Рынок

Мы начнем нашу с вами прогулку с памятника Великому Кастеляну. Всего в нашем городе восемнадцать памятников, из них тринадцать — Кастеляну. Это самый крупный памятник, изображающий Кастеляна как Отца города: он сидит в седле, за спиной — три его сына, а под копытами коня — леса и долины, холмы и озера, которые — как только конь Кастеляна проходит по ним — превращаются в бульвары и площади, соборы и дворцы.

Как вы наверно знаете, город наш раньше состоял из Замка и Предместья. Замок со временем разрушился, но пост кастеляна сохранился, и когда город вошел в состав Великого королевства, став столицей одной из его провинций, губернаторов продолжали именовать кастелянами.

…Те, кто вас интересует, жили в нашем городе изначально двумя кварталами — верхним и нижним, внутри городских стен и вне оных. Верхний квартал был состоятельным и респектабельным; там селились купцы и банкиры, профессора и музыканты; они строили особняки и держали по две-три упряжки отменных лошадей. В нижнем квартале жили портные и мясники, и ходили они в основном пешком. Нижние называли верхних «пузанами», а верхние нижних — «вонючками». Однако, когда власти в два раза подняли подушный налог и за неуплату грозили выселением, «пузаны» забыли о своей всегдашней спеси и заплатили за «вонючек».

Впоследствии кварталы объединили в один, но и в нем остались богатые улицы и бедная окраина. Мы с вами сейчас на одной из самых дорогих улиц. По правую руку от нас — с черной черепичной крышей, сдвоенными окнами и орнаментом из цветной плитки — дом одного фабриканта. А рядом, где сейчас два тополя и резные скамейки, стоял другой дом, который он выстроил для своей дочери. Он был весь облицован дорогими плитами. Дочь, однако, не захотела выходить замуж за компаньона своего отца и сбежала с заезжим цирковым артистом — нищим и, к тому же, чужим по крови. Отец проклял ее, но любить не перестал. Выстроенный для нее дом сохранял в изначальном виде: прибирал, подновлял, никому не сдавал.

После его смерти нотариус послал письмо дочери с приглашением вступить во владение наследством, но письмо перлюстрировали на почте и за пределы города оно не ушло. Местный дорожный магнат дал взятку бургомистру. Плиты ободрали и вымостили ими одну из городских площадей.

Я так не могу, не могу больше сегодня так работать, и вообще! Ну представьте себе — мы там съездили на этот грязнейший рынок, накупили того-сего, готовим: рыбка, салатик, всё как у людей, на заявленных десять человек. Тут приезжает этот их главный, блондин в ужасных туфлях, весь в мыле, и говорит: простите-извините, но тут так случилось, так получилось по-дурацки, не спрашивайте как, сам не знаю, не виноват, но их будет двадцать, и всех надо, пожалуйста, очень надо накормить. Мы, натурально, нервничаем — говорим, у нас же порционная рыба-то, как же мы десять превратим в двадцать, чай не Христос, да и помидоров не хватит на салат. Короче, исхитрились — хватило, слава Богу. Но представляете, самое-то главное — они ели-ели, ели-ели, и осталось еще, до кучи. Ну не обидно, а? Не пришел, что ли, кто…

Ну а за ужином — мы там готовили-готовили, так прекрасно придумали, что из стеклянных стаканов — чай, а сок из простых бумажных, с голубой каемочкой. Все посчитали, расставили. И вот они пришли — и как стали себе сразу сок в стеклянные стаканы наливать. А чай потом как же — чай потом кто из бумажных, а кто прям в эти стеклянные после сока наливал. Ну не варвары, а?

Мы с вами проезжаем по центральному бульвару нашего города, Гвардейскому бульвару. Раньше тут был плац, где Великий Кастелян муштровал свою гвардию. Потом он устроил плац на окраине, а здесь велел разбить сквер, положить мостовую и пустить трамвай — первый трамвай в провинции. Влиятельнейшие люди города построили здесь свои особняки, а Кастелян велел возвести три грандиозных здания — вы их видите по левую руку. Ближайшее — из нежно-розового мрамора с крапчатыми колоннами и скульптурными ангелочками, как будто кружащимися над портиком, — это Бальное собрание: там богатые семейства давали балы и справляли свадьбы. Следующее — облицованное черными фигурными плитами, с узорными решетками на окнах и вылитыми на заказ бронзовыми фонарями у подъезда, — Исторический музей, позднее переименованный в Музей Кастеляна. И наконец, третье здание — белоснежное, с круговой анфиладой и огромным ажурным куполом — это, как вы уже наверно догадались, Опера. Здесь, как в столице, по распоряжению Кастеляна повесили великолепную золотую люстру диаметром с самый большой мельничный жернов, кресла обтянули красным бархатом, а гостям в ложах раздавали первые во всей провинции бинокли.

