Два рассказа

БЕЗ НАЗВАНИЯ

1

Мы вышли из книжного магазина «Библио-Глобус» и пошли по Мясницкой к станции метро «Лубянка». Вдруг справа от нас на проезжей части, ближе к тротуару двое парней схватили третьего, заломив ему руки за спину, поставили на колени и стали головой бить о тротуар, при каждом ударе лицом проводя по асфальту. К ним подбежал еще один и стал со всего размаха пинать схваченного, который истошно вопил: «Люди! Люди!». Проходившие мимо женщины закричали, несколько мужчин собрались было вмешаться, но тут подъехала милицейская машина. Избиваемого подняли, затолкали в нее, потом сели сами, и она укатила. Одна из кричавших женщин сказала: «Вот какой бандит, трое с ним едва управились!». Мужчины переговаривались между собой: «Так это менты, хорошо не успели влезть, сейчас бы с ними уехали». Мы дошли до метро и расстались. В ушах стоял тихий, но отчетливый звук, с которым лицом скребут асфальт.

2

Два года назад в другом городе ехала на такси, оно остановилось у светофора, посмотрела в окно: у тротуара стояло две помятые машины, «Скорая помощь», на бордюре сидела женщина в кожаной куртке с окровавленной головой, у ее ног кусками лежала темная кровь. Рядом с шофером такси на коленях у матери сидел ребенок лет четырех-пяти.

3

А лет двадцать пять назад в том же другом городе я и один мальчик в каком-то остервенелом восторге пинали друг друга по ногам. Потом оба заплакали, сели на землю и стали спорить, кому больнее. На мальчике были светлые гольфы, он их спустил, и я увидела на его ногах кровь. Первый раз вспомнила это лет двенадцати и рассказала об этом дома, мне сказали, что этого не было, наверное, мне все приснилось, иначе об этом было бы известно. Я поверила, рассудив, что если гольфы были светлые, то наяву кровь была бы видна сквозь них, и потом, как нужно пинать, чтобы из ног потекла кровь, самое большее, что могло быть — расчесы от комариных укусов. И все же, забыв самого мальчика, его имя, помню то остервенение, с которым я пинала его по ногам.

4

Одна дама рассказывала, что бабушка застала ее за тем, как она отрывала очередную ногу все еще живой мухе. Она не стала ей мешать, но сказала, что очень жалеет ее, потому что ничего нельзя исправить, этим своим действием она уже создала такой момент в будущем, который неминуемо наступит, очень не скоро, но наступит, когда эта муха будет маленькой девочкой, а она — мухой, и та проделает с ней ровно то, что она с ней сделала сейчас. Дама говорила, что у нее и теперь нет слов для того ужаса, который она тогда испытала, и что она до сих пор не готова простить его своей давно покойной бабушке.

5

Почему-то всякий раз, когда я слышу о чьем-то непоправимом горе, неприкаянной жизни, добровольной смерти, нищете и безумии, я не испытываю особенной жалости, но какой-то голос говорит мне: «Пожалуйста, не думай, что с тобой будет что-то иное, с тобой будет то же самое, именно это и ничего другого». «Ну что за глупость, что за идиотское самовнушение, со мной будет то, что со мной будет, и причем тут чья-то чужая жизнь». А голос не унимается: «Чужая жизнь — это то, что с тобой уже случилась». Этого я не понимаю совсем.

6

Много лет назад кто-то, не подумав, взял меня с собой в кино на «Старое ружье». Как я узнала позднее, с Филиппом Нуаре и Роми Шнайдер в главных ролях. Французская семья пытается спастись от немцев. В фильме была сцена, которую я тогда увидела так: немец стреляет из огнемета в героиню Шнайдер, и та, извиваясь, превращается в жарено-обугленный кусок мяса. Не думаю, что до этого я вела осмысленную жизнь, но в тот момент стало непонятно, как и зачем жить дальше. Был там и другой эпизод: французские пособники фашистов приходят в госпиталь, бьют прикладами больных и раненых, сбрасывают их с кроватей. Тут все было понятно. Плохие злые люди обижают больных и слабых. Первая сцена не поддавалась толкованию, она одновременно была непроницаемой и однозначной. Началось странное существование, состоящее из одного постоянного усилия — забыть, но картинка все время всплывала, и вместе с ней впоследствии утраченное мной знание, что жизнь невозможна.

