранка оказалась небольшая, старик предлагал вызвать машину, поехать в больницу, зашить, но постепенно кровь остановилась, голову заклеили пластырем, кипу и рубашку по моей просьбе, чтобы не пугать Фрэнсис, старик сунул в стиральную машину, мы занялись этой малолетней хулиганкой. Она уже не визжала, а сидела понуро в кресле и смотрела, как мы возимся. Пока старик складывал вывернутую на стол аптечку, я спросил её: «Ты зачем швыряешься камнями?» — на что она ответила мне вопросом: «А ты зачем обижаешь моего дедушку?» Я ещё не совсем пришёл в себя от шока, — в первый момент мне показалось, что старик выстрелил в меня, — и не нашёлся, что ей ответить. «Что ж мать-то не идёт, неужели не слышит?» — пробормотал старик. «Внучка?» — спросил я его, хотя знал, что внуков у него нет. Есть сын, но внуков, насколько известно, нет, однако наши сведенья могли устареть. «Соседка, — сказал старик, — надо матери сказать». — «Не надо маму, я сама домой пойду, я тебе камушков привезла, пойдём покажу». — «Не нужны мне твои камешки, раз ты ими кидаешься, смотри, что сделала!» — сказал старик. И если бы я не знал, что делал он, я бы почти умилился. «Ну! кто тебя учил драться?» — спросил я её, потому что просто не знал, что ещё делать. Моя поездка превратилась в фарс, судилище над малолетней преступницей. Так мне и надо, не делай того, что не полагается. «Ты первый начал». — «Как это я начал?! — возмутился я, — это ты влетела и швырнула в меня камнем, а потом как бешеная начала кусаться и царапаться. Что я тебе сделал?» Она вздохнула и шмыгнула носом одновременно: «Я думала, ты бандит и пришёл убить дедушку. Ты махал руками!» — «Саша, — сказал старик очень раздражённо, видно было, что он в самом деле зол на неё, — ты почему опять по ночам бегаешь, я тебе сколько говорить буду. Проси не проси, на этот раз скажу маме». — «Я принесла тебе камешков, привезла с моря, ты сам просил, а теперь ругаешься. И побил меня, когда я тебя защищала, а теперь жаловаться собираешься». Кажется, старик в самом деле шлёпнул её, когда отодрал от меня. Я бы и сам с удовольствием поколотил её в тот момент, если бы кровь не заливала мне глаза. Он посмотрел на меня, как будто ища поддержки, но я не хочу быть союзником убийцы, даже в таком деле. «Отправьте эту бандитку домой», — попросил я. Он кивнул головой и сказал ей: «Беги быстро, я постою во дворе, чтобы страшно тебе не было. Да дверь запереть не забудь». Может или не может человек так измениться? Может или не может так притворяться?
Я подождал, пока Саша пролезла в дырку, вошла в дом, и вернулся, и так мы сидели, друг друга ненавидя, хоть что мне ненавидеть его, он-то против меня ничем не виноват, непониманием только. Да и то, кто понять такое может, если и я сам не понимаю. Не такой, каким был тогда, не такой, каким был при Бриджет, была бы Бриджет жива, я бы, может, отпирался да в ногах у него валялся, не я это, не позорь меня. Бриджет бы меня всё равно простила, знаю я. Пожалела бы, как мать меня пожалела, не прокляла, когда я после всего, да после Анджея, пришёл. Велела к ксёндзу идти. Я ослушаться не посмел, пошёл, хоть кроме страха и злости ничего во мне не оставалось. Думал, донесёт на меня ксёндз, много ему не рассказывал, да и чего было рассказывать, все и так знали. Два дня потом просидел у матки, всё ждал, придут за мной. Не пришли. Матка сказала, уходи, не искушай милость Божью. Как прошёл, трудно сказать, сейчас, если по правде, уже и не помню. Такая неразбериха была, своих за чужих принимали и наоборот. В Дрездене по случайности одного встретил, немца одного, тоже там служил, и так с ним по-тамошнему поговорил, сделай, говорю документы, а то… у него-то в Дрездене дружки были. Сделал. Сначала денег требовал, а откуда у меня тогда деньги были, по неделе голодал. Спасибо ни пить, ни курить не приучился, а то бы совсем капут. Без денег сделал, слава за мной такая была, что задаром сделал, лишь бы ушёл. Бриджет бы простила, да я бы себя не простил, не за дела свои, за это мне всё равно перед Богом ответ держать, за то, что она обо мне такое узнала. Наконец машина полоскать кончила и отжимать принялась. Пройдусь утюгом быстренько и пускай идёт. И тут он говорит, — а ведь, говорит, без вашего признания мы вряд ли бы сумели что-то доказать, много для нас сомнительного. Искушает меня, что ли, или проверяет так.
Я и сам не понял. Как будто я играл с судьбой. Если он поймёт это буквально, ничто не помешает ему шарахнуть меня по голове, хотя бы этой вазой. Думаю, даже с поправкой на возраст он намного сильней меня. Сунет в мешок, закопает в садике, перегонит машину мою в другое место, никому и в голову не придёт искать меня здесь. Отвечая на мои мысли, будто отвечая, он сказал: «Старый я уже, не для кого. Лет десять назад я бы подумал, а теперь незачем». — «А сын? Что скажет ваш сын, когда он узнает? Или девочка эта, Саша, если она узнает?» — у меня было ощущение, что я провоцирую его, на что? не знаю. Зачем? Не знаю. Если бы он отрицал, не признавался, тогда бы было понятно, а так самому неясно, зачем. Чего я ожидал? Что он начнёт исповедоваться мне? Объяснять про несчастное детство? Что отца арестовали, а ферму забрали, да, знаю. Да ведь не объясняет это ничего. Где это спрятано в нём? Почему, почему нормальный мальчишка превратился в варвара, варвар в нормального человека? Почему я хочу выпустить из него зверя, даже рискуя собой? Чтобы мне стало легче. Я подумал, что вольно или невольно мне хочется, чтобы он у меня на глазах раскрылся, чтобы мне стало легче — вот он, убийца. Не благообразный старик, ковыряющийся в садике и заботящийся о соседском ребёнке, а тот, который стрелял в таких же девочек, глазом не моргнув. Стрелял, стрелял, только что сам сказал, что это он. Почему не начал отказываться, говорить — ошиблись, не тот я человек, перепутали. Они все так начинали. А этот даже не говорит, что раскаялся, не оправдывается.
Я всё ещё сидела и курила (седьмую, в самом деле безобразие), когда соседская дверь открылась и сын вышел. Он взглянул на меня и попятился. Что такое? Я его напугала? Не разглядел в темноте, что женщина? Он вернулся к двери. Старик видно смотрел ему вслед. Они говорили, стоя в проёме, сын говорил, наверное, — там у тебя кто-то сидит, будь осторожен, никому не открывай двери по вечерам. То, что мы говорим своим старикам. Не волнуйтесь, мистер О'Брайен, это я, Су, соседка, — крикнула я. Старик выдвинулся, сказал добрый вечер, и они продолжали говорить, теперь уж наверное из приличия. Я тоже для приличия посидела на кирпичах пару минут и собралась домой.
Женщина сидела в темноте и курила, вероятно, мать этой малолетней бандитки, хотя почему, собственно, бандитки, это она меня принял за бандита и защищала своего друга, как умела. Знала бы она, кто он, этот её друг. Я оглянулся, старик ещё не закрыл дверь, щёлкал замком, видно, заело собачку. Я вернулся: «Там, кажется, соседка ваша сидит, это наверное мать девочки. Надо наверное сказать ей, или нет?» Он перестал возиться с замком, приоткрыл дверь пошире, и как будто ожидал этого вопроса, сказал: «Сам не знаю, надо бы сказать, а лучше ли будет. Боюсь, только хуже. Обидится, она своенравная, но добрая, с ней лучше по-хорошему, а то от обиды ненавидеть будет». Кто бы говорил о ненависти! но, может быть, именно он об этом и знает. Вот у меня к нему нет ненависти, нет даже презрения, только недоумение, как человек может делать такое, и в то же время на каком-то другом уровне оставаться человеком. Гитлер любил собак, все об этом знают, любил собак, уничтожал евреев. По идеологическим соображениям. Но у этого, откуда у него была такая идеология в 17 лет. Идеология убийцы. Евреи, коммунисты, просто какие-то случайные люди, брат родной. И не узколобый кретин, даже тогда нормальное лицо. А сейчас так даже… говорят, дети как животные чувствуют и боятся плохих людей. Чепуха всё это. Это бессильный довод. Сколько детей погибло из-за того, что доверяли убийце — доброму дяденьке с конфеткой. Скажу матери, скажу по крайней мере, что дочка по ночам не спит, бегает, а сосед её покрывает. «Надо сказать», — решил я вслух. «Ну что ж, дело ваше», — он закрыл дверь, давая понять, что он в этом не участвует.
Я выглянула в окно, он не уехал, переминался с ноги на ногу у моей калитки. Понятно, хочет попросить, чтобы я приглядывала за его отцом, «будь хорошей соседкой». Не решается войти в калитку, потому что поздно, хотя знает, что я не сплю. Придётся помочь человеку. Я вышла на крыльцо, прихватив сигарету, восьмую сегодня. Завтра придётся быстренько добежать до ближайшего магазина, купить новую пачку и доложить в эту до того, как мальчишки решат пересчитать оставшиеся. Скажу — за хлебом. Только ведь увяжутся за мной в надежде что-нибудь выторговать, молочный коктейль, слоёное печенье с корицей — там пекут такое, что мне и самой трудно отказаться. «Добрый вечер, мы не так давно переехали, но уже успели подружиться с вашим отцом, особенно мой младший ребёнок, дочка, Саша. Она просто с утра до вечера у него пропадает, я спрашивала, не утомляет ли она его, говорит нет. Он не жаловался?» Он как-то странно посмотрел на меня, очень странно. Совершенно не похож на отца — отец высокий, скуластый, несмотря на худобу, производит впечатление человека сильного, сын меньше и круглее, лицо живое, длинные губы с приподнятыми углами оставляют впечатление улыбки, хотя не улыбается, приятное лицо. Я подняла глаза посмотреть на кипу, приколота ли к остаткам волос или держится сама по себе, и заметила пластырь, пропитанный кровью, света фонаря, под которым он стоял, было недостаточно, чтобы разглядеть, как следует, но мне показалось, что кровь ещё сочится. «У вас голова поранена», — сказала я глупо, потому что ясно, что он не может не знать об этом, если на ранке пластырь. Он кивнул, он тоже рассматривал меня, менее бесцеремонно, чем я, но тоже рассматривал. «Нет, не жаловался, — ответил он на мой вопрос, который я уже успела забыть и пришлось напрячься чтобы вспомнить, — а почему вы решили, что он мой отец?» «Наверное, потому, что у меня тоже трудные отношения с родителями. Не волнуйтесь за него, он, в общем, молодец, большую часть времени копается в саду, на свежем воздухе. Сколько ему?» — «74», — легко ответил сын. Я бы думала больше, за 80. «Он недавно был в больнице, у него что-то со здоровьем? — я сразу пожалела, что спросила, похоже, старик не сказал ему об этом. — Я точно не знаю, может быть, просто на проверке. Я оставила зажигалку в доме, нет ли у вас?» Он пошарил по карманам, один, другой, из третьего выудил сразу две и протянул мне. Я закурила, он с завистью принюхался к дыму и сказал жалобно: «А у меня кончились». Мне стало смешно, ну да, совсем не похож на отца, старик бы… «У меня есть сигареты дома, если хотите, я принесу вам».
По дому бродила Саша в пижаме. «Саша, почему ты не спишь?» — спросила я её. «Где ты была?» — несносный ребёнок всегда отвечает вопросом на вопрос, хотя что можно ответить — не сплю, потому что не спится. «Я разговаривала с сыном мистера О'Брайена». — «С кем?» — она вытаращилась на меня так, как будто я сказала, что разговаривала с привидением. «С сыном мистера О'Брайена, ложись в постель, я отнесу ему сигарету и вернусь». — «Не ходи, пожалуйста, не ходи», — Саша вцепилась в меня. «Саша, не глупи, человек ждёт меня, я сейчас вернусь». — «Не ходи, он мне не нравится, он плохой». — «Как ты можешь говорить, что не нравится, если ты его не видела». — «Видела! Нет, не видела, всё равно не ходи». — «Ну хорошо, пойдём со мной». — «Не хочу, иди сама, я всё мальчишкам скажу, что куришь», — повернулась и пошла, паршивка. «Извините, что так долго, — сказала я, вернувшись на улицу, — дочка проснулась и не пускала меня, испугалась чего-то». Всё-таки странно он смотрит, как будто хочет что-то попросить и не решается. Ах, да, сигарета.
Так-то она мне признаётся, а так и вовсе ото всех таиться будет. Да теперь уж всё равно, теперь её мать всё равно пускать не будет, вон стоят разговаривают. Ясно, что говорит, понимаешь ли, к кому ребёнка отпускаешь, ему, говорит, её, что муху прихлопнуть. Вот и последней подружки Бог лишил. Прибери меня, Господи, поскорей, хоть и знаю, что меня ждёт за дела мои. Матка Бозка, попроси за меня.
Я чувствовал себя абсолютным идиотом, подростком, не решающимся нажать кнопку звонка. Она протянула мне сигареты, и я пробормотал, спасибо, спокойной ночи, Фрэнсис права, сидение перед экраном сделало меня антисоциальным человеком. В конце концов, единственное, что от меня требуется, это сказать, — вы знаете, ваша дочка убегает по ночам из дома, мне кажется, это опасно, мало ли куда она может забрести и что может случиться, — говорить больше я не имею права. Но даже это почему-то не получается. Я мычу, бормочу, и, даже уже попрощавшись, перетаптываюсь с ноги на ногу, не решаясь повернуться и уйти. Одичал, двух слов связать не умею, даже не пытаюсь объяснить, что он не мой отец. Пусть она разбирается сама. «Вот что, если вам не трудно, подождите меня ещё секунду, — говорит она внезапно, — подвезите меня к магазину, здесь близко, можно и пешком, но я не хочу надолго оставлять детей одних, а на машине одна минута, мне не хочется заводить свою, Колин даже во сне узнаёт звук мотора, я только куплю ещё сигарет». Она убегает в дом, а я перехожу дорогу и жду её. Потом мы едем в магазин и обратно, выкуриваем ещё по одной сигарете, молча, за исключением обмена вежливыми благодарностями, и она уходит. Что я скажу Фрэнсис?
Спать я даже и не пробовал ложиться, такие были спазмы в груди, что даже страшно было подумать о том, чтобы прилечь, ляжешь, да начнёшь задыхаться, хуже не придумать, такая смерть меня во снах сколько лет мучила, пока Бриджет их от меня не отвела. Включил телевизор, сел в кресло и сидел, стараясь расслабиться, не думать. Да как не думать, спазмы мучают, и мысли мучают, не получается не думать. Пытался вспомнить, как мы с Бриджет молились, когда Шон от перитонита чуть не умер, молились, и легче делалось, надежда приходила. А сейчас о чём молиться? Слов таких и не выговорить, не придумаешь слов таких, чтобы Божья Мать заступилась, простила, сон дала и к себе во сне прибрала. Матка Бозка, прости меня за ужасы мои, пошли смерть быструю, лёгкую. Как просить такое, когда сам знаешь, не за что. Был бы пистолет, или таблетки бы проглотить, да ведь не проглотишь, не пройдут таблетки. А вешаться, опять же задыхаться. Прости меня, Матка Бозка. И на экране ужас, бегают, убивают друг дружку. И позвонить некому. И сердцем меня Господь здоровым наградил, не разорвётся. Как убежать от памяти моей, от ужасов моих.