Я не знаю, отчего вы там получаете свой убогий оргазм. От фрикций, фелляций, ингаляций или фантазий на тему сосания маминого хуя. Лично я — от ковыряния в левом ухе чертежным карандашом — желтым, граненым, с нежно-розовым ластиком на конце.

Особенно эффективно это делать, находясь в одиночестве в просторном гостиничном номере, при приглушенном свете торшера. Дождь каплет на карниз, на столе — опять непросмотренные — наши чертежи, списки, воспоминания и прочие бумаги, и есть конечно — к чему скрывать — ощущение, что занимаюсь я чем-то не подобающим в такой серьезной поездке, что надо все-таки читать материалы, размышлять и, может быть, грустить, но… но черт возьми, хорошо, мне хорошо, ай как хорошо, давно так не бывало.

…Следующий особняк — с черно-белым фризом по фасаду, имитирующим клавиши рояля, — это дом Музыканта. Музыкант этот был гений, его знала и любила не только вся интересующая вас община, его любил весь город. Даже местные кондитеры стали называть одно из своих лучших пирожных — длинные белые трубочки с розовым кремом — «Пальцы Музыканта».

Слава Музыканта достигла столицы, и его призвал сам король, дабы сочинял прекрасную музыку и развлекал меланхоличную королеву. Что произошло дальше, доподлинно неизвестно — давно это было и, судя по всему, кому-то требовалось запутать следы. Согласно официальной версии, по дороге в столицу Музыканта убили разбойники, а король, из любви к супруге, сам стал сочинять музыку, в чем весьма преуспел. Но говорили также, что Музыкант благополучно добрался до столицы, где и сгинул в недрах королевской резиденции. Захотев прославиться чем-то большим, чем меценатством, король стал выдавать сонаты и менуэты Музыканта за свои, а самого сочинителя держал в башне одного из своих дворцов и никому не показывал. Получив с него восемнадцать сладкозвучных пьес, вероломный король подослал к Музыканту палача, однако тот давно догадывался о монаршем замысле и успел сбежать. Правда, до родного города ему добраться не удалось — на обратном пути его действительно убили разбойники, резонно ожидавшие, что Музыкант, год работавший на короля, везет с собой немало золота. Велико же было их разочарование.

Эй, друг-фабрикант, проснись — пойдем прогуляемся в лазурные дали. Что? Ишь что я удумал? Не пойдешь со мной? Ну знаешь, что я тебе скажу. Мне очень горько, дорогой мой…

Мне давно уже слишком часто бывает слишком горько. Мне горько, что холмы, на которых я в детстве пас коз и любовался розовыми рассветами и фиолетовыми закатами, совершенно особенными на каждом склоне, теперь срыты под неведомые цели и перерыты вдоль и поперек. Там круглый год непролазная грязь, в которой тонет растрескавшаяся дорога и покосившиеся фонарные столбы. Мне горько, что школы, в которой я всю жизнь учил юношей с горящими глазами, школы этой больше нет и на ее месте гогочут глупые грязные птицы. Мне горько, что в моем доме, который я унаследовал от отца, в котором моя жена много лет с любовью блюла ангельскую чистоту и уют, в доме том сейчас живут потомки дворника — наглого детины, никогда не здоровавшегося первым и всегда смачно плевавшего на только что выметенную мостовую. Впрочем, я не об этом — такие сожаления присущи каждому из нас. Особенно же мне горько то, что ты, мой старейший друг — хотя какое значение для нас имеет время, — отказываешься прогуляться со мной в тяжелую минуту, когда мне так невыносимо в моем маленьком домике, крыша которого трещит под лотками с арбузами, а в окошко затекает сок подгнивших помидор.