7

«В начале нынешнего лета я побывал в Освенциме. Я увидел там одну фотографию, которая помогла мне заново сформулировать свой взгляд на поэзию. Между двумя белеными дощатыми заборами, напоминающими загон для скота, гонят к бараку смертников старую женщину в платочке. Рядом со старухой плетутся по усыпанной шлаком, бесконечно равнодушной дороге двое-трое ребятишек. Я стоял перед этой фотографией мучительно, изо всех сил старался остановить эту трагедию двадцатилетней давности — как остановил ее своим аппаратом фотограф. Но мне хотелось остановить не по видимости, а в действительности! И тогда я понял: ничто не имеет смысла, если мы не можем исправить то, что уже случилось.

Одним словом — оставив в стороне долгую цепочку мыслей, — я верю, что мы можем исправить уже случившееся, и притом именно для тех, с кем это случилось, — для той старухи, в 1942 году с трудом волочившей ноги между двумя побеленными заборами. Поэзия для меня означает — пусть это и не совсем точное определение — попытку поправить непоправимое. Или, по крайней мере, сделать первый шаг во тьму этого абсурда. Если бы я в это не верил, для меня всякий успех и всякая радость остались бы кошмарной пустыней, и — отвечая на вопрос Камю — я счел бы своим моральным и философским долгом покончить с собой».

/Из радиоинтервью Яноша Пилински Ференцу Берженю 17 октября 1965 года, перевод с венгерского Е. Малыхиной, «ИЛ»/

Мне это не совсем понятно, но отрадно знать, что кто-то считает это возможным.

2000

КТО НЕ СПРЯТАЛСЯ

Презрение мне незнакомо, но переменить отечество хотелось всегда. Несмотря на это, в свои 33 я не доехала даже до Любека. Зато научилась опаздывать и ссориться с людьми. И хотя первое заставляет меня испытывать чувство вины, а второе наводит на размышления о несовершенстве человеческой природы, я рада и таким переменам.

Все течет, как сказал один сантехник. Ничто не стоит на месте. Зайдя сегодня утром в аптеку и обнаружив, что в ней торгуют запчастями к автомобилям, я вспомнила Туманову. Мы вместе занимались легкой атлетикой. Занятия эти были сопряжены с регулярным посещением спортивного диспансера. Особое внимание в нем уделялось сдаче мочи. Сдавали ее литрами. Щедро делились друг с другом. Тумановой все это было как-то не близко, и она обходила диспансер стороной. Однажды ей было сказано, что она должна пойти в него, иначе больше может не приходить. На следующую тренировку явилась сияющая Туманова и сказала, что диспансера нет на месте. Ей стали снова подробно объяснять, где он находится, тогда она уточнила, что диспансера нет именно на его собственном месте. Оказалось, что двухэтажное деревянное здание снесли вечером, а наутро заявилась Туманова. Ничто не стоит на месте. Но с разной скоростью. С Тумановой связана другая, более стремительная перемена, которую правильнее будет назвать метаморфозой. Однажды я с двумя тренерами сидела на самой верхней скамейке центральной трибуны стадиона. В противоположных воротах появилась чья-то фигура, по мере ее приближения мы узнали Туманову. Пока она шла к нам, один из тренеров говорил: «Девчонке нет еще четырнадцати, а она совсем пропащая. Пьет, спит с кем попало, таскается по подвалам, сидит в КПЗ…». Я смотрела на Туманову, и меня охватило странное чувство непроницаемости жизни. Вот живет рядом с тобой человек, а ты ничего про него не знаешь. Тебе кажется, что он такой же, как ты. Мне стало смертельно жаль бедную Туманову, так жалко мне было только некрасовских крестьян. Тренер продолжал расписывать всякие ужасы, а я вдруг поняла, что речь вовсе не о приближающейся к нам Тумановой, а о Трифоновой, которая отрабатывает тройной прыжок в яму с песком, расположенную справа от нашей трибуны. Ну, про Трифонову мне все известно, кто ж не знает Трифонову. И новая Туманова вновь превратилась в прежнюю Туманову. Но с тех пор я смотрела на нее как на человека, пережившего катастрофу, чудом уцелевшего. И мне было ее жаль, правда, уже не так сильно, как некрасовских крестьян.