Проснулась я от забытого ощущения — я в кровати не одна, кто-то сопел мне в ухо. Не Марк. Соседский сын? Я рывком села и, разлепив глаза, увидела лохматую голову Саши. Почему…, и вспомнила, мне снилось, что я шью ему рубашку. В жизни никаких рубашек не шила и даже не знаю, как за это взяться. Совсем сошла с ума, с чего мне такая дребедень мерещится. Саша никогда не приходила ко мне в постель. Дэвид, старший, малышом часто прибегал к нам, другие реже, а Саша, когда ей не спалось, предпочитала бродить по дому и делать то, что не разрешалось, пользуясь подсказанным ненароком кем-то из взрослых оправданием, — я не помню, я это сделала во сне. Сашино присутствие я могла рассматривать как привилегию, если бы не мучащее меня в последнее время ощущение, что с ней что-то не так. Что-то происходит с ней. Реакция на развод с Марком? спросила я опять себя, на переезд? Но дети, и особенно Саша, так радовались большому саду, и к Марку она ездит совершенно неохотно, не потому, что обижена, ей просто скучно. Для мальчиков там больше развлечения — новый компьютер, кабельный телевизор, Марк записывает для них всякий спорт. Бегать за мячом Саша готова целыми днями, но смотреть, как бегают другие, ей неинтересно. И, в отличие от мальчиков, она не скучает по друзьям. У неё друзей не было. Ни среди детей наших друзей, ни в детском саду. Пожалуй, первая её дружба — это наш сосед. Я вспомнила свой сон. Он уже переставал быть чётким, какие-то подробности стали растворяться, я уже не помнила обстановки, места, только приятное чувство, сын соседа, шью рубашку. Интересно, что вчера вечером могло спровоцировать такой сон? Может быть, фильм о первых американских переселенцах, который я посмотрела в полусне. Ну ладно, рубашка, но почему ему? У него лицо умного клоуна, и тёмная шапочка на голове дополняет образ. Интересно, он действительно еврей, и верующий? или это просто модное прикрытие лысой головы? Почему она пришла ко мне? Испугалась? Хочет о чём-то поговорить? Непохоже на Сашу, но, может быть, она взрослеет. С переездом не только мальчики остались без друзей, но и я тоже. Наверное, у меня на самом деле давно нет друзей, так, знакомые, с которыми случились общие интересы, школы детей, вернисажи, вечеринки — поболтать с бокалом вина в руке, кстати, меня давно уже никуда не звали, а друзей, о которых помнишь и просто так, и когда надо поделиться, таких нет. Саша во сне заворочалась, забормотала. Я позвала тихо, — Саша, — подула на переносицу, может быть, ей хотелось поговорить, скрытный ребёнок, может быть, в полусне она мне расскажет, зачем-то же она пришла ко мне, она брыкнулась и отодвинулась от меня, почти свалившись. Я попыталась передвинуть её, нащупала под горячими рёбрышками плотный предмет с острым краем, с трудом выпутала из кармана задравшейся пижамы тяжёлую металлическую зажигалку с откинутой крышкой, тут же и захлопнувшейся на мой мизинец. Выругавшись, я освободила палец и сунула его в рот, фу, бензин, где она её нашла? не моя, не Марка, значит, подобрала на улице или вчера на пляже, я осторожно вывернула второй карман — им строго-настрого запрещено подбирать вещи на пляже, с тех пор, как одноклассник Колина нашёл и притащил в школу использованный шприц. Саша уже ровно и крепко спала. Ну вот, может быть, раз в жизни ребёнок хотел чем-то поделиться, ну не будить же её теперь. Утро вечера…
Я вернулся домой в третьем часу ночи совершенно больным, таким, каким я иногда возвращался после студенческих кутежей, даже не столько перепившим, сколько с зияющей пустотой внутри после выплеснутых эмоций, с желанием свернуться в комок, сохранить себя, хотя бы до утра. Тогда было просто, сейчас мне предстояло как-то объяснить Фрэнсис возвращение позднее и с пораненной головой. Я бросил машину перед домом, под чужими окнами. Мне было не то что лень ставить машину в гараж, мне было не до того. Как не до того, чтобы придумывать какую-то историю. Тихо повернув ключ, я пробрался в дом. Вопреки опасениям, Фрэнсис не выскочила мне навстречу с широко раздвинутыми тяжёлыми веками. По-видимому, уснула, устав волноваться. Я собирался выпить чаю, но на полпути передумал и налил прямо в чашку тоника и джина в равных пропорциях. Не затруднив себя поисками лимона и льда, я, стоя посреди кухни, глотал почти залпом тёплый пузырящийся напиток и старался привести в какой-то порядок память о прожитом вечере. Старик, спокойно признающий, что он и есть тот самый кровавый истерический убийца, девчонка-бесёнок и её мать с лицом Суламифи, библейская красавица в шортах, нежные губы, сомкнувшиеся вокруг сигареты. Мне захотелось перечитать Песнь Песней, и, уже пройдя на цыпочках в кабинет, почувствовал неправильность этого и попросил, держа в руках Библию, — огради меня от греха.
Много плохих, страшных ночей было в моей жизни, но такой не припомню. Несколько раз почти доползал до телефона, набрать Скорую, но не набирал, передумывал. Это же не то что болит, от боли укол сделали и прошло. Уколоть бы что-нибудь, так, чтобы никогда не проснуться, героин, говорят, тем, кто знает, легче купить, чем хлеб, звонишь и прямо на дом приносят, уколоть бы. Только нет у меня наркоманов знакомых, и в справочной книге номеров таких нет. А страх да спазмы всё хуже становятся. Скорую позвать? Не могу больше терпеть. Да ведь завтра опять… чего муки продлевать. На столе рулон бечёвки, из которой я корзинку для лилии вязал, когда он заявился. Тонкая бечёвка, но прочная, меня такого, иссохшего, выдержит. Ох как страшно, жить страшно, вешаться ужас как страшно. Иногда долго дёргаются, сколько раз я такое наблюдал, пули не боялся, а верёвки ужас как. Только сейчас хуже, неизвестно сколько мучиться, а так — перетерплю… и кончится всё. Может, Бриджет душу мою слезами отмолила. Помолиться бы, заплакать… цепляется за уши, сейчас я здесь прилажу, и на лестницу, на второй этаж, привяжу к столбику, через перила перелезу, а там всё само собой сделается. Приладил всё и сел на ступеньку. Как-то даже легче стало от того, что сейчас всё кончится. Сижу и как перед выходом из дома припоминаю, не забыл ли чего. Завещание мы давно ещё с Бриджет вместе составляли, свет внизу горит, ну пусть горит, скорее внимание обратят, что неладно, чтоб не сильно протух, раньше бы не похоронили с Бриджет рядом, как на себя руки наложившего, теперь об этом не заботятся, Саше бы наказать цветы поливать, пока погода жаркая, вот только она и пожалеет, подружка моя, да мать постарается, чтоб недолго жалела, распишет всё, как было и не было, хотя из того, что не было, мало чего добавить, Матка Бозка, заступись за меня, ну вот, вроде всё, воду в стиральной машине не выключил, кран старый, не сорвало бы, а дверь-то садовую закрыл ли? Не помню… не закрывал! Это Саша в 6 встанет, остановить её в эту пору некому, и ко мне направится, а я вот он, на верёвке вишу. Дверь толкнёт — не задумается, откроет, не заперто, с вечера закрыл, а потом, когда вся катавасия происходила, не закрывал, прикрыл, а с ключом не возился, замок капризный, не до того было, чтобы с ним возиться. Господи помилуй, нельзя, чтобы Саша меня нашла, и так плохо, что узнает, а чтобы сама нашла, никак невозможно. А вниз идти и потом по-новому всё начинать сил нет, ноги не идут. Наверное, мать заперла все двери сегодня и ключи поубирала, чтоб не бегала. Конечно, предупредил же её этот лысый. А в окно сбежит девчонка?
Теперь она развалилась посреди кровати. Я не люблю заставленные комнаты и при переезде купила односпальную кровать — вряд ли в ближайшее время мне может понадобиться двуспальная, Саша вытеснила меня на самый краешек. Я передвинула её, она опять брыкнулась и чуть не свалилась на пол. Пришлось вставать и тащить её к ней в комнату. Она здорово подросла за последние пару месяцев и даже слегка поправилась, во всяком случае, поднимать её стало тяжело. Я уложила её и вернулась в постель, ещё и шести не было, можно спать и спать, преимущество каникул, но не спалось, и от нечего делать я принялась рассматривать зажигалку. На шершавой поверхности выгравированы буквы — иврит. М-м, похоже это я утащила её у соседского сына, сунула в карман, когда прикуривала, я делаю это совершенно автоматически. Раздеваясь, вытряхнула, или Саша залезла в поисках мелочи, она шарит по карманам, несмотря на запрещения и угрозы. Красивая зажигалка, странно, что я не отметила её, когда прикуривала, был бы повод для разговора, а так молчали, как два подростка на первом свидании. Фу, что лезет мне в голову, какое свидание, он даже не попросил меня присматривать за отцом, значит, я ему не понравилась. Поэтому и молчал. Какая-то сумасшедшая девица, тётка, а не девица, это я всё думаю о себе, как о молоденькой, сумасшедшая тётка попросила довезти её до магазина, он из вежливости не отказался, ну и, естественно, молчал, и так одолжение делает, совершенно не обязан ещё и развлекать. Я сама себе наговорила грубостей и обиделась. Не на себя, а на сына соседа, так обиделась, что почти заплакала, то есть заплакала, но сразу остановилась, вспомнила свою родственницу, престарелую, казалось мне, когда она была частью моей жизни, лет на десять моложе, чем я сейчас, которая постоянно влюблялась в случайных знакомых, придумывала сентиментальные истории и щедро делилась ими со мной, девчонкой. Сколько мне было? Примерно столько же, сколько Саше. Моей матери тоже казалась наша дружба странной. Тётя Лилиан, надо позвонить ей, мама говорила, что муж её болеет, что-то с лёгкими, позвоню завтра, то есть уже сегодня. И зайду к мистеру О'Брайену, отдам зажигалку сына. У него восточно-европейский акцент, а фамилия ирландская, сын носит кипу. Это теперь часто, родители пытались ассимилироваться, а дети отстаивают своё право быть другими. Так у всех, у мусульман, индусов, евреев. Это, к счастью, не касается меня, так много во мне намешано, такого разного… показалось мне или нет, что дверь внизу хлопнула? кто-то из детей уже встал? Ещё и шести нет. Что-то нам всем не спится сегодня. Надо бы встать, посмотреть, но…
Кажется, Фрэнсис всерьёз обиделась, она не спала, когда я вошёл, но не вскочила мне навстречу с тревожными вопросами, что случилось, где ты был, почему не позвонил. С одной стороны, я обрадовался тому, что не придётся объяснять и придумывать немедленно, с другой стороны, и сам слегка обиделся. В конце концов, не то что я обычно исчезаю из дома и возвращаюсь за полночь, я никогда не давал ей поводов для ревности и уж никогда сознательно не заставлял её волноваться. Могла бы сообразить, что произошло что-то экстраординарное, и не реагировать так по-бабьи. В любом случае можно считать, что она спит, быстро забраться в постель и притвориться спящим, притвориться, потому что сегодня мне не заснуть. Я совершил серьёзный проступок по отношению к организации, для которой работаю, нарушил дисциплину, рисковал своей жизнью и, вполне возможно, помог сбежать преступнику, предупредив его об опасности, — вполне веская причина для бессонницы, но на самом деле беспокоило меня совсем другое, воспоминание о тонкой ладони, которой я коснулся, забирая протянутую сигарету.
Ползу я по лестнице и от злости дрожу аж. Этот, вонючая скотина, потная лысая обезьяна, разбудил во мне ту ненависть, которой, я думал, и нет во мне больше, выгорела вся за войну. Мне б молиться, да прощения просить, а я от злости весь клокотал, через перила перелезая. Вот ведь паскуда какая, чего меня делать заставляет. Так-то, с ненавистью, и отпустил руки.
Окончательно проснулась я без четверти девять, с головной болью, понятно — вчера пересидела на солнце, ночь тоже вполне дурацкая, включила, не разлепляя глаз, радио, оно-то и сообщило мне время, в горле першило, надо действительно завязывать с курением, не получается у меня ограничивать себя тремя сигаретами,
надо встать, сварить кофе, выпить обезболивающее, принять душ, радио с промежутками сообщало мне время, перемежая его пугающими новостями — бомбы, потопы, землетрясения, цены на бензин — и не менее пугающими культурными заставками, музыкой, от которой в моей бедной голове начинали вибрировать нервные клетки, радио-пьесой с убийствами, надо встать, сварить кофе, принять душ, сделать большой омлет, салат, наверняка дети всё утро кусочничают и ни один как следует не завтракал…
Любовь с первого взгляда знакома мне. В пятнадцать лет я так, моментально, влюбился в подругу моей сестры и любил её долго, года четыре, безумно долго для подростка. Я не хочу даже представить себе последствия такого повторения. Что бы я ни делал, какими бы увлекательными делами ни занимался, я готов был бросить всё и мчаться туда, где, по моим расчётам, мог хотя бы краем глаза увидеть Шейлу. До сих пор это имя вызывает у меня дрожь восторга, хотя, изредка встречая её саму, я не испытываю ровно никаких чувств. Я даже не узнал, как её зовут, и сам не представился. Кажется, она думает, что я сын этого изувера. Пусть, всё равно. Иначе пришлось бы что-то придумывать самому, что? дальний родственник? И, конечно, утром её дочка расскажет ей, что произошло. О, какой я идиот, какую кашу я заварил. И, собственно, из-за чего? Из-за любопытства. Как ни объясняй, суть в том, что мне самому захотелось удостовериться, посмотреть на человека, который живёт — помня о том, что делал? оставаясь садистом? раскаиваясь? вычеркнув из памяти? Я захотел посмотреть на него в его нормальной ежедневной среде, окружении, обстановке. Что я подсознательно предполагал увидеть? Стену, увешанную плётками, ружья, свастику, портрет Гитлера, дрожащего человека, бросившегося на колени передо мной, что-то такое, что облегчило бы мою совесть, сказало бы, да, ты не ошибаешься, это действительно он и, главное, — он до сих представляет опасность, как затаившаяся ядовитая змея. Вместо этого… да, теперь я знаю, он — тот самый человек, он сам сказал мне об этом. Скорее всего, я спугнул его, дал ему возможность уехать, подготовиться к защите, сообщить в полицию — в конце концов, наша организация тоже не всегда придерживается легальных методов. Но что это меняет? Я убедился в том, что нашёл его, но легче мне не стало. Вместо этого… только хуже… я удостоверился в том, что изменился я сам. Поначалу я был фанатиком, жаждал отмщения, наказания, всё было просто, теперь… И ещё эта женщина, Суламифь, оливковая кожа, голубоватые губы, обрисованные чётко и щедро. Я не пошёл за ней в магазин, чтобы не разглядывать её при ярком свете. Она, наверное, подумала, чтобы не покупать сигареты. И потом, у дома, протянула мне пачку, закуривай. Может быть, решила, что у меня нет денег, или жадничаю. Я не знаю… мне надо заснуть, перестать вертеться, сейчас Фрэнсис перестанет обижаться и спросит, что со мной, и тогда надо будет либо рассказывать, либо врать. Врать я умею плохо, даже не помню, когда я последний раз врал. И умолчать что-то не умею без того, чтобы люди не обратили внимание и не начали задавать вопросы. А ведь у меня и в самом деле нет сигарет. Я забрал последнюю пачку перед выходом из дома. И сейчас же невыносимо захотелось курить.
От злобы кроме злобы и не получится ничего. Ничего путного. Даже покончить с собой. Отпустил руки. Треснуло что-то, в голове хрустнуло. Повис в воздухе, а шею не давит. Не удушает меня петля. Вишу и думаю, может, я уже помер, если не давит и не задыхаюсь. И понимаю, нет, не то, не помер, а вишу на чём-то, и как понял, стало спину ломить невыносимо и живот перетянуло. На ремне вишу, зацепился за что-то. Ну, думаю, сейчас выдохну, отцеплюсь и всё, кончатся мои муки. И только подумал, страх меня по новой обуял, живот втяну, а руки не слушаются. И так-то трудно отцепить пряжку, а когда хочешь только в половину… а боль всё сильнее. И тут я забываться стал. Приду в себя от боли и от боли же снова забудусь. В один такой раз, когда соображал немного, попытался петлю с шеи снять, я уж к этому времени так и так знал, что бесполезно — не получилось, помру, да не от этого. Попытался петлю снять, чтобы от людей, если найдут, стыдно не было — повеситься толком не сумел, и не получается, не растянуть одной рукой. Ножичком бы, да ножик в кухне на столе остался, где верёвку на себя прилаживал. Ну и снова вокруг меня они вертеться начинают. Анджей, и матка, и ещё другие, я молю их, Бриджет приведите, а они отворачиваются, не отвечают. Я прямо в голос кричу, матка, хоть ты меня пожалей, Бриджет кликни, отвернулась, будто и нет меня. Потом приду в себя и думаю, сколько ж времени мне так помирать придётся. Сердце моё долго выдержит, а я уже не могу… И опять те же самые… а тут слышу, плачут около. Бриджет, говорю, я уже заждался тебя. А она меня за ногу кусает. Плачу я, некому меня пожалеть. И тут туман отступил и понимаю я, что не Бриджет это, а Саша, тянет меня и за ногу кусает, чтобы очнулся и в себя пришёл. Саша, говорю, детка, я уж заждался тебя, что ж ты так долго, сейчас мы с тобой молочко пить пойдём, и на луг побежим. Говорю и сам понимаю, что ерунду говорю, что на язык попадётся. Понять пытаюсь, что случилось, где я, как сюда попал. Всякая ерунда в голову лезет, вроде того, что к партизанам попал. Только Саша вот откуда здесь. Понемногу день вчерашний вспомнил. Саша, говорю, ты как здесь? Я ж дверь запер. А Саша уже сверху теребит меня, дед, кто тебя? Тот сын твой? И от того, что теребит, верёвка на шее туже сделалась, хочу руку к шее поднять, да не получается. Саша, говорю, принеси ножик из кухни верёвку разрезать. А она опять дёргает меня, — сын, сын это твой сделал? Нет, говорю, не сын, а у самого в голове опять туман подступает. Говорю, тороплюсь сказать, а язык не слушается, разрезать верёвку надо, говорю, и стул с кухни принеси, встану на него, хочу это сказать, а говорю что-то не то. Не получается, показываю пальцами. Она тоже кричит что-то, а что, не понимаю. Нет, говорю, ножик, ножик. Ну и Анджей тут опять с ножиком, и другие… Негоже дитёнку такое видеть.