Что, устыдил я тебя, друг-фабрикант? готов, наконец? собрал свои нехитрые манатки? Ну пойдем, пойдем. И тебе ведь необходимо в сотый раз поплакаться про дочку-то, я ж понимаю.

Этот квартал — между Старым Университетом, самым престижным учебным заведением в провинции, и Университетским парком, — квартал по утрам академический, а вечерами — светский. В мае все скамейки в парке заняты студентами, зубрящими учебники к экзаменам. В декабре они занимают все кофейни и проводят там долгие часы за одной чашечкой остывшего кофе. Вот это солидное желтое здание с большими овальными окнами — Историческая библиотека. Дом из темно-красного кирпича со стрельчатой полуаркой над входом — Поэтическая библиотека; наш город всегда славился своей поэтической школой. Ближе к ночи здесь зажигаются вывески винных погребов и фасады ресторанов, открывают свои двери мужские клубы с неизменным бильярдом. Моду на бильярд в нашем городе ввел еще Кастелян, в собственной карете привезя сюда из столицы первый бильярдный стол.

…Вы спрашиваете, куда же все они делись? Сложно сказать, давно это было. Говорят, когда Кастелян открыл в городе Военную академию, все они стали отдавать туда своих детей, из соображений престижа и хорошего заработка. И через пару десятилетий все юноши разъехались — наемничать в нашу и иностранные армии, старики перемерли, ну а девушки — за отсутствием подходящих партий — повыходили замуж за местных и ассимилировались.

Еще говорят, они уехали в далекую восточную страну, наскучив местным тяжелым небом и затяжными дождями. Глава их приречной школы, Флакона премудрости, прочел своим ученикам зажигательную проповедь, призвал их перестать прозябать в родительских домах и медленно растворяться под местными дождями, а вместо этого — отправиться в солнечную восточную страну и строить там свежее, чудесное будущее. Сам он со своей семьей и своими друзьями тут же туда и отправился, а его ученики, предварительно скупив в городских кондитерских все лакричные леденцы — там, в восточной стране, леденцов не производили, — отправились за ним. Ну, за мальчиками увязались их сестры, а следом потянулись и родители. Так вся их община и съехала из нашего города.

Солнышко мое,

письмо это я, конечно, не отправлю, но не писать не могу.

Как ни кощунственно это звучит, я скучаю по тебе, по твоему мягкому выговору, по твоим продолговатым, от природы очень розовым ногтям. Я люблю твой запах, твои худенькие щиколотки, печеночные оладьи, которые ты так вкусно готовишь, — как в детстве, как мама.

Но эта рыжая бестия, с ее вызывающими духами и киношными декольте, детским взглядом и острыми перстнями на взрослых длинных пальцах. Это сильнее меня, хотя может быть мне только так кажется, ведь человек склонен к самооправданию. Да, мне нравится чувствовать сквозь два слоя ткани ее бедро, я изнемогаю, когда на поворотах ее кудри метут меня по щеке. Я не могу отказаться — какой тут может быть отказ! — когда она приглашает меня в свой номер.

Я знаю, это грязно, это дурно — и из-за тебя, а особенно сейчас — ведь мы здесь за совсем иным делом, очень грустным делом. Хоть бы эта поездка поскорее закончилась, хотя мне кажется, она не закончится ничем хорошим.

Я плохо сплю по утрам, то меня бьет озноб, то я вскакиваю весь в липком поту, то слезы стекают у меня из уголков глаз за уши. Мне отчего-то снится, как точат кухонный нож, а потом в крови плавают арбузные и дынные корки, облепленные жирными, синекрылыми мухами.

В этом городе все время идет дождь. Я просыпаюсь, задолго до завтрака, и смотрю на мокрую крышу дома напротив. В ней отражаются причудливые лесенки антенн и печные трубы. И мне каждый раз кажется, будто оттуда, с чердака, кто-то наблюдает за мной.