Почти все мы ведем какую-то призрачную причудливую жизнь в чужих мыслях, воспоминаниях и снах. «Ночь всю такая дрянь в глаза лезла… то ты, матушка, то батюшка». Недавно один приятель рассказывал, как видел меня во сне. «Ты пришла без предупреждения. Несмотря на мои протесты, разделась догола, достала из своего рюкзака скалку и начала раскатывать тесто на моем письменном столе!» Говорил он это с каким-то брезгливым выражением на лице, которое не знаю к чему относилось, то ли он таким образом упрекал меня за то, что я своим поведением нарушила давно сложившиеся между нами отношения, каковые никак не предполагают внезапного стриптиза с чьей-либо стороны, то ли выражал свое недоверие моим кулинарным способностям. Обидевшись, я сказала, что я тут ни при чем, он сам несет ответственность за собственные сны, содержание которых лучше держать при себе.

— Я тебя во сне еще не такого видела!

— И какого же, интересно?

— А вот никакого и не видела!

— Давно хотел тебе сказать, что твоя язвительность есть не что иное, как чистой воды экономия либидо!

— Знаешь, либидо — такая вещь, которую не стоит тратить на кого попало!

Побеседовав еще несколько минут в таком духе, мы расстались почти врагами. Вот теперь и рассуждай, где сон, где явь.

Одному тяжело больному человеку незадолго до смерти приснился сон. Будто какие-то люди вытаскивают его из постели и в одном нижнем белье ведут к двери. В гостиной играет музыка, его родные пьют вино и смеются. Он кричит, что его уводят, но из-за музыки никто его не слышит. Человека выводят за дверь и ведут вниз по лестнице, он продолжает кричать и пытается вырваться. Открывается дверь на улицу, человека обдает страшным холодом, и он просыпается. У его постели сидят жена и дочь. Он рассказывает им сон и говорит: «Меня уводят, а вы там веселитесь. Я кричу, а вы ничего не слышите». Дочь говорит: «Папа, это же сон!». «Они меня ведут, а на сердце у меня такая тоска, я кричу из последних сил, вы так близко, но совсем обо мне помните!». «Это только сон. Мы же здесь с тобой». «Я знаю, что сон, но все-таки, как вы могли так смеяться?».

Училась со мной на одном курсе девушка по имени Катя Пикус. Одно время она редко появлялась на занятиях. Преподавательница новой истории ее никогда не видела и в конце одного из семинаров спросила: «А где Пикус? Почему он не ходит на мои семинары?». Ей ответили, что Пикус — это девушка, зовут ее Катя, почему не ходит, никто не знает. Через неделю преподавательница говорит: «Передайте Пикусу, что у него будут неприятности, если он будет и дальше прогуливать!». «Мы передадим, только это не он, а она — Катя Пикус». «Она так она, вы главное передайте мои слова!». На следующем семинаре: «Нет, я не понимаю, на что этот Пикус надеется?». «Эта Пикус, ее зовут Катя». «Что вы заладили: Катя да Катя. Я знаю, что Катя! Катя или Лена, на семинары нужно ходить, это вам не лекции. Передайте Пикусу, что он может искать себе другой семинар!».