Я услышала Сашин возбуждённый голос, голоса мальчиков и поняла, что она опять что-то затевает. Утихли ненадолго, потом она ворвалась ко мне и, не объясняя зачем, стала тянуть меня с кровати. «В чём дело?» — спросила я, садясь. «Мама, скорей, скорей, помоги нам». — «Помоги в чём?» Саша тянула меня, возбуждение её граничило с истерикой. Грязна она была чрезвычайно, сверх обычного. Можно было либо начать выяснять в педагогических целях, что происходит, либо наорать, либо смириться и пойти за ней. На педагогику у меня сил не было, на крик тоже, я накинула халат и поплелась за ней. «Скорей, — Саша волокла меня к двери на улицу, — иди здесь, ты там не пролезешь». — «Саша, куда ты меня тащишь, я не могу выйти на улицу в таком виде, подожди, я приму душ и оденусь, всего десять минут». — «Пойдём скорей, он умрёт, мальчики не могут одни, помоги нам», — Саша не говорила, визжала, моя голова раскалывалась от её визга, но я всё же поняла, что происходит что-то более серьёзное, чем Сашин каприз, и сейчас не до одевания. «Кто умирает, — спросила я, — голубь? крот?» — «Дедушка!» Почувствовав, что я перестала сопротивляться, она отпустила мою руку и помчалась вперёд. Роняя тапки, я вслед за ней перелезла через каменный барьер. Саша кулаками колотила в дверь и вопила: «Колин, открой, мы здесь, я привела маму». Колин тоже кричал что-то за дверью, что-то пытался сделать, когда Колин в панике, он перестаёт соображать. «Колин, не волнуйся, позови Дэвида», — крикнула я ему. «Дэвида нельзя, он дедушку держит», — опять завизжала Саша. «Замолчи, Саша! как вы туда попали, через какую дверь?» — «Через заднюю, я им открыла, тебе там не пролезть через забор, Дэвид чуть не застрял». Я громко сказала: «Колин, успокойся и постарайся открыть окно». Саша тем временем билась уже в нашу дверь, но в спешке я захлопнула её и ключи тоже забыла. Колин справился с окном, но открылась только узкая щель, я попыталась просунуться, но не смогла, и Саша исчезла, я слышала только её визг, откуда-то из-за угла. «Саша, куда ты делась, лезь в окно, я подсажу тебя, и перестань визжать, у меня голова от тебя пухнет». Я протолкнула Сашу в щель, и она моментально справилась с замком и втянула меня внутрь.
В довершение всего я не мог найти свою зажигалку. То есть у меня полно зажигалок, но эта была подарена мне Фрэнсис во время нашей поездки в Израиль. Даже помимо того, что она платиновая и, должно быть, безумно дорогая, она была подарена в годовщину нашей первой встречи, с трогательной надписью на иврите, и потеря её именно сейчас была бы ужасна. Фрэнсис и так говорила со мной дрожащим от слёз голосом и, похоже, предполагала, что я провёл вчерашний вечер у женщины. На меня она практически не поднимала глаз и даже не заметила пластыря на голове. Я сказал, что встречался с одним человеком по делу и забыл позвонить. По лицу её было ясно, что она мне не поверила и, вопреки привычке, интересоваться моими делами, не расспрашивала. Я чувствовал себя лгуном, хотя не соврал. После хмурого завтрака я обшарил машину, вывернул карманы брюк, рубашки, даже вытащил всё из портфеля, хотя с собой его не брал, а зажигалку брал, я помню, что прикуривал ею в машине и позже, во время разговора со стариком, нащупал её в кармане и обрадовался, как прикосновению к талисману. Где я мог её оставить? Выбросил с пачкой из-под сигарет? Вряд ли. На дорогу я мусор не бросаю и пустую пачку обычно сминаю перед тем, как сунуть в бак. В машине было несколько смятых пачек, я вернулся в гараж, расправил их, хотя по весу ясно было, что ничего там быть не могло, поднял ещё раз резиновые коврики, заглянул всюду, вернулся в спальню, осмотрел пол, залез под кровать. За этим занятием меня застала Фрэнсис. «Ты что-нибудь потерял?» — спросила она делано спокойно. «Кажется, я оставил одну важную вещь у человека, с которым встречался вчера. Кажется, мне придётся опять заехать к нему». — «Ты вернёшься?» — голос у Фрэнсис опять задрожал. «Не придумывай глупостей, куда я денусь», — сказал я и сам удивился, насколько амбивалентно прозвучала моя фраза. Я остаюсь с Фрэнсис потому, что мне некуда деться. Не в прямом, конечно, смысле, а потому что нам обоим за сорок и большую часть её жизни она прожила сообразуясь с моими привычками и капризами, мирясь с тем, что мы не женаты и я отказываюсь заводить детей, и с тем, что я не люблю её, то есть не влюблён и, кажется, никогда не был, а просто хорошо отношусь, привык, ценю её отношение ко мне, но нет, ни на секунду она не тронула моё сердце так, как тронула его случайная женщина, Суламифь.
Страшная картинка предстала передо мной. В первый момент мне показалось, что он повесился, потом я поняла, что упал, поломались перила, и он весит, зацепившись брючным ремнём за обломок. Похоже, он был без сознания, однако дышал, хрипло, но равномерно. Мальчики притащили стулья, и Дэвид, забравшись на сидение, поддерживал ноги старика, а Стив через пролом тянул его под мышки наверх. «Мам, залезь сюда и попробуй отцепить ремень», — велел мне Дэвид. «Надо срочно вызывать скорую помощь, — сказала я, — где телефон?» — «Саша говорит, он просил не вызывать». — «Глупости, он без сознания!» Под непрекращающийся визг Саши я вызвала Скорую, забралась на стул рядом с Дэвидом и пощупала холодное липкое запястье. Старик открыл глаза и прошептал: «Саша, беги, прячься, не смотри на такое, спрячься подальше». — «Мистер О'Брайен, это я, Су, соседка». Он закрыл глаза. Видно, он поранился, на рубашке были пятна крови, но большого кровотечения как будто не было. Опасно было снимать его самим, Скорая всё не ехала. «Открой дверь пошире и ждите с Сашей во дворе, чтобы они сразу знали, куда идти», — велела я Колину. Сашин визгливый плач переместился, слава Богу. Я, стоя на стуле, старалась определить, где рана и не надо ли её как-то затампонировать. Когда-то, сразу после школы, я два года проучилась в медицинском училище, собираясь стать чем-то вроде Флоренс Найтингейл, однако вовремя передумала. Саша снова орала совсем рядом и ругалась, как солдат. Ух и достанется ей от меня, когда всё это кончится. Хотя я и сама позволяю себе иногда не лучшие выражения в её присутствии. «Что здесь происходит?» — спросил мужской голос. Наконец-то приехали! Чуть не свалившись со стула, я обернулась к двери. Саша дралась с сыном старика. Неуклюже соскочив, я оттащила её и сказала: «Мы уже вызвали Скорую, сейчас приедут». И в эту минуту Колин заорал: «Сюда, сюда!»
Я остановился в том же месте, что и вчера. Во дворе старика играли дети — вчерашняя девчонка, дочь Суламифи, и мальчик чуть постарше. Они бегали от двери, открытой настежь, до калитки и обратно, и вопили во весь голос. Они не заметили меня за забором, и, подойдя, я сглупил, сказал девчонке: привет, тигрица. Она моментально, как вчера, вцепилась мне в ногу и попыталась укусить, — только посмей, — сказал я. Кусаться она перестала, но ногу не выпустила, так и доехала до двери. Я делал вид, что не замечаю её. «Томашкевич», — окликнул я его, никто не ответил, и я поднялся с трудом по ступенькам, волоча на ноге эту пиявку. То, что происходило внутри, напомнило мне какую-то старую картину, снятие с креста, или наоборот, — они пытаются что-то сделать с ним, повесить, что ли. Я почти заорал, так нельзя, подождите, потом понял, нет, всё же снимают, и тут вошли медики в зелёных униформах, как-то очень быстро освободили старика и стали расспрашивать, что произошло. Отвечали девчонка и её мать, вернее, они спрашивали мать, мать спрашивала девчонку, девчонка отвечала матери, мать объясняла тому, который записывал, между тем как двое других продолжали возиться со стариком. Потом я внезапно осознал, что произойдёт дальше: они решат, что это я подвесил его. Девчонка видела вчера меня, размахивающего руками, уже решила, что я собираюсь напасть на её друга, сейчас она всем расскажет свою версию, и, даже если я смогу оправдаться, будет грандиозный скандал — я подведу всех. В эту секунду все обернулись ко мне, и мать девчонки, Суламифь, сказала: «Я думаю, сын мистера О'Брайена знает год его рождения». Ну вот, началось! «Я не сын, — сказал я, — я случайный знакомый. Я знаю, сколько ему лет, а даты рождения не помню». Я делал ошибку за ошибкой. Я назвал его настоящий возраст, хотя в Англии он считается на год старше. Естественно, это простительная ошибка для случайного знакомого, но мне казалось, что они смотрели на меня со всё большим подозрением, особенно Суламифь, после того, как я сказал, что я не сын, — что я тогда делал у него вчера так поздно. Сейчас они вызовут полицию. Но никто ничего не сказал. Только девчонка посмотрела злобно. Старик застонал.
Старик застонал, и Саша бросилась к нему. «Не бойся, я всё сделала, как ты сказал, я никому не сказала». Я тоже подошла. Его уже упаковали в шину, поддерживающую шею и плечи, и собирались перекладывать на носилки. «Как вы себя чувствуете, мистер О'Брайен?» Он прикрыл и снова открыл глаза, словно кивнул, ничего. «Что случилось?» - «Не помню. Саше вашей спасибо. Нашла меня». Мне хотелось спросить его, как Саша попала к нему, и что именно она никому не сказала, но он уже закрыл глаза. Санитары отстранили нас и потащили старика к машине. Саша побежала за ними. Сын старика, или не сын, смотрел на меня, не говоря ни слова. Странный человек, честное слово. «Мам, застегнись, ты вся голая», — буркнул Дэвид. Боже мой, халат действительно разъехался над поясом, и я стояла полуобнажённая перед незнакомым человеком. Понятно, почему уставился, свинья, мог бы и не смотреть. Я запахнулась. Он продолжал смотреть на меня таким же странным взглядом, сумасшедший он, что ли? Очень, очень странный. Что он делал у старика вчера так поздно? И почему приехал опять? И почему два дня назад он просто сидел в машине и не входил? Если сын — это понятно, а для случайного знакомого, как он представился, это очень странно. Может быть, он финансовый инспектор? Или старик тайно торгует наркотиками? Нет, конечно, у торговцев наркотиками должна быть клиентура, а к нему никто не приезжает. Или… или он действительно растлевает детей и за ним следят!? «Послушайте, — сказала я, — вы должны… Дети, бегите домой, я сейчас приду и сделаю испанский омлет на ланч. Дэвид, поставь вариться картофель. Я сейчас найду ключи, закрою дверь и приду». Снаружи Саша опять визжала и орала. Я с ума сойду от этой девчонки. С кем она ссорилась на этот раз? Все мальчики ещё топтались около меня. «Приведи её», — попросила я Дэвида. Он немедленно вернулся: «Мам, её в Скорую не пускают». На улице Саша дралась с санитаром, который пытался объяснить ей, что ей ехать со стариком нельзя, но потом она может прийти к нему в больницу с мамой. Я втащила упрямую девчонку в дом. «Немедленно замолчи!! Перестань орать! Замолчи и послушай. Если ты немедленно замолчишь, я отвезу тебя в больницу сразу после ланча, сейчас нас всё равно не пустят к нему. Успокойся и иди домой. Я обещаю отвезти тебя». Саша замолчала, словно её выключили, ну актриса! постояла, опустив голову, и, всхлипнув для виду, отправилась в сторону кухни. «Саша, немедленно иди домой вместе со всеми. И прежде всего вымойся и переоденься. Куда ты идёшь?» — «Ты сама захлопнула нашу дверь. Пусть мальчишки ждут, я открою им, а то твой Дэвид опять застрянет». Из её мрачной скороговорки я поняла только, что она мной недовольна, но скандалить не будет, и махнула рукой, иди куда хочешь, только побыстрей.
Она отправила детей и повернулась ко мне. Господи, какая там Суламифь, фурия! Я только теперь понял, насколько она похожа на её дочку, такое же выражение. Тигрица разъярённая. Я старался выглядеть спокойно. Насколько умею. «Что здесь происходит?» — спросил я. Это не смягчило её. «Почему вы сказали, что вы не его сын? И если вы не его сын, почему вы вчера сказали мне, что сын? И кто вы вообще? Что вы здесь делаете?» — «Я не говорил, что я сын, я не его сын, — человек не может разговаривать дружелюбно, когда на него смотрят так, что я ей сделал, мой голос становился выше, — вы сами почему-то решили, что я его сын, и обвиняете в этом меня. Что здесь случилось, кто его туда повесил?» — «Кажется, перила обломились». Я не поверил ей, вернее, подумал, что она не знает, я был уверен, что кто-то узнал о нём, не от меня, я ещё не сделал последнего щелчка мышкой, отсылающего его данные, но не я один знаю о нём. Мне хотелось повернуться и уйти. Наваждение вчерашнего вечера было далёким и странным — что уж мне почудилось, какая там влюблённость! Жалко зажигалку — я заглянул в кухню, где мы сидели вчера. На столе не видно. Если дойдёт дело до расследования, всё равно бесполезно скрывать, что я был здесь. Она стояла в дверях и мрачно смотрела, как я заглядываю под стол. «Что вы ищете?» — «Я забыл здесь зажигалку и вернулся за ней». — «Подождите меня здесь, я переоденусь и принесу вам вашу зажигалку, я сунула её в карман, когда прикуривала. Случайно». И я снова увидел Суламифь — она улыбнулась, только и всего. Она повернулась и вышла, бросив меня одного в этом мрачном доме. После её ухода я ещё раз оглядел комнату, машинально продолжая искать зажигалку, к счастью, идиотизм моего поведения дошёл до меня хоть и не сразу, но быстро, и сначала я сел на стул, а потом решил подняться наверх, на лестницу, как-то не поверил я в несчастный случай. Перила были действительно сломаны. Странно, честное слово, даже если дерево сгнило или треснуло от старости, как сумел он провалиться в такой узкий пролом, да ещё зацепиться спиной, не боком… Спальня, с жуткими розовыми букетами на обоях и занавесках, но чистая, кровать аккуратно застелена. Ещё одна комната, явно нежилая, запакованные коробки на полу. Третья, самая большая, наверное, раньше принадлежала его сыну, стены размалёваны, заклеены плакатами — футболисты, какие-то певцы, у меня самого была примерно такая комната, но сразу, как я уехал в университет, родители «привели её в порядок». Тогда я, насколько помню, воспринял это спокойно, а сейчас задним числом обиделся. Я, пожалуй, хотел бы взглянуть на свою комнату другими, взрослыми, глазами. Внизу что-то упало, скрипнула дверь. Фу, неудобно, — застала меня шныряющим по дому, подумает, что хочу утащить что-нибудь. Направляясь к лестнице, я по дороге ещё раз взглянул на спальню старика, на кровать — рано встал и успел заправить? или не ложился, не успел? В чём он был одет? я не обратил внимание. Внизу никого не было. Ни в кухне, ни в гостиной. Входная дверь заперта. Я выглянул на улицу — никого. Мне стало как-то не по себе, может быть тот, кто повесил Томашкевича, ещё прятался в доме. Противное чувство. Громко топая ногами, больше для себя, чем для невидимого присутствующего, я вернулся в кухню и выглянул в сад, в саду никого не было, но дверь была приоткрыта — ну да, эта дикая кошка, Саша, отправилась туда, сказала, что она откроет дверь мальчикам, чтобы они не застряли, значит взрослый человек таким путём уйти не может, но мало ли где можно спрятаться в таком большом саду. На всякий случай я захлопнул дверь и попытался повернуть ключ в замке, но безуспешно. Стукнул дверной молоток, заставив меня вздрогнуть. Глазок в двери исказил лицо Суламифи, сплющив и расширив, сделав её похожей на лягушку с огромным носом, и снял с меня значительную часть напряжения. Я даже слегка улыбнулся, впуская её, что совсем не помогло, она только разозлилась: «Глупые шутки, я уже пять минут пытаюсь попасть в дом». От силы минуту. «Я пытался закрыть заднюю дверь, но мне кажется, замок сломан, и… и я, кажется, здесь кто-то есть, во всяком случае, я слышал…» — «Что вам ещё кажется?» — оборвала она моё заикание. Я обозлился, в конце концов, какое право она имеет так разговаривать со мной, я не её ребёнок. «Я не ваш ребёнок…» — «Мой ребёнок?! Что мой ребёнок? — она схватила меня за руку и потащила в комнату, — я всё знаю. Я знаю, что вы здесь делаете. Саша мне всё рассказала. Он тоже признался. Вы обязаны были меня предупредить».