А вот в этом сквере — посмотрите направо — самый романтичный в нашем городе памятник — Кастеляну и Королеве-Златоглазке: покрытые золотом глаза королевы перекликаются с золотым эфесом шпаги Кастеляна. Он помогает ей сесть в седло и целует на прощанье руку, а у самого из глаз катятся слезы. Лежащая в основе этого памятника история такова. Славная своими золотистого отлива глазами и каштановыми кудрями до колен королева и ее кузен Кастелян любили друг друга без памяти. Когда король, ее муж, отправлялся в административные поездки по другим провинциям или же на войну, она тайно ездила из столицы в наш город, на свидания с возлюбленным. Весь город знал об этом и любил королеву чрезвычайно. Не ведал про то только король, но потом узнал и он. Этот памятник изображает последнее расставанье влюбленных, накануне фатального возвращения королевы к разгневанному мужу. Король казнил свою неверную супругу, а из ее черепа сделал роскошный абажур для торшера, который поставил в спальне своей новой жены, чтоб ей неповадно было заводить адюльтеры. Казнь любимой Златоглазки возмутила всю столицу, и вскоре народ взбунтовался против жестокого короля, а гвардия совершила знаменитый Кошачий переворот, названный так в честь кошки, любимого животного покойной королевы, изображенного в ее личном гербе. С кошек переворот и начался: мятежники запустили в парк королевской резиденции сотню кошек, чем отвлекли внимание охраны.

Обязательно сходите в эту угловую кондитерскую, видите, с витыми колоннами у входа, напоминающими волосы Златоглазки. Здесь, помимо отличного кофе, вам подадут любимое лакомство королевы — засахаренные фиалки, чернильного цвета, с тонким, незабываемым ароматом.

…Теперь, пожалуйста, посмотрите налево, на этот шахматной расцветки дом, облицованный желтой и коричневой плиткой. Сейчас здесь казино, а раньше на этом месте находилась пещера, где жил самый авторитетный у них мудрец и праведник. Его звали Глотатель Небесных тайн. Кроме Небесных тайн он ничем не питался — съедал лишь один сырой кабачок в месяц. Вечерами он распевал плачи, а по утрам — благодарственные молитвы, причем слышно его было как на самых окраинах, так и в Кастелянском дворце.

Кто ж знал, что они так примутся, а! Вьюнки-то — только посадила, так они уж весь балкон заполонили, лыжи оплели! А гортензии — я их каждый раз прошу короткие, но они мне опять длинные продали. Так эти длинные у меня свисают, сквозь решетку-то. Еще я тюльпанчиков взяла немного, на пробу, — и хорошо пошли. Эх, красота была — эти лиловенькие такие, там розовые и желтые, тут бордо. И пахли, пахли-то как — на весь двор! Да только все, финита. Чего-чего — ничего. Соседка у меня, с балкона справа. У нее с детства не балкон — клумба. Настурции там, маргаритки, пионы — с апреля по сентябрь. И тут чего-то пожухло у нее все. То ли рано высадила, то ли этот известняковый дождь побил. Стоит она у себя на балконе, курит — смотрит на мой и прям в слезы. Я говорю, давай поделюсь с тобой, хочешь вон махровые тюльпаны забирай. А она ни в какую: нет, говорит, не надо мне твоих, это неслучайно, что погибли все мои детки (она цветы свои детками называла!), это мне наказание за такую жизнь… И опять в слезы. Ну думаю, сейчас совсем загнется девка, с балкона сиганет. Ну и перестала я поливать свои-то, решила — пускай у меня тоже посохнут, ей не так горько будет. Вот и посохли.

За что наказание? А, ну она по молодости зарабатывает одним делом, вы понимаете. И страдает очень — она девушка такая стыдливая, совестливая. Говорит, если мужик с кольцом, женат то есть, то ни-ни. А недавно, рассказывала, к ней заявились двое приезжих: девица рыжая, наглая, сиськи наружу, и мужик постарше, с грустными такими глазами. И захотели любовь втроем — выдумают тоже. А мужик-то еще и женат оказался, причем не на этой, не на рыжей. Ну, соседка моя ни в какую, отказала наотрез. Да только они не ушли, стали расспрашивать о том о сем, кто в нашем доме раньше жил и еще какую-то ерунду. Она им цикорный кофе сварила, с корицей. Так они часик на кухне просидели и ушли. А потом она смотрит — под сахарницей-то куча денег лежит.