В институте регулярно вывешивали списки военнообязанных. Каждый раз в нем значилась фамилия Алены Голобородько. Алену это чрезвычайно пугало. Она приходила в волнение и начинала метаться в поисках того, кто вычеркнет ее из этого списка. Она вела себя так, будто бы ей реально грозила опасность загреметь в армию. Ей говорили, ты же — женщина, никто тебя не призовет. Алена говорила, что если фамилия в списке, то призовут и не будут разбираться, мужчина или женщина. Когда она в очередной раз обнаружила свою фамилию среди призывников, то напротив нее стояла пометка: «с вещами».

«Он не трансвестит, он гендерный иллюзионист». В общежитии говорили: «Эдик снова в ударе». Эдик, плотный коренастый юноша, надевал женское белье и скакал по комнате с кровати на кровать с криками: «Я — куртизанка! Я — куртизанка!». Никому из его соседей по этажу это не казалось странным. Только теперь иногда я думаю: «Где он брал это белье, сам покупал или у кого-нибудь одалживал?».

А в округе все продолжает стремительно меняться. Появилось туристическое агентство «Рай-тур». Так и хочется зайти и спросить, с каким кладбищем у них контракт. Ателье «Ева». Сначала я подумала, что пошив фиговых листков — это слишком узкий профиль, но потом поняла, что это удачное название, которое сообщает, что женщин тут обшивают с головы до ног. С Савеловского вокзала ходит электричка «Николай Гастелло». Пивной ресторан «Менделеев». Не знаю, может быть, отец Прекрасной Дамы (хотя этой самой дамой была, кажется, совсем другая дама) не только водку нахимичил (на этот счет тоже есть сомнения), но и к пиву руку как-то приложил?

В тот день, когда я с двумя тренерами сидела на самой верхней скамейке центральной трибуны стадиона, еще до появления в противоположных воротах Тумановой, тренеры обсуждали развод своего коллеги. Этот коллега был моим соседом по дому. Я встряла в этот разговор и назвала этого коллегу Мороковым. Тренеры стали смеяться. Дело в том, что фамилия коллеги была Киселев, Морокова — это фамилия его жены, с которой он разводился. Мороковы были моими соседями и всех, кто входил в их семью, я причисляла к Мороковым. Глава семейства был прокурором. Его жена судьей. У них были два сына и две дочери. Хотя насчет второй дочери я сомневаюсь, может быть, она была женой старшего сына. Мороковская дочь, жена тренера Киселева, была адвокатом. Кем был старший сын, не знаю, а младший учился в школе. Как-то раз мы с бабушкой шли в универмаг «Юбилейный», навстречу нам шел младший Мороков. Когда он прошел мимо, бабушка сказала, что нельзя так смотреть на мальчиков. Это меня очень озадачило, так как я вспомнила, как меня учили здороваться. Сказали, что людям нужно говорить: «Здравствуйте». Я стала говорить всем людям: «Здравствуйте». Большинство в ответ говорили: «Здравствуй», но были и такие, которые молча проходили мимо. В какой-то момент до меня дошло, что здороваться нужно с людьми знакомыми, а не с каждым встречным. Когда бабушка сказала, что нельзя «так смотреть» на мальчиков, я поняла, что опять все в жизни непросто. Как нужно смотреть на мальчиков? Можно ли «так смотреть» на девочек, дядь, теть, бабушек, дедушек… Я решила прямо спросить об этом, иначе, пока дойду до всего опытным путем, испытаю немало печали. Я спросила, почему нельзя «так смотреть» на мальчиков? Ответ был загадочен: «Ведь он на тебя так не смотрит». «А как я на него смотрела?». «Так будто он Господь Бог». А вот прокурор Мороков имел внешность демоническую. У него была крупная, будто высеченная из камня голова и черные кудри до плеч. Судья Морокова была полноватой блондинкой. Она каждый день исполняла специальный аттракцион — выгул собаки. Колли по кличке Кай стремительно выбегал из подъезда и беспорядочно носился по двору, таская за собой на поводке тяжело дышащую хозяйку. А Киселев с женой развелся из-за человека, который через много лет купил нашу квартиру. Помню, как мама на кухне рассказывала ему, что наш дом стоит на пути миграции птиц и осенью из окон можно наблюдать много редких экземпляров. Не помню, говорила ли она эта в целях рекламы или просто так, для поддержания приятной беседы.