Он сказал, — ваш ребёнок, и я моментально поняла, что мои изначальные подозрения были правильны. Я готова была убить себя и этого, кто он, полицейский? социальный работник? Я знаю, что он скорее всего не имеет права посвящать кого-то, но какое право он имеет рисковать моим ребёнком. «Я всё знаю, он сам признался мне во всём, вы обязаны были предупредить меня, — по его реакции я поняла, что он попался, обманом я могу выудить из него правду, — моя пятилетняя дочка, Саша, приходила к нему. Она мне всё рассказала, и он признался. Вы обязаны были предупредить меня, он сказал, что вам всё известно». Он понуро сидел на стуле, на который я его пихнула, и бормотал что-то невразумительное. По крайней мере, ожидая услышать совсем другое, я не сразу включилась. В конце концов, я всё же поняла, что во время войны старик был коллаборационист и сотрудничал с немцами. «А потом, что он делал потом? После войны, здесь в Англии? Он продолжал, и никто не останавливал его? Я не понимаю». — «Да нет, — с раздражением сказал мне этот тип, — в том-то и дело, что после войны здесь, и в Ирландии до этого, он просто жил, как будто он был нормальным человеком. Женился, сына растил, работал. Как будто совсем другой человек. Вот это-то у меня в голове и не укладывается. Всю жизнь работал, и там только хорошее о нём… а вам он в чём признался? « — «А детей? Он продолжал развращать детей?» — «Детей? Нет, насколько я знаю. С чего вы взяли? Он признался вам в этом? Это вы, что ли, его подвесили?» Вот только мне этого не хватало. Пора было объяснять.
— Понимаете, на самом деле, я по-видимому ошиблась, неправильно истолковала… И уж конечно, я не вешала его, его никто не вешал, перила обломились, и он упал. Его Саша нашла.
— Понятно. Обманули меня. Поделом мне. Я ввязался в эту историю, я имею в виду не поиски информации и всего связанного с этим, а моё любопытство, желание самому посмотреть на этого человека, не спрашивайте зачем, я и себе не могу этого объяснить…
— То что вы говорили о нём… о лагере… вы уверены, что это он сам, может быть его заставили?
— К сожалению…
— Но почему в течение стольких лет его никто не разыскивал, а сейчас начали. Наверняка большинство свидетелей, если не все, давно повымирали. И вообще, как можно рассчитывать на воспоминания пятидесятилетней давности. Почему им не занимались раньше? Наверняка не только вашей организации известно о нём.
— Послушайте, я забыл, вы на меня набросились, и я забыл, я уверен, что в квартире кто-то прячется. Или прятался. Перед вашим приходом я слышал — шум, и дверь… скрипела. Я почти уверен, что взрослый человек и такой большой, как Томашкевич, не смог бы сам провалиться в такую щель, если бы облокотился на перила, и они сломались. Его кто-то толкнул или ещё хуже, нарочно мучил его.
— Я думала, вас это не должно волновать.
«Волнует», — сказал я, и потому, как она оглянулась, резко и напряжённо, было понятно, что и её тоже волнует присутствие кого-то, способного сознательно мучить человека, даже такого садиста, как Томашкевич. Вместе мы ещё раз осмотрели дом, наверху она даже заглянула под кровати, в комнате с размалёванными стенами рывком открыла стенной шкаф — он был набит коробками, и из одной торчала облезлая голова плюшевого медведя. «Как вы думаете, его сын знает правду? Я ни разу его не видела. Может быть, поэтому?» — «Не знаю. Я думал, что никто в его окружении ни о чём не догадывается, но вчера был поражён тем, что он сразу сказал, — да, это я, и вообще ни от чего не отказывался. Может быть…» Мы прошли по всем комнатам, заперли все окна, вышли в сад, заглянули в оранжерею и сарай с верстаком и садовыми инструментами, очень аккуратно составленными вдоль стен, всё как будто дом принадлежал нормальному старику, пунктуально-занудному, прожившему малопримечательную жизнь. Никого — ни в узком глухом простенке между домами, ни за кустами белых цветов, свивающихся в арку. «Вам показалось», — сказала она, когда мы вернулись в кухню. Я был уверен, что не показалось, но спорить не стал. В конце концов, старые дома могут производить шорохи и скрипы сами по себе, или… «Вы верите в привидения?» — спросил я её. «Души людей, убитых им?» — спросила она. «Вы верите в такое?» Она сказала не очень уверенно: «Не знаю, я сама не знаю во что верю, а вы? я имею в виду не религию, а в то, что души замученных могут преследовать мучителя?» — «Нет, и не потому, что я верующий, Каббала — часть Пятикнижия, вы, наверное, не знаете, что это…» — «Знаю, мой бывший муж — еврей, не верующий, вернее, верующий, когда ему удобно и в то, что ему в данный момент удобнее…» — «А сейчас… вы… злы на него?» — я подавил совершенно невозможный вопрос, — а сейчас вы замужем?
— Зла. И на него и на себя. Есть за что. Но, по крайней мере, я знаю, что такое Каббала и Пятикнижие. Что вы хотели сказать?
— Ничего.
— Вы начали говорить, что не верите в то, что души жертв могут преследовать убийцу.
— А, да, в самом деле. Не верю, потому что если бы души были способны на это, зла бы не осталось. Люди боялись бы.
— Или наоборот. Началась бы такая неразбериха. Когда боишься, что тебя накажут, не раскаиваешься в сделанном, просто боишься. Страх и раскаянье, настоящее, внутри себя, а не на публику, несовместимы.
— Всё-таки страх, возможность наказания, сдерживают людей. Мы не крадём в магазинах не только потому, что знаем, что это нехорошо, но и потому, что с детства знаем, что за это наказывают.
— Расскажите это моей Саше. Неделю назад она утащила в магазине шоколадку. Я обнаружила это только дома, наказала её, отвезла, несмотря на истерику, назад в магазин, заставила извиниться и заплатить за шоколад из карманных денег, хотя ей самой его нельзя, и, пока я покупала фрукты, она стянула мороженое. Вот вам и наказание. Кстати, меня наказывали за курение и в школе, и дома. С одним результатом, я не перестала курить, но научилась не попадаться.
— Понятно, в кого Саша.
— О-о, что мне сейчас предстоит! Я обещала отвезти её к нему в больницу. Просто не знаю, что ей сказать! Правду? Что он убийца? Как объяснить пятилетнему ребёнку, что такое нацизм, концлагеря, антисемитизм? К тому же она, совершенно непонятно почему, очень привязалась к нему. Каждую свободную минуту она мчится сюда. Я всё время чувствовала, что в этой дружбе что-то нездоровое. Как вы думаете, почему? С его стороны это более понятно — одинокий старик, должно быть, боится и подозревает всех, а с ребёнком можно не бояться, но Саша! Чем он подкупил Сашу? Уж она-то не одинокий ребёнок. И собственный дедушка у неё есть, даже три, хотя двух из них они практически не знают.
— Ваш отец, бывшего мужа и теперешнего?
— Нет. Мой отец и отчим. Оба живут не в Англии. А отец Марка любит их, они с удовольствием ездят к нему, там вкусно кормят, дарят подарки. Ей-то чего не хватает?
— Да, мне тоже показалось, что они привязаны друг к другу. Томашкевич знает, что Саша наполовину еврейка?
— Вряд ли. Я не думаю, что она сама об этом знает, хотя возможно. Мальчикам Марк объяснял. Последнее время она интересовалась странными для пятилетнего ребенка вещами — реинкарнацией, буддизмом, может быть, и другими религиями. Я слышала, Давид рассказывал ей, что такое карма. Я не всегда могу уследить за её увлечениями, они так быстро меняются. Почему вы спросили? Вы думаете, что если он знал… Саше бы грозила… или наоборот?
— Не знаю. Нет, не думаю, по-моему он относится к ней очень заботливо. И она.
— Откуда вы знаете?
— Ну вчера…
— Он говорил о ней? Что он говорил? Почему о ней зашла речь?
— Я не помню.
— Вы мне рассказали уже достаточно много, не заставляйте меня ловить вас опять. Я даю честное слово, что всё, что вы мне рассказали останется между нами. Я, конечно, должна как-то объяснить всё Саше, но для того, чтобы правильно разговаривать с ней и не выдавать ваших секретов, я должна знать правду.
В жизни не видела человека, которого так легко обвести вокруг пальца. Поколебавшись, он выложил мне события вчерашнего вечера. Не могу сказать, что я была потрясена. Слишком часто я узнаю о Саше всякие, чаще всего неприятные, вещи. «Простите, — сказала я, — по-моему, мы так и не представились друг другу, во всяком случае я не помню вашего имени, меня зовут Су». Он посмотрел на меня так, как будто услышал что-то совершенно необыкновенное, потом неохотно сказал, мне показалось, что он врёт, слишком долгой была пауза: «Меня зовут Джек, Су — это сокращение? как ваше полное имя?» Можно было рассердиться, можно было подразнить его: «Сюзан Олив Штайн, — отрапортовала я, — а вас, Джек-Потрошитель или Джек-Укротитель Мустангов?»
Она смеялась надо мной, а я всё больше превращался в идиотского подростка. Су. Какое счастье, что я сдержался и не продолжил — Суламифь. То-то бы она порадовалась. «Джек Малком Ричардс. Что вы собираетесь сказать вашей дочке? Как вы можете объяснить ей, что Томашкевич плохой человек, не объясняя почему? Сказать ей правду вы не можете. Для того, чтобы доказать, что это правда, потребуется длинная процедура — потребуется представить документы в министерство внутренних дел с доказательством того, что он въехал сюда под чужим именем, они будут проверять или просто откажут за давностью лет и трудностями проверки, потом…» — «Даже если он признался?» — «Он признался мне с глазу на глаз и всегда сможет отказаться, моё слово против его, и я лицо заинтересованное. Вы не представляете, как я раскаиваюсь в том, что приехал сюда. Любопытство, вовсе не свойственное мне. Но меня словно…» — «Считайте, что вас привело сюда желание познакомиться со мной». Она издевалась надо мной. Мне стало жарко, пот выступил на лбу, я полез за платком и нащупал сигареты . Вот что мне необходимо. «Хотите?» — я направился к двери в сад. «Давайте покурим здесь, потом можно проветрить, в саду мы будем видны, дети считают каждую мою сигарету». До сих пор играете в школьницу, прячете горящий окурок в карман? — не сказал, несмотря на то, что очень хотелось, но какое право я имею, она случайная знакомая, и я вряд ли увижу её ещё раз, хоть мне сейчас она кажется таким близким человеком, которому можно сказать что угодно.
Я постояла под мелким тёплым дождиком в надежде, что он вберёт в себя табачный запах. И вообще я не торопилась открывать дверь, предвидя Сашину истерику из-за моего опоздания, и ещё хуже, когда я скажу, что мы не поедем в больницу. Ни в коридоре, ни на лестнице её не было. Мальчики сидели перед телевизором, смотрели, как квадратные парни дрались из-за овального мяча. Регби? «Американский футбол», — объяснили мне тоном осуждающим мою необразованность. «Где Саша?» — спросила я. «Спит, кажется», — ответил за всех Стив, не отрываясь от экрана. Понятно, почему тихо. Пусть спит, успеет поскандалить, когда проснётся. Мой остывший омлет не вызывал аппетита. Я раскладывала по местам посуду, которую мальчики вытащили из машины и свалили на стол, и пыталась переварить полученную информацию. Ну, естественно, я буду запирать двери и прятать ключи, но как объяснить Саше. Я не могу разрешить ей ходить к нему — даже если ей не грозит опасность, я не могу разрешить ребёнку общаться с убийцей, с человеком, у которого на совести такой ужас, который я даже не могу себе представить. Как он живёт с этим? Как мне объяснить всё это Саше, не рассказывая причины. Я обещала Джеку не рассказывать никому. Старик в больнице, может быть, это разрешится естественным образом… О, хоть бы… надо позвонить в больницу, пока Саша спит. Дэвид появился на кухне, спросил: «Ты была в больнице?» — «Нет, сейчас позвоню. Саша очень скандалила?» — «Нет. Я думал она ушла с тобой». Ну понятно, бегала ночью, потом такой стресс, ревела. Я пошла взглянуть на неё. Саши не было ни в её комнате, ни у мальчиков, ни в моей постели. Я вернулась к ней и заглянула под кровать. Это немедленно напомнило мне, как я заглядывала под кровати у старика. Я выглянула в окно — насколько я могла видеть, Саши не было ни у старика, ни в нашем саду, дождь усилился, стал холоднее. Вряд ли она прячется в саду в такую погоду, тем более, что она собирается в больницу, когда Саша что-то хочет, она делает это с недетской настойчивостью, ни отвлечь, ни уговорить не удаётся. Странно, что она прячется вместо того, чтобы торопить и теребить меня. Мальчики не могли вспомнить, когда они последний раз видели её. Посуду после ланча она не помогала убирать, но это обычно, и футбол ей тоже не интересно смотреть. С мальчиками мы ещё раз обыскали дом и сад, пока я не поняла, почему Саша не орала и не мучила меня, — она сама отправилась в больницу. Я позвонила в полицию, позвонила в приёмный покой, о Саше не слышали, но обещали искать. Старик уже в палате, на капельнице и под наблюдением, но непосредственной опасности нет и навещать можно. Если появится маленькая девочка, её никуда не отпустят до моего прихода. Я погрузила мальчишек в машину, велела смотреть во все глаза, и поехала в больницу.
Они что-то зашивали на спине, под местным наркозом, но я плохо помню. Пришёл в себя окончательно только в палате, капельница, катетер, всё знакомо, не привыкать. Да и некоторых врачей и сестёр знаю — сколько я в этой больнице времени провёл, и пока Бриджет болела, и сам по себе, сосчитать трудно. Расспрашивают, как случилось, отвечаю, что плохо помню, а сам думаю, видели ли верёвку на шее или сумел снять её. Я и в самом деле плохо помнил, как случилось, что повис так. Сны свои ужасные помню, и Саша прибегала. И Стешка тоже, как она на меня с кулаками бросилась, и плакала как, Яцек, что ты сделал. Если бы не отвернулась она тогда, и не было бы ничего. А может, было бы и ещё хуже, люди тогда хуже зверей были. Если разобраться, я двух людей в жизни и любил — Стешку и Бриджет. Матку да отца больше боялся, Анджея когда любил, когда ненавидел. А ради Стешки что угодно перетерпеть готов был, всё забывал, когда видел её, бежим по лугу и такая радость, будто ангелы с нами бегут. Тут сестра пришла и что-то влила в капельницу, и я стал дремать.
Я то нажимала на газ, то останавливалась, и мы заглядывали в переулки, потому что мне начинало казаться, Саша мелькнула где-то вдали, хотя я понимала, что маленькая девочка, не знающая, скорее всего, ни названия больницы (хотя никому не известно, что Саша знает), ни дороги туда, блуждает наугад, и я только могла надеяться, что наткнётся она не на извращенца или убийцу, а на нормального человека, который остановит её и отведёт в полицию. А если, если тот, кого слышал Джек, тот, кто ходил по дому, украл Сашу, чтобы воздействовать на старика?.. надо ли мне сказать об этом полицейским? Нет, конечно, там никого не было, и это звучит, как совершенный бред, они не поверят, только подумают, что я сумасшедшая, и перестанут искать. Я смотрела на мой мобильный, по которому они должны были позвонить, и раздиралась между желанием скорее попасть в больницу, вдруг она уже там, и вернуться назад в наш район и кружить по улицам. Я не знала, с кем мне посоветоваться, попросить помочь. Если бы Марк не был Марком, позвонить отцу было бы естественным, но Марк начнёт орать на меня, обвиняя в безответственности, эгоизме, феминизме, глупости, и помощи от него не будет в любом случае, машины у него нет. Родители его старые, я не хочу их волновать, моя сестра отдыхает в Испании… Кто ещё? друзья? Какие? Никого, кто бы жил рядом и мог помочь, поездить по улицам в поисках… Никто не приходил мне на ум, кто бы мог помочь вместо того, чтобы сделать всё ещё страшнее, истеричнее. Мальчики тоже сидели тихие, только Стив начинал всхлипывать после очередной остановки, и у меня не хватало сил успокаивать его. Бредовая мысль, — надо было попросить соседа забрать Сашу к себе, если она прибежит домой, — периодически мелькала в голове. В приёмном Саши, конечно, не было, больше того, никто не знал, что им полагалось искать маленькую девочку. Меня заставили назвать её имя, проверили по картотеке — была здесь месяц назад, болело ухо, дали антибиотики, это я знала и сама и сдерживалась, чтобы не наорать на девушку, хотя она честно старалась мне помочь. Мне сказали, в каком отделении старик, и, оставив мальчиков на всякий случай в приёмном, я побежала туда.