…А здесь, у реки, была их школа. Судя по сохранившимся гравюрам, это было двухэтажное здание темно-красного кирпича с острой крышей и синим изразцовым фризом. Называлась она Граненый флакон премудрости. По их обычаю школяры и ученые сначала купались в реке, а затем устраивали свои диспуты. Ступайте аккуратно, смотрите под ноги — тут много помета. Почему? Дело в том, что потом на этом месте устроили пастбище для гусей, именно гусей, потому что эти их вечно спорящие школяры и профессора всем напоминали кричащих и бьющих крыльями заносчивых гусаков.

Вы можете обвинить меня в занудстве, как, впрочем, и в куче других грехов. Можете сказать, что я опять брюзжу, как брюзжала последние десять лет своей жизни — то за чаем в плетеном кресле на балконе, то с соседками на парковой скамейке. Да, я опять брюзжу, но что еще мне делать?

Я верила в Кастеляна, как в бога. А он оказался напыщенным самодуром с мозгами не больше, чем у курицы. Хотя и очень импозантным мужчиной. Но внешность — особенно у мужчин — обманчива. Неотразимые черные усы частенько украшают голову, полную черных помыслов.

Видит бог, я была бы счастлива на том просторном зеленом холме, что был здесь раньше. Временами я даже мечтала о нем. Сюда вела скрипучая деревянная лестница из восемнадцати высоких ступеней, с резными перилами. А наверху вольно гулял ветер, и серые камни приятно нагревались на летнем солнце. По выходным ко мне приходили бы мои сладкие внуки. Старшая стала бы роскошной матроной, со страстными губами и надменным взором. Младшенький — статным юношей, в кожаном сюртуке и красных ботах, — малыш так любил все яркое.

Но, видать, не суждено было. Теперь тут ходят боты, целыми днями, сотни разных ботов, черных и коричневых, забрызганных грязью и начищенных до блеска. Да все не те, все чужие. Да что чужие — вражьи! гореть бы им в беспощадном синем огне. Одно утешает — в последнее время стали попадать сюда новички. Нашего племени, но из чужих краев. Они, правда, ничего не рассказывают, все время молчат, даже друг с другом. Это у них называется шок. Шок! А ведь у них не погибли ни жены, ни дети; у них даже не отняли дома. Так вот, у меня, может, до сих пор шок. И я еще разговариваю! А могла бы вообще замолчать.

Мы с вами возвращаемся в гостиницу, оставляя неосмотренным лишь один квартал нашего города, мещанский квартал. Здесь всегда жили люди победнее, здесь же находились постоялые дворы для приезжих торговцев. Это квартал цирюлен и трактиров, публичных гимназий и недорогих лавок. На краю квартала расположен Рынок, самое шумное и самое грязное место в городе. Иногда там случаются загадочные убийства и другие темные происшествия. Однако там можно купить — и причем замечательно дешево — любые овощи, любые травки, любые фрукты и ягоды — все, что только можно пожелать. В частности, там продаются и там же растут странные темно-коричневые яблоки, сладости необычайной.

Ах, как это грустно, что дома, дома — белые и черные, розовые и салатовые — такие торжественные, или нарядные, или просто уютные маленькие полутораэтажные домики — стоят, а их хозяев давно уже нет, нет здесь, нет нигде. А я так хочу быть, жить, хочу всего, разного и побольше. Хочу еще столько же рыжих кудрей, сколько есть у меня, хочу много-много раз утреннего какао с апельсиновыми пирожными, новых нежных кофточек с прозрачными рукавами, самых пряных духов и вечерних прогулок под каштанами…

А тут дома, дома, а в них живут совсем чужие люди, и даже память о тех пропала, растворилась в сыром воздухе, и только мы пытаемся — бездарно пытаемся — эту память по крупицам собрать. Ах, это все так грустно, что получается только топить грусть в темном пиве и объятиях случайного любовника.

Наверно, не стоило мне сюда ехать. Наверно, это благородное дело не для меня. И вообще, все чаще и чаще кажется, что мне — да и не только мне — вовсе не нужно делать, ездить, пробовать, не нужен опыт, а вполне достаточно описания чужого. Я могу не ходить в ресторан, а посмотреть фотографии блюд и интерьеров в цветном буклете, могу не смотреть спектакль, а удовольствоваться остроумным отзывом в модном журнале, и даже не читать книгу, а послушать, что скажет о ней приятель. Это неправильно, быть может; быть может, это называется вялость или трусость, но это так. И тут то же самое — мне хватило бы чужих путевых заметок. Хватило бы с головой. Я бы, может, даже пролила над ними сентиментальные слезы. Главное — ничего личного.