На днях жизнь заставила заглянуть в трудовую книжку. Третьей записью в ней значится: «Принята на работу на должность медрегистратора». А я и совсем забыла, что трудилась в том самом спортивном диспансере, который в свое время не нашла на его месте Туманова. Кстати, правильное название — физкультурный диспансер, а не спортивный. Помню, что принимавший меня на службу главный врач Анатолий Абрамов долго расписывал мне преимущества моей прекрасной должности, а потом, оглядевшись по сторонам и понизив голос, сказал: «Есть тут у нас одна горлохватка… Старшая медсестра. Она будет на тебя кричать». «Почему?» — испугалась я. «Она на всех поначалу кричит. Ты не бойся. Она добрейшей души человек. Сердцем за все болеет, оттого и кричит». Его слова напоминали мне рассказ дядюшки Ростанева о Фоме Опискине. Старшая сестра не то чтобы на меня кричала, но первую неделю разговаривала весьма сурово, а на следующей — начала интересоваться, не устала ли я, бедняжка, часом. Помню, что спортсмены постоянно задавали мне медицинские вопросы: достаточно ли у них гемоглобина в крови и что такое тахикардия? Когда я говорила, что не могу им ответить, то на их лицах ясно читалось: «А чё тогда белый халат напялила? Для красоты, что ли?».

Еще на одной службе меня стращали одним из сотрудников. Офис информационного агентства «Мир цветов» находился в двухкомнатной квартире в Беляеве. Из него меня послали в филиал, арендованный в павильоне «Цветоводство» на ВДНХ (или уже ВВЦ, не помню). При этом сказали, что там находится некая Наташа, которая может встретить меня не очень любезно, так как ошибочно может счесть, что меня взяли на ее место. Она, слава Богу, ничего не сочла и не проявила никакого недоброжелательства. Она запомнилась другим. Наташа рисовала шариковой ручкой на листах А4 финскую войну. Когда кто-то украл со стенда каталоги, она написала для начальства «Объяснительную» примерно такого содержания: «Я сидела на своем рабочем месте, когда неизвестный злоумышленник на моих глазах хвать каталоги и бежать. Я, несмотря на то, что была на каблуках, бросилась в погоню. Мы совершили внутри павильона несколько кругов под мои крики: «Держи вора!». Потом я упала и была вынуждена прекратить преследование». Этот текст долго висел на стене в беляевском офисе. Еще Наташа очень быстро говорила, поэтому когда она снимала трубку, то на том конце провода, как правило, слышали: «Агентство мертвецов» слушает вас!». Именно в этом заведении я впервые узнала о существовании Интернета. Это было, кажется, в 1996 году. Я тогда не очень поняла, что это такое. Просто за то, что начальник по фамилии Корнилов рассматривал у себя в компьютере разные ботанические картинки, я должна была время от времени носить определенную плату (из офисных денег, конечно) на Овчинниковскую, кажется, набережную, над которой летали чайки, в компанию «Демос». В этой конторе все имели вид жрецов какого-то неведомого миру культа. Кстати, Корнилов однажды распорядился дать в газету объявление из двух слов: «Цветочный бизнес». Нам стали названивать люди и произносить примерно один и тот же текст: «Вот вы написали «цветочный бизнес», а что это такое «цветочный бизнес»»? Эти слова, а главное — интонация что-то мне до боли напоминали, пока я не вспомнила фразу из «Вечного мужа», скорее всего сильно искаженную: «Вот вы давеча сказали «хищный тип-с», а что это такое «хищный тип-с»?». И тут Федор Михайлович. Какой же без Достоевского бизнес.