Вот она опять плачет надо мною, говорю я ей, объясняю, а она ещё пуще трясёт меня, говорит что-то, взрослая уже. Саша выросла, плачет, и Стешка выросла, плачет, говорит ненавижу тебя, ругает. Нельзя, говорю, Саша, слова такие говорить, и плывут они передо мною, и тут она так меня так дёргать стала, стоит она надо мною, лицо знакомое, а не сразу вспомнил, выросла как, плачет она и говорит, кто у тебя в доме был? спрашивает. А у меня тут столько народу побывало, и Анджей, и всякие. Маленькая приходила, это я помню, тоже плакала. Саша, говорю, детка, не плачь, иди домой, я посплю и тоже приду, кувшинок тебе достану венок плести. Говорю, а она всё плачет, не понимает, а я уже не помню, как говорить с ней, чтобы понимала.
— Саша пропала, Саша пропала, — я пыталась объяснить старику, но он открывал глаза на секунду, смотрел на меня и бормотал что-то невразумительное, я даже не могла понять, по-английски ли, и снова веки опускались, но губы продолжали шевелиться, пару раз он кажется повторил — Саша. Я пыталась разбудить его, оглядываясь на сестру, что-то делающую у соседней кровати. Она уже объяснила мне, что старику ввели сильное обезболивающее и он может быть «немного не в себе», я боялась, что сейчас меня выгонят за то, что я его беспокою, но все, видно, решили, что я волнуюсь за него, и не выгоняли, а, наоборот, успокаивали. Я предупредила сестёр, что мне могут позвонить из приёмного, спускалась к детям, поднималась наверх, прошло с полчаса и мне стало ясно, мы зря теряем здесь время. Я выходила из палаты, когда сестра поманила меня к телефону, я схватила трубку — Дэвид? Стив? — молчание, — кто это? — я старалась вести себя прилично, но когда наконец услышала нерешительный голос — Су? Я просто хотел узнать, жив ли он, — перестала сдерживаться и стала снова всхлипывать, — Саша пропала.
Саша пропала, — сказала она сквозь слёзы, и я… я обрадовался. Мы расстались три часа назад. Я опять вёл себя, как совершенный идиот, пока она запирала дом, почему-то отправился к машине и стал шарить внутри, совершенно не помня, что собирался найти. Она подошла и смотрела на мой торчащий из открытой дверцы зад, я чувствовал её взгляд на оголившейся, между задранной майкой и сползающими джинсами, спине и пытался сообразить, что мне нужно в самом далёком углу отделения для перчаток. Не сигареты, не зажигалка, я их там не держу, да и вообще они у меня в кармане, но зачем-то же я лез именно сюда, и только когда она сказала, «ну, пока», и окончательно сконфуженный я выполз из машины и попрощался, только когда она ушла, а я сел в машину и стал разворачиваться, ругая себя за то, что не решился спросить номер её телефона, только тогда я вспомнил — визитная карточка, визитные карточки валялись у меня в этом ящичке, и за ними-то… вот дурак! Голова не работает, даже когда тело делает правильные движения. Или? или наоборот, работает, охраняет от неправильного? Обо всём этом я думал по пути домой, говоря себе, что это Бог, судьба, судьбе угодно дать мне почувствовать, что хотя идея, которой я жил последние годы, перестала быть основой моей жизни и стала взамен источником сомнений, я всё ещё жив и сравнительно молод. Бог ограждает меня от неправильного увлечения и в то же время говорит, что, наверное, пора подумать о настоящем доме, женитьбе, детях. Фрэнсис будет счастлива. Наверное, и я буду… Бессонная ночь давала себя знать, думалось вяло, дома я выпил кофе, в ожидании его действия лёг поперёк аккуратно постеленной кровати и немедленно уснул, глубоко и тяжело. Проснувшись, я долго приходил в себя, первая отчётливая мысль была о том, что Фрэнсис вероятно скоро вернётся с работы и увидит меня валяющимся в верхней одежде на постели и надо немедленно встать. Дальше… дальше надо отправить материалы, без комментариев, как я отправлял их раньше, о людях, которых никогда не видел и которые оставались для меня отвлечёнными злодеями, без соседей, без фотографий на камине, без признаний, без несчастных случаев. И как только я встал и скрыл следы нарушения почти единственного правила, на котором настаивает Фрэнсис, во мне стали копошиться непрошенные мысли, — что же там всё-таки произошло и происходит? Моё своеволие нарушило жизнь людей, Саши, её матери, даже этого, — не мне его наказывать — то, что случилось, наверняка связано с моем приходом, надо позвонить в больницу, узнать, жив ли старик, просто чтобы поставить на этом точку, и постараться забыть. Саша пропала, — сказала она. Я сейчас приеду, — ответил я.
Решили, что Дэвид останется дома ждать, Колин и Стив пойдут вместе, — за руку! мам, ты что! ну, рядом! — искать её на близлежащих улицах, Джек ещё раз проедет до больницы и обратно, я поеду в полицию с фотографией Саши, а потом тоже в больницу и обратно. В половине шестого я вернулась домой ни с чем, последняя. Джек сидел на крыльце с сигаретой. Он сказал: «Я сейчас должен поехать домой, вернусь через два часа. Это мой номер телефона, ваш я уже записал». Я не стала спрашивать, есть ли новости, ясно и так. Зареванный Колин сидел перед телевизором, Стив сообщил, что звонил дедушка Дэвид, но он «на всякий случай» сказал, что у нас всё в порядке. «Правильно, — сказала я, — не надо его зря волновать.» А правильно ли на самом деле? Учу детей врать, может быть, правильно, чтобы дедушка волновался, когда пропал ребёнок. Для меня легче, чтобы не знали, и Стив знает это. Бедные дети. Какая же я плохая, не справляющаяся мать. Только бы Саша нашлась и всё с ней было в порядке. Дети слонялись по дому, я тоже бродила от телефона к дивану. В конце концов я в очередной раз позвонила в полицию, в очередной раз дала свой номер мобильного, взяла детей и мы в очередной раз стали обходить нашу улицу, заглядывая в чужие дворы. Мы дошли до магазина и потом в другую сторону до конца, ещё не темнело, но скоро будет темнеть, восьмой час, мне становилось всё страшнее, Саша исчезла после ланча, я разложила им омлет по тарелкам и ушла в душ, около половины первого. Когда я спустилась вниз, дети уже поели и даже убрали, на столе оставалась только моя тарелка с осевшим омлетом, Саши я не видела. Или видела? Не помню, в любом случае она исчезла между часом и двумя, я вернулась сразу после двух и до этого стояла перед домом, Саша не смогла бы пройти незамечено. Значит, её нет уже шесть часов. Не может пятилетний ребёнок бродить по улицам так долго, без того, чтобы её кто-нибудь не остановил, из хороших соображений или плохих. Хороший человек давно бы сообщил в полицию, и Сашу бы привезли, значит… о, Господи, я не хочу пугать детей, хоть бы Джек скорей приехал. Он был совсем другим, когда вернулся, не такой размазня, как утром, даже командовал слегка, куда это он уехал на два часа? мог бы и не оставлять меня одну в такое время.
Я сказал Фрэнсис: «У знакомых пропал ребёнок, пятилетняя девочка, Саша, я должен пойти к ним, может быть, даже переночую там, если она не нашлась. Не волнуйся, я позвоню, если останусь». По дороге домой я собирался сказать если не правду, то по крайней мере ту правду, которую знал всегда, я её не люблю. Да, она хороший, добрый человек, я к ней очень хорошо отношусь, мне с ней удобно. Я мог бы даже прожить с ней всю жизнь, не случись такого. Ничего ещё не произошло и скорее всего не произойдёт, но я не хочу обманывать её, и лучше, что это случилось сейчас, пока она молода, пока может встретить хорошего человека, который будет относиться к ней так, как она заслуживает, и родить ребёнка, так я всё готовил в уме по дороге домой, и пока собирал смену белья на всякий случай, ставил чайник в ожидании её возвращения с работы, чтобы мы могли сразу сесть с чашкой чая и поговорить. Для этого я ехал. Она вошла, и такой у неё был несчастный и даже почему-то виноватый вид, что я просто не смог и вместо этого сказал, — у знакомых пропал ребёнок… я даже чмокнул её перёд выходом, и от этого мы оба ещё больше расстроились, как будто всё уже было сказано и в гораздо более жестокой форме, чем я собирался.
Бессмысленно было топтаться на одном пятачке, но далеко отходить я не решалась. Когда мы возвращались к дому, мне казалось, непременно надо дойти до угла и посмотреть направо и налево, только мы отходили, я начинала оглядываться и меня тянуло назад. Приехал Джек, я бросилась к нему, как будто он мог помочь. Он не спросил, как дела, что спрашивать. Я ожидала от него делового подхода, как днём, — я в больницу, вы в полицию, но он молчал. Стив, больше других тоскующий по отцу и виснущий на всех знакомых мужчинах, выбился из нашей кучки и встал рядом с Джеком, напротив. Так мы стояли и смотрели друг на друга, пока Дэвид не вспомнил про ужин. Я тоже почувствовала пустоту в желудке, я даже свою долю омлета не съела, ничего не ела сегодня, только чашка кофе в середине дня, но даже сейчас, несмотря на голод, есть я не хотела, странное чувство, сосёт под ложечкой, а мысль о еде кажется неестественной, неуместной. Но мальчиков надо было накормить, да и Джека, вряд ли он уже поужинал. Ест ли он не -кошерную еду? Как бы спросить поделикатнее? «Вы соблюдаете…?» — «Я вегетарианец, а в остальном ем всё, кроме цветной капусты.?» — «А почему цветная капуста?» — «Терпеть её не могу,» — улыбнулся он. «Тогда просто — спагетти с сыром и салат», — сказала я, и вопрос с приглашением на ужин решился сам собой. От растерянности, невозможности сосредоточиться, я сварила огромную кастрюлю спагетти, достаточно на целую футбольную команду, вывернула на самое большое блюдо, которое нашла, но всё равно было слишком много, тонкие шнурки не держались горкой, сползали, я не сообразила отложить половину назад в кастрюлю и колея из белых червяков протянулась от кухни до столовой. Дети сидели перед телевизором с невымытыми руками, стол не был накрыт, соус по запаху начал пригорать, спагетти стыли, сыр не натёрт. И Саши до сих пор нет.
Я помогал убрать макароны с пола и расставить тарелки, — они все, Су в особенности, выглядели совершенно измождёнными и несчастными, — но думал о Фрэнсис, о том, что она сидит там одна, тоже несчастная, но одна, а я уже живу посторонней от неё жизнью и чувствую себя здесь совершенно естественно. Только бы это маленькая бандитка поскорее объявилась. В том, что она объявится цела и невредима, я почему-то не сомневался. Я чувствовал себя виноватым, примерно так же, как в детстве, наслаждаясь мороженым на деньги, выданные на какие-то школьные дела. То есть вина не останавливала меня, но мешала получать удовольствие от совершаемого греха. Я уже принял решение и жалел Фрэнсис, потому что лишаю её — не себя прекрасного, себе-то я цену знаю, не заблуждаюсь, но лишаю её человека, которого, заслужил он или нет, она любит. Я чувствовал себя в этом доме совершенно естественно, как будто не появился здесь впервые несколько часов назад, а был близким человеком, перед которым и хозяева чувствуют себя естественно, − мать не стыдится кричать на детей, а дети не стыдятся того, что на них кричат, принимают помощь. Колин начинает всхлипывать, я обнимаю его за плечи, и вслед за ним второй мальчик, я даже не запомнил, а может быть, ещё и не слышал, как его зовут, подходит и прижимается ко мне. «Саша найдётся, − как можно спокойнее сказал я, − я знаю, я чувствую такие вещи, она скоро найдётся». — «Вы ясновидец?» − спросил Дэвид, самый взрослый из них. «Ну как тебе сказать, отчасти… я не вижу, где Саша, но знаю, что она найдётся, всё будет хорошо». Су стояла у окна, лицом к улице, уже ставшей серой, вокруг оранжевых фонарей, и я представил себе, что в Стретаме, за несколько миль отсюда, так же у окна стоит Фрэнсис. Бывает ли всё хорошо? «Давайте съедим эти макароны, пока они не совсем остыли, и будем снова искать. Уже темнеет, и она тоже, наверное, проголодалась, она обязательно скоро появится или здесь, или в больнице». — «В прошлом году Саша тоже пропадала. У дедушки Дэвида. Ходила смотреть на жеребёнка. И на пляже. Мы думали, она утонула, а она нашла 5 пенсов и пошла в кафе покупать мороженное. На 5 пенсов! И в садике она залезла в шкаф и её все искали», − они наперебой рассказывали мне о Сашиных проделках, громко, явно утешая себя и друг друга, оглядываясь на мать, которая всё ещё стояла лицом к окну. Я смотрел на неё, и мне казалось, что и она приободрилась от этих воспоминаний, плечи её были уже не так безнадёжны. Ох как мне хотелось обнять её, как Колина.
Я… где же я? Что-то пёстрое, весёлое вокруг меня, и мне самому весело и спокойно. Жив ли? Хочу протянуть руку, чтобы найти очки и разглядеть это пёстрое, а рука не поднимается, привязана. Где же я? Связали!! Кто это меня? И вспоминаю помаленьку, что случилось, пощупал − капельница, к капельнице рука привязана. С чего же мне так-то весело? Снилось что-то, видно. Неужели что-то хорошее приснилось? И не помню, когда последний раз сон хороший видел. И что же это вокруг меня радостное такое, будто поле в цветах светлое. Нашарил непривязанной рукой очки на тумбочке − занавеска вокруг меня задёрнута, пёстрая, в цветах, и свет через неё пробивается яркий. Вокруг меня полумрак такой мягкий, а за ним свет, и хорошо так, и напоминает что-то, точно знаю, видел уже такое. Лежу и думаю, где ж? Перебираю в уме занавески, какие помню. В Ирландии у нас их и вовсе не было. Окно под крышей в поле смотрело, да и вставали мы рано, свет только в радость был. В Лондон переехали, первые занавески вместе делали, материю выбирали, Бриджет сшила, я вешал, как сейчас помню, в полоску, Бриджет из остатков фартук пошила, долго жил у неё, а лоскутки недавно подружке своей отдал. Не видать мне больше подружки моей, не пустят ко мне больше, ещё и переедут от старого изверга подальше. Как со Стешкой разлучили нас люди, так и с Сашей моей, привязался к девчоночке, а она, как Стешка, думать будет, раз убивал, так навсегда убивец. И так обидно мне, что отнимут её. Всего-то и знаю её ничего, а привязался, будто родная внучка. Жалко-то так, плачу, старый дурак, текут слёзы, а не дома я, того гляди сестра или врач за занавеску заглянут, а тут старух как бэби разнюнился, отираю слёзы ладонью, кожа от старости корявая, не стирает, только по щетине размазывает. Повернулся я как смог, вытерся простынёй, а они снова из-под очков катятся. Так обидно! Пшекро. И тут сестричка приходит и спрашивает, не приходила ли Саша.