…Что-что вы спрашиваете? Почему их больше здесь нет? почему в их домах живут совсем другие люди? Ох, это грустная история и довольно непонятная. Но раз уж вы спросили… Рассказывают такое. Община играла великую свадьбу. Жених и невеста были уже немолоды. Они любили друг друга всю жизнь, но жили со своими супругами. И вот, когда одновременно Бог прибрал к себе их супругов, они наконец смогли проявить свою любовь и тут же, не выждав обязательного годичного траура, устроили свадьбу. Трогательная история их любви взволновала всех, к тому же он был крупным банкиром, одним из старейшин общины и членом попечительского совета школы, а она — просто очень состоятельной и знатной особой. Короче говоря, выказать свое почтение и поздравить молодоженов собрались все, буквально все.

Свадьбу решили играть на реке. Заказали большое судно — с гребцами, поварами, танцполом и бильярдом. И вот, уже глубокой ночью, три мальчика, отяжелевшие от выпитого сидра, решили помочиться за борт. Трагическое совпадение состояло в том, что на этом же краю судна, только на верхней палубе, был расположен бильярд, и там сгрудились все мужчины со своими трубками и все дамы с коктейлями, давно уставшие танцевать. Гребцы задремали и не ничего замечали. Судно накренилось, и трое мальчиков стали последней каплей. Из-за обильных возлияний и усталости, а также холодной об ту пору воды и необычайно быстрого течения, не выплыл никто.

Что вы хотите купить, дорогие мои, хорошие? Яблочки? Темные яблочки хотите перед смертью покушать? Что ж, покушайте, на здоровье — не вы первые, не вы последние.

Может, еще хотите узнать, что с ними стало? да, с ними самыми? Так я вам скажу. Что вам там наговорили — про восточные страны да военную академию? про свадьбу на корабле? Все пустое, не верьте. Кастелян их вырезал, Великий Кастелян, он самый. Приснилось ему как-то спьяну, что они выкрали его любимого сынка, сынка от королевы Златоглазки, которого она в большом секрете здесь рожала и ему оставила. Выкрали и убили. Бог знает зачем. Ну, проснулся Кастелян-то и сутки еще из пьяного угара своего не выходил. И приказал напоить всех бродяг, чтоб облевали потом пороги тех домов, где эти жили. И поутру всех порешили. Да так жестоко, как давно уж тут войны не велись. Кого так застрелили — на глазах у жены и детей, кого затоптали лошадьми, кого в реку загнали и утопили. Младенцев рубили на куски, прям как рыбу, девиц насиловали, школьников вязали и кидали на растерзание собакам. Всех поубивали — и музыкантов ихних знатных и банкиров, золото не спасло. Булочников и прачек, докторов и цирюльников. И мудреца ихнего, Глотателя тайн, тоже убили — шестом проткнули. Знать не помогли ему тайны-то.

Опосля похоронили здесь, где было ихнее кладбище. Что где — да прям здесь, где вы стоите. Это потом всем так стыдно стало, что повырезали зазря, и тогда тут всё заровняли и сделали рынок. Крови тут много, дорогие мои, слишком много, оттого яблоки темными и растут.

Так до сих пор и стыдятся. Потому вам никто правды и не сказал. Что почему? Я? Я говорю, потому как я тут сумасшедшая считаюсь. Только дело-то не в этом. Дело в том, что вы все равно уже никому ничего сказать не успеете, не выпустят вас отсюда. Откуда, из города? Да, из города, да и прямо отсюда, с Рынка, и не выпустят. Вон видите там — молодцы в черных беретах. То-то и оно. Что, полиция? Эх, да они сами полиция и есть.

Я, может, и сумасшедшая бабка, а правду говорю. А яблочек-то купите, не побрезгуйте. Покушаете перед смертью, насладитесь. И заплатите старушке денежку — вам-то она уже не понадобится. Прощевайте, милые, легкой вам смерти. Говорю же, не вы первые, не вы последние. Таких, как вы, живыми отсюда не выпускают.