А в округе по-прежнему все меняется. На месте «Читай-города» появилась имидж-лаборатория «Персона» и мастерская «Линз-мастер» — очки за полчаса. Будто в помощь тем, кто за чтением приобрел нездоровый цвет лица в обмен на утрату 100%-го зрения. Да, в этом книжном меня иногда подводили глаза. Смотрю, книга «Исповедь Лифтера», интересно, подхожу ближе, тьфу ты — «Исповедь Люцифера», этого добра нам даром не надо. Моих знакомых иногда подводят не столько зрение, сколько невидимые очки, в которых желаемое становится действительным. Они видят вывеску «Контора бешеных коров» или призыв «Отдайся Шопенгауэру!» там, где речь идет о башенных кранах и шопинге. Но не все люди пассивные созерцатели, некоторые любят интерактив. В метро реклама: худой мальчик держит в руках пирамиду из бутербродов, он придерживает верхний подбородком. Рекламируются колбасные изделия. Рядом кто-то приписал черным фломастером: «Не в коня корм». Рядом с надписью «Переход на станцию «Чеховская»» приписка: «Не верь никому». А за пределами нашего околотка я видела у ресторана «Ноев ковчег» большую надпись белой краской «Бомбоубежище» и голубятню плюс слова на бумажке от руки: «Кто потерял ключ, обращайтесь к голубятнику».

Но не все в нашей округе меняется безвозвратно. Когда закрылась кондитерская «Долли», то прошел слух, что это только ремонт. Я этому не очень поверила. Обычно в последнее время все эти ремонты имеют тенденцию заканчиваться очередным залом игровых автоматов или казино. Уже иногда создается впечатление, что живем мы в Лас-Вегасе. Жаль было «Долли», я пользовалась обменным пунктом внутри, покупала бородинский хлеб и разные фруктовые торты. Но прошло время, ремонт закончился, и в кондитерской «Долли» открылась кондитерская «Долли». Так же не умирает ресторан «Ацтека». У меня есть какое-то смутное воспоминание, что я в нем была. Совершенно не помню, с кем и что там ела и ела ли вообще. Помню только человека в спортивном костюме на костылях и с ногой в гипсе. Это был владелец ресторана, он почему-то рассказывал мне, как в свое время искал счастья в Америке, а оно оказалось здесь, в Москве, на Новослободской. Не знаю, может быть, все это мне приснилось? Стойкостью «Ацтеки» никак не может похвастаться заведение, еще недавно именовавшееся «Менделеев». Теперь имя ему «Сафир». А до «Менделеева» оно называлось еще как-то и было рестораном грузинской кухни. А до грузинской кухни там был пивной ресторан, как и «Менделеев», но назывался он «Соленый пес». Там по вечерам был живой джаз. Более раннюю его историю я не застала, или она просто прошла мимо меня. Я по своему обыкновению копаюсь в каких-то мелочах, рассказывать о том, что весь район полностью разрушен или перестроен, слова тут могут быть употреблены разные, у меня нет ни сил, ни времени.

Отечество наше переменчиво, но ничего в нем не меняется. Пришла пора переменить его. Мне уже 36. Последние 16 лет я в основном сижу на одном месте. Оглядываясь, я вижу место, в котором провела 18 лет, предшествовавших этим 16-ти. Реже я вижу то место, которое мне уже хочется покинуть. Покинув его, я увижу, как оно начнет срастаться с тем предшествовавшим. Еще лучше, если я наконец потеряю способность оглядываться. Какой в этом смысл, когда все меняется, не достигая предела, и, не достигнув предела, возвращается к своим истокам.

А больше всего меня возмущает то, что в нашей округе извели все хозяйственные магазины.

2004 — 2006