В половине девятого Су снова позвонила в полицию и говорила тихим безнадежным голосом. Я и сам потерял свою безмятежную веру в то, что Саша найдётся легко и безболезненно. В лучшем случае, она уже несколько часов бродит по неизвестным улицам. И уже совсем темно. В пятилетнем возрасте и позже, лет до 10, я дико боялся темноты, пройти два дома, от двери одноклассника до нашей, уже предварительно широко распахнутой мамой, было для меня тяжёлым испытанием, даже теперь страшные сны для меня связаны с блужданием в потёмках. Саша, по-видимому, не такая трусиха, вчера она поздним вечером бегала по саду, но сад, даже ночью, место знакомое, а где она сейчас? По-видимому, боится обратиться к чужим людям, спросить дорогу в больницу, мне становилось всё больше не по себе, не то что я думал, что её убили, украли, но представлял себя потерявшимся вечером в большом городе − этот их район какой-то особенно неприветливый, представлял, как мне до тошноты страшно, я-то при одной мысли о приближающейся темноте бросился бы к первому попавшемуся взрослому, м-м, может быть, и она… «Я, пожалуй, ещё раз съезжу в больницу, сейчас посетителей будут выгонять, и, если она там, на неё обратят внимание». — «Я тоже поеду,» − сказал Стив. «Уже поздно, тебе пора ложиться», − нерешительно сказала Су. Её растерянность каким-то образом придавала мне самоуверенности. «Пусть он поедет, − попросил я, − если Саша там, лучше, чтобы я был не один, а то она может отказаться ехать со мной. Пусть мальчики сегодня лягут попозже. Вряд ли они заснут сейчас». — «Так надолго она никогда не пропадала,» − сказал Дэвид. «Пропадала, пропадала, у дедушки её не было весь день». — «Но Джон позвонил, что она пришла на ферму, и он привезёт её вечером домой. И мы успокоились, перестали искать». Зазвонил телефон, резко требовательно, мы все повернулись, и сразу, даже не по словам, по сникшей спине, поняли, что звонок случайный, не стоящий внимания.
Я разворачивал машину, Стив схватил меня за руку. «С ума сошёл? Я бы сейчас врезался!» — «Что там?» С трудом, после долгих тыканий пальцем, я разглядел в тёмных окнах Томашкевича светящуюся точку, не прямо в окнах, в глубине, довольно высоко, что-то светилось. Мы вылезли из машины и со Стивом, вцепившимся мне в руку, подошли к окну − на противоположной стене горел огонёк, по мерцанию живой. Наверное, такой же, какой горел у него в спальне. «Что это?» − прошептал Стив. «Не бойся, это такой огонёк, который католики зажигают перед крестом. Ты в школе учил о религиях? Надо будет потом открыть и погасить, нельзя оставлять в пустом доме». Стив продолжал крепко держать меня за руку. «Сколько тебе лет?» − спросил я. «Скоро девять», − сказал он шёпотом. «Я в твоём возрасте боялся темноты, а ты?» — «Не знаю. Саша не боится. Саша видела, как он умер». — «Кто умер?» — «Этот сосед». — «Он не умер, его увезли в больницу». — «Не сегодня, давно, мы только переехали сюда. Саша видела, он потом реинкарнировался». — «Так не бывает». — «Саша не врала, она поклялась, − крест на сердце, пусть умру, если я тебе совру. Она видела, как он лежал мёртвый, а потом его увезли и привезли живым». Я не успел сказать, что ей, наверное… он сам сказал: «Наверное, ей показалось, что он умер. Вы боитесь смерти?» — «Мёртвых?» − переспросил я. «Смерти, − повторил он, − я боюсь, у нас в школе один мальчик попал под машину. Я думаю, он не успел испугаться. Колин тоже два раза чуть не умер, он говорил, что сначала страшно, а потом нет». В дымных сумерках фонаря, какая всё-таки неприятная улица, этот мальчик, почти альбинос, но с яркими, зелёными глазами на бледном узком лице, по которому ползут тени, рассуждающий о смерти, − «поехали, скорей, − сказал я, − не забудь напомнить мне про лампаду». Боюсь ли я смерти? Боюсь. И чем дальше, тем больше. Хотя не могу объяснить себе, чего боюсь больше. Боли? Страданий? Я много, очень много думал за последние годы о гетто, геноциде, концлагерях, в которых работали такие, как Томашкевич. Я мог быть одним из тех, кого туда привозили. Я не мог бы быть одним из тех, кто приходил по собственному желанию. Убивать. Не потому, что я еврей. Я не мог бы убивать, если бы я был сербом, иракцем, палестинцем, евреем в Палестине. Я не могу убивать по своей природе. Так, по крайней мере, мне кажется. Мне кажется, я не смог бы убивать, даже если бы стоял перед выбором, убить или быть убитым. Или мне это кажется сейчас? А несколько лет назад? А в другой ситуации?
Ещё одна бесполезная поездка. В больнице никто не видел безнадзорного ребёнка. В отделении, где лежал Томашкевич, сёстры уже сменились на ночь, но предложили пройти к старику. Я отказался, попросил спросить у него, не приходила ли к нему Саша. «Нет, − сказала медсестра, вернувшись, − он спрашивает, кто вы». — «Это Стив, Сашин брат, пусть не беспокоится, Саша хотела прийти к… к нему. Пусть не беспокоится, мы привезём Сашу завтра».
Сестра вернулась и говорит, − брат, − говорит, − приходил с сыном, а завтра Саша придёт. Матка Бозка, какой брат! «Какой брат?» − спрашиваю. Анджей! Пришёл за мной. Откуда же он про Сашу знает, приходила ли, спрашивал. Зачем ему Саша понадобилась, зачем ему, чего удумал? Уж Сашу-то я сберегу. Тут сон дурной от меня опять отступил, и соображаю я, какой это Анджей, Анджея уж пятьдесят с лишком лет на свете нет, кто же это, да про Сашу спрашивать. Зову сестру назад, звонил, звонил, еле дозвонился, поначалу не та пришла, но явилась и эта наконец. Прошу её, − объясни на милость, кто приходил, у меня и брата-то нет никакого. «Такой, среднего роста, молодо выглядит, хоть лысый. С ребёнком, с мальчиком приходил. Я тоже подумала, слишком молодой для брата. Может быть, сын?» — «Нет, сын высокий, меня выше, и волос много, в маткину родню мы. И не знает он про больницу. А говорил что?» — «Спрашивал, не приходила ли Саша». — «Да как же Саша сама прийти сможет, она маленькая, пять годков, кто ж её одну пустит. Не может такого быть». — «Да я точно помню, он Саша сказал, у моего, − говорит, − бойфренда сестра Саша, я запомнила». — «А мальчик какой, не запомнила?» — «Мальчик… ну, лет десяти, бледный очень». Всё-таки Анджей, с мальчишкой тем. За Сашей приходили…
Стив посмотрел на меня. «Он кто вам? отец?» − спросил он, когда медсестра ушла. «Нет, случайный знакомый. Как ты к нему относишься?» Стив пожал плечами: «Он в порядке, лучше, чем соседи с другой стороны, они всегда жалуются, когда мы закидываем к ним мяч, а у них даже цветов нет, мы им ничего не портим. Почему вы сказали, что мы Сашку привезём? Чтобы он не расстраивался?» — «Ну да… они же… он упал». Из больницы я позвонил Су, и потом мы долго ехали обратно, по предположению Стива − а может, она в парке заблудилась, — подъехали к воротам парка, заросшего низким кустарником, тут мне стало совсем нехорошо, когда я представил, что или кого она могла встретить в таком диком месте, даже на взрослых нападают. Я остановил машину, и крепко держа Стива за руку, прошёл неглубоко по дорожке, спросил пару попавшихся навстречу собачников о маленькой девочке, они смотрели на нас с испуганным сочувствием, советовали обратиться в полицию, один предложил помощь свою и своей собаки и дал свой номер телефона, я объяснил, что остановились мы здесь просто на всякий случай, а Саша скорей всего пошла в какую-то другую больницу − ох, как же мы раньше… мы со Стивом переглянулись и помчались обратно к машине. «Конечно, она же могла не знать, какая больница. В Лондоне много больниц», − говорил всю дорогу Стив и смотрел на меня почти заискивающе, как будто от моего подтверждения зависело, найдётся ли Саша. К сожалению, эта мысль уже приходила и была проверена и Су и полицией − безрезультатно. «Надо сообщить Марку, хотя он, конечно, позвонил бы». — «Надо дедушке тоже позвонить, он всё равно узнает, если о Саше по телевизору сообщать будут», − сказал старший мальчик. Реакция Су слегка испугала меня, она побледнела и рассердилась. Она рассердилась и приказала детям немедленно идти спать. Они, видно, больше меня привыкли к её гневу и хотя и повиновались, но достаточно независимо. Уходя, Стив протянул мне руку − этот мальчик признал моё право быть с ними и взял меня под свою протекцию. Он ушёл, но тут же вернулся и напомнил мне про огонь, горящий в доме старика. «Надо открыть дом Томашкевича, там у него горит огонь на стенке, газовый рожок или что-то вроде, надо погасить, страшно оставлять огонь в пустом доме». Су рассеянно сказала, − да, да, конечно, ключи где-то здесь. Она всхлипнула и заговорила тихо, возбуждённо, я напрягался, чтобы услышать, понять длинные, несвязные фразы о муже, какой-то психологине, которая считает её безответственной матерью, трудном ребёнке Саше, не справляется с воспитанием, выяснится, что она разрешала ребёнку ходить в гости к убийце, теперь у мужа будет причина отнять детей, хотя они ему не нужны. Теперь… Я обнял её и прижал к себе, без вожделения, без желания, только стараясь утешить и успокоить. Она вывернулась и ушла, долго всхлипывала, умывалась, сморкалась. Шумно текла вода. За это время я позвонил Фрэнсис и сказал, что ребёнок не нашёлся, какой ребёнок, спросила она, Фрэнсис совершенно не способна к кокетству и человек очень добрый, значит, она просто пропустила моё объяснение как предлог уйти из дома. У знакомых пропал ребёнок пяти лет. Я, скорей всего, ночевать не приеду, но на всякий случай не закрывай верхний замок. Настоящий ребёнок? − спросила Фрэнсис. Конечно, настоящий, может быть, даже передадут в новостях. Пропавший ребёнок — это не сообщение, на которое можно сказать, − а при чём здесь ты, хотя по тому, как Фрэнсис сказала, − а-а, ей хотелось спросить именно это.
Я услышала, что он говорит по телефону, и закрыла кран, чтобы услышать, с кем. Не запирай дверь, попросил он кого-то, и я снова включила воду, чтобы он не подумал, что я подслушиваю его частные разговоры. Надо позвонить Марку, я обещала полицейским сделать это. Шит, куда делся крем для век? Глаза как у алкоголички. Не запирай дверь, − значит, он сейчас уедет, и я останусь одна. Марку тоже придётся звонить, иначе позвонят полицейские. Пресса тоже включится, о пропавших детях сообщают по телевизору, Дэвид прав. О, Господи, что с Сашей? В лучшем случае она всё ещё где-то плутает. Её могла сбить машина, она могла упасть и сломать ногу, и самое худшее, её могли украсть. Господи, Господи, Господи, что угодно, лишь бы она осталась жива, лишь бы не очень страдала. Если она найдётся, я, клянусь Господи, я ругать её не буду, только пусть найдётся живая и не очень… О-о, подумать страшно. Ну зачем она, паршивка, убежала, не могла меня дождаться. Прямо как почувствовала, что я не хотела её вести, если бы после того, как я с ней поговорила, хоть понятно бы было, а так почему? какой трудный, непредсказуемый ребёнок. Только бы нашлась, я сама отвезу её в больницу к её приятелю, что угодно, пусть ходит к нему, если так ей необходимо. Убила бы её, честное слово, вот ведь мерзавка какая, Господи, прости меня за то, что я даже сейчас злюсь на неё, пусть только найдётся, я буду совсем по-другому обращаться с ней. Надо собраться, нельзя распадаться на части, только хуже, совсем соображать перестаю. Сейчас ещё раз позвоню в полицию, может быть, они уже что-то знают.
Анджей, Анджей, не приходи сюда. Нет, пусть придёт лучше сюда, ко мне, к Саше не ходи. Надо матери сказать, пусть двери все запрёт, не пускает его к ней. Зачем ему девчонка? Со мной поквитаться хочет, меня Бриджет от него заслоняет, от всех их охраняет, а за Сашу кто заступится. Бриджет, знаешь же ты, что повинился бы перед тобой, да забоялся. Что бросишь меня, забоялся, что не простишь, заступись за неё, чем девчонка-то перед ними виновата. Что ж через неё месть устраивать! Вижу теперь, что это ты всё затеял, и жида этого в ермолке наслал, и чтоб руки на себя наложил, грех совершил. Грех совершил, а не до конца умер, чтобы мучился подольше, подстроил, ты, да они все, вон сколько их там за тобой стоят. Берите, мне так и так пропадать, а Сашу не трогайте. Сестричка, матери её позвони, пусть дверь запрёт. Анджей, не сам я твоим именем назвался, документ развернул, там имя твоё. Словно в насмешку — всю жизнь теперь именем его называйся. Грешны мы с тобой, Анджей, да ты своё уже отстрадал, а мне предстоит только. Здесь на земле, а уж что меня там ждёт! Не от хорошего ты бродишь, да мальчонку этого тягаешь за собой. Или он тебя? Господи, страшно-то как. Сашу только не трогайте. Сестра, сестричка, да позвони же ты матери её, пусть дверь запрёт и ключи с собой носит.
Су вернулась собранная и деловая. Меня поражает это в женщинах, попудрят нос и держатся так, как будто надели пуленепробиваемый жилет. Я первый раз заметил это на одной встрече, тяжёлой для всех участников. Мужчины, которые поначалу вели себя как атланты, к концу вечера совершенно распадались, а женщины время от времени по одной исчезали и возвращались в полной боевой готовности. «Побудьте здесь, пока я позвоню в полицию, пожалуйста, не уезжайте пока», − тон скорее вежливого приказа, чем просьбы, − к следующему уроку дети… «Я не собираюсь уезжать, пока не найдётся Саша», − я не знаю, кого я больше утешил своим заверением, её или себя. Набирая номер, она показала на диван, садись, и я послушно сел и сидел, получая больше информации из выражения её лица, чем из отдельных слов, которые она произносила, − да, конечно, нет, ещё нет, спасибо, пожалуйста, пока не надо, хорошо. Повесила трубку и сказала: «Я должна позвонить Сашиному отцу». Я понял, что ей не хочется делать этого при мне, и предложил пока пойти к Томашкевичу, погасить огонь.
Огонёк по-прежнему тихо мерцал за тёмным окном. Дверь открылась очень легко, но я медлил переступать порог, было как-то неприятно входить в его дом, даже в его отсутствие, словно темнота была полна тенями и душами. Какие-то шорохи, поскрипывания. Мне-то чего их бояться, успокаивал я себя, я с ними на одной стороне, и вообще, что за бред, что я, ребёнок? Я вошёл, топая громче, чем обычно, и сказал невидимым присутствующим − я на минуту. Нашарил включатель, свет затеплился, разгораясь неспешно − экономическая лампочка, фу, ненавижу их. В комнате я разглядел источник огонька на стене, плавающий в жире фитилёк в стеклянной колбе перед маленьким металлическим распятьем. Вряд ли он может стать источником пожара, скорее сам по себе погаснет. Огонёк был неровным, как будто старался осветить лицо человека на кресте. Насколько я помню, я никогда не оставался наедине с распятием, в итальянских, испанских соборах смотришь на всё в целом, и вообще это совершенно по-другому. В любом случае, я стеснялся вглядываться в человека на кресте. А сейчас я рассматривал его. Наверное, распятие делал хороший мастер, лицо было живым, страдающим. Как Томашкевич мог после всего, что он творил, смотреть ежедневно на это, особенно если он верующий человек, и одна из заповедей нашего с ним общего Бога − не убей. Я ещё раз проверил фитиль, по-моему, безопасно. Не хотелось мне гасить его, какое-то почти суеверное чувство. Посмотрю наверху, если и там в порядке, оставлю как есть до завтра. Завтра можно будет позвонить Томашкевичу в больницу, пусть сёстры спросят, что он хочет, чтобы с этим сделали. Свет в коридоре разгорелся в полную силу, и мне стало повеселее. Я заглянул в его огромную кухню. Там никакого огня не было, щёлкнул выключателем, всё спокойно. На столе осталась картонка с молоком, утром мы вероятно не обратили на неё внимания, а сейчас я, почти машинально, школа Фрэнсис, поставил её в холодильник. Всё-таки нас связывает намного больше, чем кажется, и рвать эти связи будет больно для обоих, не только для неё. Стукнуло, я вздрогнул, но сразу понял, что включился холодильник. У-у, какой неприятный дом, где-то что-то всё время поскрипывает, хрюкает, противно представить себе, что он бродит по этим комнатам, поднимается по лестнице. Провал в перилах дополнял картину, дом из фильмов ужасов, бр-р, опять скрипит. И пахнет… В пустующих гостевых комнатах появляется этот, никакой, запах. Включателей на площадке было несколько, я пробежался по ним пальцами, как по клавиатуре, зашёл в комнату старика. Светильник мерцал перед иконой, Мадонна с Младенцем, я плохо понимаю в искусстве, особенно в изображениях духовного содержания, но и икона показалась мне достаточно хорошей, лица женщины и ребёнка были скорбны и знающи. Я подумал, что, когда его жертвы шли на расстрел, у них были такие лица. Мне даже подумалось, что он нарочно окружил себя страданиями, может быть, ему кажется, что его вина от этого становится меньше, а может быть, он всё же садист, и вид страдания доставляет ему удовольствие, даже в такой скрытой, изощрённой форме. Во всяком случае светильник еле тлел, масло выгорело до дна, и я загасил его без угрызений совести. Я… тут я заметил… я не придумываю, мне не кажется, я ясно помню, что сегодня утром кровать была аккуратно застелена, аккуратно, педантично. А теперь подушка лежала поверх покрывала и криво, само покрывало сбито, комок грязи прилип, и вся постель промята в середине, словно на ней кто-то недавно спал, поперёк. Первой моей мыслью… потом… «Саша, − сказал я громко, − немедленно вылезай, я тебя вижу». Ничего не произошло. «Саша, − повторил я ещё громче, − я знаю, где ты, вылезай, мама плачет и мальчики волнуются. Вылезай. Если вылезешь сама, я отвезу тебя завтра в больницу. Честное слово». Ничего не произошло. «Сам отвезу тебя в больницу к нему. Крест на сердце, пусть умру». Ничего не произошло. Может быть, это не Саша? «Хорошо, полиция уже ищет тебя, сейчас мы им позвоним, и они придут с собаками и всё равно найдут. Но тогда наш договор о больнице отменяется. Пока». Я выключил свет и пошёл к лестнице, громко топая. Если это не Саша, я подставлял себя, из темноты я хорошо виден и напасть на меня ничего не стоит. Я уже был почти уверен, что сейчас на меня… Звонок! Резкий! пронзительный! Если у меня до сих пор не случился инфаркт, сердце у меня прекрасное. Дверь. Обойдя пролом в перилах, я стал спускаться, и тут-то на меня напали. Я схватил горячее мокрое тельце, верещащее: «Я сама, я сама вышла!» — и сел на ступеньку. Господи, в каком виде! «Су, − крикнул я, − я сейчас открою! Саша нашлась! Она здесь. Саша, − сказал я, − ты сама вышла, и я отвезу тебя завтра в больницу, как обещал. Идём!» — «Я не хочу домой, я буду здесь жить. Вы все его не любите, я всё слышала, что ты про него говорил маме». — «Я говорил правду, это было очень…» Снова звонок, ещё более резкий, и голос: «Полиция, немедленно откройте!!!» Саша опять завизжала: «Я сама вышла.» В хорошенькую историю я влип, дурак! Сейчас меня обвинят в похищении. Стоит Саше сказать что-нибудь, по-моему, она вполне способна! «Открываю, − сказал я, возясь с замком, − чёрт, не открывается. Не открывается, − проорал я, того гляди они начнут выбивать дверь или даже стрелять, − подойдите к окну, я выброшу вам ключи, попробуйте открыть снаружи». «Дай я, я умею», − Саша протиснулась между мною и дверью, отобрала у меня ключи и открыла вполне легко, выскочила, отпихнув женщину-полицейскую и с визгом, − мама, мама, я с ними не поеду, − бросилась к своей двери. По дороге, отбиваясь, она, видно, цапнула зубами полицейского, попытавшегося схватить её, пока она перелезала через барьер. «Что здесь происходит?» − спросил полицейский не слишком дружелюбно, можно ли было ожидать дружелюбия от человека, которого эта мерзавка только что укусила. К счастью, Су уже выскочила на крыльцо, и стало легче объяснять, каким образом я оказался в чужом доме и почему. Саша продолжала вопить, перебудила мальчишек, они спустились в трусах, в пижамах и пытались понять, что происходит и кто и где нашёл Сашу. Мне казалось, что каждый из них реагирует на её появление, помимо очевидного общего облегчения, по-разному, Колин, мне казалось, завидует своей отчаянной сестрице, Давид осуждает, и только Стив искренне рад ей, он всё время обнимал её, старался успокоить, вытирал ей слёзы, хотя она и его отпихивала.
Я пыталась, хотя бы на глазах полицейских, сдержаться и не начать орать на Сашу. Чтобы они не подумали, что я с ней плохо обращаюсь и она сбежала из-за этого. Ещё поставят на учёт как ребёнка, которому нужна специальная протекция, или как он там, этот их учёт, называется. То-то Марк порадуется. «Вы её мать?» — спросил полицейский. «Я», — хотя больше всего в данный момент мне хотелось сказать, — вот ещё! Первый раз её вижу! Но вся обстановка была совершенно не подходящая для этого. К неуместным шуткам в неуместное время окружающие относятся без снисхождения. Полицейский потряс перед моим носом укушенной, еле заметно, ладонью и сообщил, что он обязан написать рапорт о происшествии и Сашу придётся отвести в больницу и сделать анализ крови. Я не решилась, но двое моих детей среагировали моментально. «На бешенство?» — «Вы заразный?» Полицейский их юмора не оценил и стал объяснять, почему так полагается. Я в душе даже обрадовалась, пусть, пусть возьмут кровь, может, это отучит мерзавку кусаться. Нет во мне библейской кротости по отношению к блудным детям. «Где она была?» — спросила я полицейских. «Там», — полицейский ткнул своей рацией на дверь соседа. «Там?! Кто её нашёл? Джек? Или вы? Как вы узнали, что она прячется у соседа?» — «Кто прячется?» — спросила полицейская. «Саша. Откуда вы узнали, что она может быть там. Мне это не пришло в голову. Я была уверена, что она отправилась в больницу.» — «Вы отправили ребёнка в больницу? С ним? Когда? Что они делали в доме вашего соседа? Не волнуйтесь, давайте зайдём в дом и спокойно поговорим».
Объяснение продолжалось долго и включало переговоры полицейских по рации — эти даже не знали о том, что Саша пропадала, и зашли проверить заперта ли дверь старика. Им позвонили из больницы, старик волнуется, просит запереть дверь. Чёрт знает, как они работают. Слава Богу, Саша уже нашлась, такими темпами они бы её неделю искали. Поначалу, пока мы не выяснили, кто знает что, разговор получался маловразумительным, первым осознал это старший мальчишка, Дэвид. Он перехватил инициативу и толково, коротко объяснил, что с соседом произошёл несчастный случай, его увезли в больницу, и Саша, не дожидаясь матери, отправилась его навещать и потерялась. «Тебя кто-нибудь останавливал?» Саша помотала головой: «Я боялась, я пряталась». Мы все включались на каких-то этапах, хотя Дэвид, несомненно, оставался наиболее рациональным. Но больше всего меня поразила эта маленькая актриса Саша. Она перестала выть и сидела, внимательно прислушиваясь к происходящему. Она явно решила заключить перемирие со мной, видимо, решив, что как союзник я ей более полезен. Так оно и было. Мы промолчали об обстоятельствах, при которых состоялось наше знакомство, всеми силами старались увести разговор от обсуждения причин того, почему Саша могла опасаться, что ей не разрешат навещать Томашкевича, вообще избегали разговоров о нём. Она моментально согласилась с ролью неразумного, но доброго ребенка, желающего посетить больного старичка в больнице, ролью, предложенной ей полицейскими, покорно кивала головой, когда ей рассказывали об опасностях, подстерегающих маленького ребёнка, гуляющего без мамы в большом городе, и всей позой изображала раскаяние. Ну прямо драматическая звезда. К счастью, когда им наконец пришло в голову задать напрашивающийся вопрос, каким образом она оказалась в чужом запертом доме и почему так ревела, я, уже вдохновлённый её игрой, сказал: «Я оставил дверь открытой, когда зашёл потушить светильник». — «Я боялась, что мама будет сердится на меня». Полицейские вполне удовлетворились этим объяснением. Позвонили в больницу, сказали, что дверь заперта, ключи у соседей, ещё что-то сказали Саше, прощались. Я с трудом дождался, пока они уйдут, всё происшедшее со вчерашнего вечера совершенно измотало меня, единственное, чего я хотел, — это спать, приткнуться где-нибудь, хоть в машине, и спать. Сегодняшний день казался нереальным, хотя я решил для себя то, что никакой сон не отменит. Но сейчас я хотел только спать. Все тоже выглядели абсолютно измотанными, Су отправила мальчиков и повела Сашу, засыпающую на ходу или делающую вид засыпающей, мыться. Мне предстояло объяснить, что я бы хотел приехать завтра, хоть Саша уже нашлась, о, Су же не знает, где и как я её нашёл, завтра, это я объясню завтра, я намерен поддерживать отношения с Су и её детьми. Сейчас она вернётся, и я только скажу, что приеду завтра и всё объясню.
Я вернулась, и он спал в кресле. В очках, кипа съехала на сторону. Ничем не прикреплена, просто сидит на выпуклой макушке. Кто-то ждёт его с незапертой дверью. Разбудить? А, не мои проблемы, пусть спит. Завтра предстоят разборки с Сашей. При нём будет легче объясняться. В конце концов, я случайно услышала, и не надо ему об этом знать. Интересно, кто ждёт? Жена, конечно, хотя… может быть, и мать, еврейские мальчики подолгу живут с матерями, м-м, мать волнуется. Хотя с чего бы, взрослый мужик, наверняка привыкла. Пусть спит. Я набросила на него плед. Надо ещё запереть все двери, а то ведь опять сбежит. Так я и не знаю, где она шлялась. Завтра.
Мистер О'Брайен, Эндрю, — трясут меня, — температуру пора мерить, рот откройте. Пока она градусник из обёртки достаёт, я успеваю сказать: «Не Анджей я, убил я его. Яцек я». Она не заботится, ей бы градусник мне под язык запихнуть, страшно мне имя своё вслух произнести, да лучше с живыми дело иметь, чем с теми. Назвал себя, и отошли они, не показываются больше. Дождался я, пока она давление и температуру в бумажку запишет, и прошу полицию вызвать, поскорей сказать, пока не передумал. Понимаю, что не полиции это дело, но начать где-то нужно. Пусть дальше сами передают, куда надо. «Сестра, — говорю, — мне с полицейским поговорить надо». — «Ох, — говорит, — забыла! Ещё вчера звонили. Заперта дверь, и ключи у соседей. Они за домом посмотрят и цветы поливать будут». До дома ли мне сейчас! Кто ж цветы мои поливать будет? Саша мала, да и не дадут ей. Мамаша не даст, чтоб с убийцей не водилась. Вспомнил я, Анджей её искал. Или снилось мне это от лекарств? Увидеть бы её, пока каша эта вся не заварилась. Может, и не сказал им ничего этот жид, у них там тоже свои тайны. Поговорить бы с ней прежде, чем сдаваться. Мне вроде и ничего сейчас. Накачают тебя эдак медициной, и не поймёшь, болит ли или прошло уже. Если цветы поливать обещали, значит, не знают ничего. И Анджей мерещился от лекарств и от слабости. Провисел-то я сколько, словно распятый. Вот! это мне и было, Божья Матерь спасла меня от ещё одного греха, чтобы сам на себя руки наложил, и показала, — вот так сын мой за вас висел, за грехи ваши, а тебе за твои грехи покаяться и отстрадать надо, а не новый совершать. Ну вот, некогда мне здесь разлёживаться, надо вставать и домой выписываться. С Сашей на прощание увижусь, посижу с подружкой моей, попьём вместе молочка напоследок, и в полицию пойду.
Просыпаться в чужом, даже хорошо знакомом доме, даже у близких людей, совершенно не то, что просыпаться у себя. Обстановка, звуки, запахи, к которым, казалось, можно привыкнуть за ночь, обрушиваются на человека неловкостью и неудобством. А я проснулся даже не в кровати, а в кресле, в доме женщины, которую знаю чуть больше суток, в доме, полном её детей. Ух, как неловко. Несколько минут я пытался сообразить, что же делать, идти досыпать в машину? Поехать домой? Вчерашняя уверенность покинула меня. Что я делаю в чужом доме, в чужой семье. Утро для меня решающая часть дня, хотя я полуночник. Проснуться в своей кровати, выпить кофе из своей чашки очень важно для моего самочувствия и работы. Что я затеял? Мне было холодно, пусто, неуютно. Встреча с Су, неизбежная, если я сейчас не сбегу, волновала меня. Не предвкушение, а тревога, ожидание неловкого, натянутого приветствия, что я делаю в её доме, почему остался, сплю в кресле. В моем присутствии нет необходимости. Вчера я настолько вымотался, что заснул, и теперь… нет, надо удирать поскорее. Приеду домой, высплюсь, подумаю. Фрэнсис уйдёт на работу, мне никто не будет мешать, я смогу посидеть и подумать. И выпить кофе из своей чашки. И подумать о том, что я хочу. В данный момент я хочу только избежать неловкости утра в чужом доме.
Стараясь не производить много шума, я выбрался в прихожую и спугнул Сашу, лазающую по карманам. Мы оба вздрогнули, и Саша сделала попытку проскочить мимо меня и удрать. Я поймал её, втянул в комнату, шлёпнулся в кресло, усадил её рядом. Она сопротивлялась, но вполсилы. «Я не брала деньги. Ни одной монетки не взяла. Вот», — она растопырила пальцы, всё ещё грязноватые после вчерашних подвигов, а может быть, уже сегодняшних. «А что ты искала в моей куртке?» — «Я хотела выйти в садик, я хотела погулять». — «При чём тут моя куртка?» — «Я думала, это мамина». — «А что ты хотела найти в маминой куртке?» — «Ключи от сада. Она их потеряла». — «Не потеряла, а спрятала. Чтобы ты не убегала». — «Я не убегаю, я хотела немножко покататься на качелях». — «Ещё шести нет». — «Уже светло. Я всегда так встаю. Мама спит, а я голодная. Мы с дедушкой в это время завтракаем. Пьём молоко из пакетиков с печеньем. Дедушка печенье глотать не может, у него горло болит, он мне его покупает. Он хороший, и я его люблю! Вает Ёрп тоже всех убивает и всё равно хороший». — «Кто-кто?» — переспросил я девчонку, которая смотрела на меня уже вполне нахально. «Вает Ёрп, в кино. В твоём возрасте пора знать такие вещи». — «Слушай, — сказал я, — если ты думаешь, что я собираюсь сидеть и слушать, как ты мне хамишь, ты ошибаешься. Сейчас я разбужу твою маму, пусть она сама разбирается, почему ты подслушиваешь чужие разговоры и лазаешь по чужим карманам. И почему ты залезла в чужой дом и пряталась там. Мне это не интересно. Я поеду домой». — «Ты не можешь уехать! Ты обещал отвезти меня к дедушке в больницу». — «Ты собиралась снова убежать. Мы так не договаривались». — «Мама не будет пускать меня к нему». — «Саша, я не знаю, какой он сейчас, но много лет тому назад он был очень плохим человеком». — «Он умер». — «Он не умер, я был вчера в больнице, он жив». — «Не сейчас, раньше. Он умер и реконрировался, я сама видела». — «Саша, я не понимаю, что ты говоришь». — «Если бы он был плохим, он бы превратился в крысу». — «Так бывает только в сказках. В жизни люди не превращаются в крыс. Даже самые плохие». Она завизжала, у меня закружилась голова. Наверное, давление подскочило. Фрэнсис давно уговаривает меня сходить к врачу и померить давление. Если так будет продолжаться, мне в самом деле придётся идти к врачу. Ну чего она, мерзавка, орёт, всех перебудит и не удрать мне потихоньку. Она продолжала орать. В доме, видно, привыкли к Сашиным истерикам, никто не мчался посмотреть, что случилось. Я встал и пошёл в прихожую, пусть орёт, я поехал. Не закрывая рта, она отправилась за мной. М-м, — двери заперты не только для Саши. Чудовище, а не ребёнок. «Замолчи», — я встряхнул её за плечи. Чудовище визжать перестало, но не замолчало, а во весь голос известило меня, что детей трясти нельзя, потому что у них от этого происходит кровоизлияние в мозг, от которого можно умереть. Вообще-то она права, я где-то читал об этом. «Кровоизлияние в мозг скорее произойдёт у меня от твоих воплей». — «Что происходит?» — Су в халате свесилась через перила. «Мама, отойди, не делай так, упадёшь!» И мне пришла в голову эта мысль. Обе половины дома построены одинаково. Лестница у Томашкевича выглядит намного более ухоженной, по крайней мере, краска не облуплена, тем не менее она обломилась, значит, может обломиться и эта. Совершенно легкомысленная девица, даром что мать четверых детей. «Что вы машете на меня руками, я не прислоняюсь к перилам». Понятно, в кого Саша. Я посмотрел на неё, она была в том же пёстром халате, что и вчера, на этот раз плотно запахнутом. «Он не верит, что дедушка реконрировался». — «Ре-ин-кар-ни-ро-вал-ся, они все смотрели фильм, — объяснила мне Су, — о буддизме, реинкарнации и влюбились в идею. Дети боятся полного исчезновения, с одной стороны, с другой стороны, им нравится идея превращения, да ещё справедливого. Насколько помню, я намного больше боялась смерти в детстве. С годами привыкаешь к идее неизбежности её». — «Не знаю, не помню, называл ли я свои страхи боязнью именно смерти…»
Дети боятся смерти… уходит оболочка… значит, количество добра и зла в мире… самые прогрессивные… экуменизм… не останавливает ли… по команде, убеждению, или склонности к насилию… или в силу обстоятельств, так тоже бывает, обстоятельства поменялись, в другой ситуации вероятно и…
Саша сидела на ступеньке, поперёк, поворачивая голову к говорящему. Она ещё говорить толком не умела, но если ей что-то казалось интересным, она слушала с этим вот выражением. Упрямое, упорное. Когда мальчишки обсуждают что-то, по их мнению, выше понимания младшей сестры, Саша сидит и слушает. Молча, чтобы не прогнали. Пытается не упустить ни слова, словно записывает информацию на потом, чтобы потом самой разобраться. Если не понять, так запомнить. Что она понимала из нашего разговора? А собственно, о чём мы говорим?
Псевдоинтеллектуальная болтовня на философские и религиозные темы, в 6 утра, не до конца проснувшись, без ночной убеждённости, но и без утренней ясности, стоя на разных этажах, она − перегнувшись через перила, почти как с балкона, я − задрав голову. Я опять чувствовал себя вполне свободно. На время и старик, и девчонка вылетели у меня из головы, вернее оставались в качестве предлога для разговора, постепенно превращавшегося в самоцель, мы знакомились, подобно животным, кружащимся друг вокруг друга, обнюхивающим, распускающим хвосты или что там ещё они делают. Сашино присутствие удерживало нас в рамках темы, но… словно почувствовав, что я подумал о ней, Саша, тихо сидевшая на лестнице на полпути между нами, зашебуршилась и вскочила на ноги: «Ну, поехали».
«Поехали», — объявила она мне таким тоном, словно хотела сказать, хватит кокетничать. Словно ничего не произошло. По-видимому, она всё же ничего не поняла из нашего разговора, ни что мы говорили, ни о ком. «Саша, объясни почему ты убежала», — попросила я, попросила, не приказала, поймала её удивлённый взгляд, она всё-таки ожидала расправы за самовольство, но мне хотелось именно понять, а не наказывать. «Я не убежала, я ушла к нему жить». Джек, наверное, решил, что он нам мешает, и ушёл в комнату. «Саша, поднимись наверх», — сказала я. «Лучше ты спустись, пойдём сидеть там», — она ткнула пальцем в сторону, видно, ещё не уверена в моих намерениях, но думает, что при госте я скандала устраивать не буду. «Саша, я не одета. Иди сюда, я не буду тебя ругать. Просто расскажи мне». — «Пусть лучше он расскажет. Я вышла сама, и теперь он обязан отвести меня к дедушке, он поклялся, − крест на сердце». Кажется, мне в самом деле надо одеваться, поспать больше не придётся.
Я попробовал встать. Капельница мешала, спина разламывалась, но ноги слушались, болят, дрожат, но, слава Богу, слушаются. Еле-еле доковылял до сестры, выписываюсь, говорю, она в бумажках своих копается и головой мотает, сейчас врачи придут и поговорите с ними, а пока ложитесь. Дескать, куда, дед торопишься, какие у тебя дела, жди, придут за тобой. Только ждать мне уже некогда. Мне идти надо. Спасибо, опыт больничный у меня. Капельницу их в минуту одну отсоединил и крантик ещё прикрыл, чтобы на пол не текло. Пижамку снял, в своё переоделся, вся спина на пиджаке разорвана, выглянул за занавеску, бегают сестрички, заняты, я и пошёл. По дороге в туалет заглянул, почистился немного, щетина за два дня в палец выросла, или больше прошло? Или меньше? На покойниках волосы да ногти быстрей растут, а у тех, которые там подольше пожили, не росли. От голода да ужаса. Ногти поначалу пообломаются и не растут больше. Сам-то я не заметил, да один указал мне. Взял за руку, которого закапывал, и показывает мне, гляди, а потом свою показал. Я с тех пор с ними говорить избегал, но ногти хочу — не хочу замечать стал. И боялся их. Таких-то, как тот, бесстрашных, ничего, а которые идут и страх вокруг них. Мёртвых да смерти не боялся, когда сердце страхом, да болью, да ненавистью горит, ни свою, ни чужую смерть не боишься, страха их, как своего боишься, а смерти нет. Матка Бозка, забери память мою, дай хоть последние дни не помнить. Бриджет, не отворачивайся от меня. Саша, детка моя, не отворачивайся от меня, ради тебя сейчас иду. Ради Бриджет столько лет слова проронить хоть во сне, хоть наяву боялся, а ради тебя, детка, пойду муку крестную принимать. Очухался я уже, знаю, что те мне только виделись, да ведь лысый жид не привиделся. Нашли они меня. Узнает Саша, скажут ей, да в газетах распишут. Даже если и помереть успею, шуму не уменьшится. Негоже, чтобы думала, что вот, дед всю жизнь зайцем дрожал. Сам пойду, расскажу ей, как смогу, — был плохой, плохое делал, а теперь… Матка Бозка, надоумь, как ребятёнку такое объяснить и не напугать. Если б Бриджет признание моё выслушала, может, и не боялась бы за меня так, может, и не пила бы…
− Ну! почему же ты вдруг решила убежать? Мы же собирались ехать в больницу.
− Я знала, что не повезёшь, я всё слышала, что он тебе про дедушку говорил.
− Ты пряталась у него? Как ты туда попала? Я же оставила вас всех дома.
− Я слышала через стену.
− Не может быть, мы разговаривали в коридоре, я говорил тихо, ты бы не услышала через две стены.
− Я умею слышать через стену. Я услышала, что она не будете меня пускать к нему, и ушла к нему жить.
− Саша, ты же понимаешь, что ты можешь жить…
− Как ты туда попала, обе двери были закрыты, я сама проверила и ты была…
− …только с мамой. Дети не живут с чужими. Тем более, что ты сама слышала, какой…
− …дома, за столом, обедала. Я сто раз объясняла тебе, что говорить она в присутствии
− …он плохой человек.
− Я прошла через стенку. Вы даже не знаете, что я умею делать. Он хороший, я знаю, наверное, он убивал плохих людей.
− Хорошо, Саша, сейчас я объясню тебе, что значит холокост. Вы позволите?
− Да, конечно, она должна знать.
− Ага! Ты сама…
− Так вот, Саша…
Деньги, билет проездной, ключи − всё осталось дома. В автобус бы без билета, может, и пустили, но куда в таком виде. Да и не дойти до остановки мне сейчас. Пришлось брать такси, расплачусь дома. Как дверь мою без ключа, открыть я знаю. Бриджет часто ключи теряла или дверь у неё захлопывалась. Я и смастерил ей такую железку, типа отмычки, длинная такая, с собой не возьмёшь и не потеряешь, в горшок с цветами воткнута. Не специалист даже найдёт — не догадается, а специалист свою принесёт. Нет замка, что открыть нельзя. Еду в такси и про себя раскладываю, дверь открою, с таксистом расплачусь, помоюсь, в чистое переоденусь, рубашка у меня, которая Бриджет на день рождения подарила, не на настоящий конечно, когда у меня настоящий, я и забыл, ничего, сейчас они мне напомнят, всё они мне напомнят. Нет, выбрасываю это из головы. Всё по порядку − дверь открою, деньги возьму, переоденусь, дверь заднюю распахну, чтоб Саша видела, что дома я. Сама не прибежит − придётся к ним идти. Ну решился… Значит так, дверь открою, с таксистом расплачусь, рубашка, которую Бриджет подарила…
Я пытаюсь представить — вот я стреляю в человека, в прицел смотрю на него, сейчас щёлкну курком… Что есть грех? Что есть ад? Как объяснить, что есть преступление и наказание, особенно если сам стал сомневаться, — наказание и преступление, разведённые годами, не может ли наказание не уменьшить, а помножить зло мира. Не может ли прощение…
Саша слушала, не перебивая, и даже копировала его жестикуляцию − выражение внимания. Он внезапно сел на диван и сказал, − ну, вот. Теперь была моя очередь. «Теперь ты понимаешь, почему я не хочу, чтобы ты туда ходила?» — «Я его не боюсь, я тоже выпустила хомячка нарочно». — «Что ты хочешь этим сказать?» — «Что дедушка больше не будет». — «Прекрати называть его дедушкой!» — «Я его всё равно люблю». — «Саша, я надеюсь, ты понимаешь разницу между хомяком и людьми». — «Хомяк тоже мог быть в прошлой жизни человеком». — «Саша, буддисты верят в реинкарнацию, но ни ты, ни я не буддисты». — «Я буддист, я знаю, нельзя убивать муху, потому что можешь нечаянно убить свою бабушку, а как зовут Бога? Он разрешает убивать?» — «Каждая религия называет его по-разному. Он не разрешает убивать, убивают люди. Плохие люди». — «Дедушка Дэвид плохой? Он был на войне, там убивают». — «Война это плохо, всегда плохо, но солдаты…» — «Дедушка Дэвид воевал с фашистами, чтобы фашисты не убивали детей, и их мам, и их бабушек и дедушек, а наш сосед сам был фашистом». «Мой дедушка буддист». — «Немедленно перестань называть его своим дедушкой!!» «Нет, Саша, он не буддист, он католик». — «Он ре-ин-кар-ни-ровался. Он не виноват, это Бог виноват. Хорошие боги не дают убивать. Если…» Саша внезапно вскочила и выскочила из комнаты. Мне показалось, что она пытается открыть наружную дверь. Я вышла в коридор, но Саши уже не было. «Я не знаю, что делать, − сказала я Джеку, — пусть побудет одна, деться ей сейчас некуда, двери заперты и ключи у меня. Хотите чаю? Не знаю, что правильно. Запретить? Саше всё равно запретить ничего нельзя. Можно удержать только силой. Пока сильнее я… Молоко и сахар?»
Расплатился, вернулся, раздеваюсь из пиджака своего рваного, бороду поскрести, ногти тоже обстричь надо, таксист сказал, среда сегодня, а заявился он ко мне в понедельник, двух суток не прошло. Вот оно чего случилось, перила обломились, верёвка обрезана, нету её, а ножницы валяются. Саша ли или из Скорой помощи? Много народу здесь вертелось. И не разобраться сейчас, что взаправду, что в бреду. Правда ли Саша прибегала? А нашли меня как? Двери-то задние я всё-таки спускался закрыть, не поленился. Вроде ни замки, ни окна не поломаны. Ох, что мы делаем друг другу, что мы делаем себе. За что я тебя, Анджей? Уж конечно, не за рубашку и не за то, что щенком назвал. Мало ли ты и бил меня, и дразнил, да и от других защищал. Никогда руку на тебя не поднимал, перерос тебя и в росте и в силе, но руку не поднимал, так только отмахивался, не от любви, от сознания — старший брат, сам ударит, а другим в обиду не даст. За то, что ужасу научил, ты же больше меня этого боялся, гнева Божьего боялся, ужаса ихнего боялся, и сам в ужасе жил, ужас с ненавистью вместе идут. Свой ужас да твой, не совладал я. От ужаса отбивался, не от тебя. Ишь ты, на кровать меня сперва клали, вон вся грязная и смятая, лечь бы, да не до этого, належусь ещё. Почищусь, дверь в сад открою, прибежит, может, а нет, так и сам дойду, если не поговорить, хоть попрощаться. Стешку любил да жалел, Бриджет любил да жалел, так я их годами знал, с Бриджет 50 почти лет прожили, а малявка эта только весной и появилась, а жалко мне её, как свою. Голос её вроде, или опять мне мерещится. Привернул воду, к двери поворачиваюсь, а там она стоит, да чёрная аж вся. Видится, что ли. А она ко мне бросается, за ноги хватает, кричит: «Не бойся, это я, Саша, я покричала, чтобы ты не кашлял, я теперь у тебя жить буду, насовсем. Я в окно тебя увидела». Плакать прямо или смеяться, грех один, лицо в саже, сама вся в саже, я и про спину забыл. «Откуда ж ты такая, как трубочист?» А она радуется: «Это я, — говорит, — через угольную яму лазить научилась. Это я так к тебе пришла, когда ты с лестницы упал. Это он тебя столкнул?» «Беги, — говорю, — Саша, домой. Умойся там, переоденься, и через дверь приходи. Поговорить мне с тобой надо». — «Ты что, — говорит, — они меня не пустят. Он у нас там сидит, и маме всё настучал про тебя. Я всё подслушала. И всё равно тебя люблю, потому что… Ты брейся, я смотреть буду. Только ты не плачь, я с тобой теперь жить буду». Посмотрел я в зеркало, а по мне и правда слёзы текут, и мылом перемазан. И Саша углем намазана. Как это говорилось — такая вот парочка… не помню, забыл. «Ну, — говорю, — ладно, домой пока не ходи, а умойся вон над ванной, пока я бриться буду, и пойдём в сад, молочко пить. Давай, Саша, мне тебе показать надо, что надо поливать, когда дождя нет, а что уж до весны можно не поливать». — «Мы вместе поливать будем?» — «Да нет, — говорю, — коль уж ты всё подслушала, так я тебе тоже скажу. Сейчас мы с тобой молочко попьём, и я в полицию пойду, повинюсь».
Су ушла на кухню, а я сидел и пытался представить себе, вот я убиваю людей, я стреляю в ненавидящих, беспомощных, полных страха, отчаянья, взывающих к Богу. Что я при этом чувствую? ненависть? страх? жалость? что? Я объяснял Саше, что такое холокост, и вдруг представил себе — себя, не на месте жертв, а стреляющим. В Томашкевича, в таких, как он. Убиваю за то, что он убивал. Сейчас-то нет, а вот когда только начинал работать в организации, тогда бы, вероятно, смог. Тогда они для меня были только злом, сначала безымянным, безликим, потом олицетворённым, олицетворением зла, которое надо было уничтожить. Если бы… Я приду домой, где меня ждёт мой компьютер с готовым файлом, мне предстоит его отослать… Только щёлкнуть мышкой… Господь наш, милостивый Бог наш, избавь меня, пусть он умрёт, сам, своей смертью, там в больнице. Как мне… Как?!
«Ну, Саша, кинь пойди картонки в ведро и беги домой. Мне идти пора».
«Что они сделают нам?»
«Послушают, что скажу, проверять будут».
«Как ты думаешь, в кого они превратились?»
«Про что ты, Саша?»
«В кого они превратились? те, которых ты убил».
«Да что ж ты такое говоришь! В кого они могли превратиться? Умерли они. Давно это было».
«Это ещё до реинкарнации было, да?»
«Беги домой, детка, мне идти пора».
«Я домой не пойду, даже не думай. Я с тобой пойду!»
«Саша, детка, давай ссориться не будем. Я домой ехал на тебя посмотреть и до свидания сказать. Видишь, ты какая умница, спасла меня, дурака, и от стыда спасла тоже, верёвку спрятала. Стыдно это — на себя руки накладывать, убивать себя. Грех большой».
«Хуже, чем других убивать?»
«Всё плохо. Да тогда я совсем дурак был, мало чего знал. А ты умница. Я сейчас машину вызову в полицию ехать, пока ещё ноги держат, а ты домой беги. Давай я тебя выпущу, а уж до забора сама беги, я тебе помашу. Да не мотай головой, прошу тебя по-человечески. Сил у меня сейчас мало с тобой сражаться, и ссориться с тобой не хочу».
«Можешь убить, не пойду. Я с тобой поеду».
Матка Бозка, да что же делать мне с ней. И мать, ишь бездумная какая, совсем за девчонкой не смотрит. Да и как углядеть, двери заперли, она через яму угольную лазить выучилась. Делать-то что? Надо как-то домой её заманить. «Ну ладно, Саша, давай вот что, давай мы ссориться не будем, а к тебе пойдём и маме твоей скажем, чтоб не волновалась. И переодеться тебе надо, куда ж в полицию грязной такой идти, и в такси такой не пустят».
Она перехватила мой взгляд и увидела то, что видел я, к двери по дорожке шёл Томашкевич и опирался он на Сашино плечо, может быть, он держал её за плечо, чтобы не сбежала, но вид был такой, словно он еле бредёт и Саша его поддерживает.
«Как она туда попала? Зачем она ведёт его сюда? Почему он не в больнице?»
Путешествуя по Израилю, в Акке, я наткнулся на слепого старика-араба, которого вот так же, подставляя плечо, вела девчонка, кажется, даже меньше этой. Тогда был самый расцвет моего романа с иудаизмом, и на арабов я смотрел как на врагов. Эта сцена поразила меня своей универсальной, абсолютной человечностью, вернее, она вызвала во мне универсальное сострадание. Я помню, что мне… как мне… А если бы… если бы это были… если бы это было… тогда? и Томашкевич… тот… тогда?!
«Вы слышите?»
«А? да? Да, простите. Я не знаю, как она туда попала. Если вы откроете мне дверь, я помогу ему. Мне кажется, он сейчас упадёт».
21 
