Брехт
Кто из поэтов похоронен в этом городе?
Кто из них лежит в городской почве,
на уровне подземки,
на глубине водопровода?
Похороненные в городе поэты
похожи на посаженные розовые кусты,
похожи на корни невидимых деревьев.
Что вырастает из таких корней?
Стволы света, стебли ропота,
невидимая крона гнева,
неслышный шорох иронии.
Хорошее развлечение для туристов —
поэты, похороненные рядом с торговыми центрами.
Поэт должен быть полезным даже после смерти.
Не слишком удобный при жизни,
колючий в театральном зале,
будто камень в детской ладони,
скандальный, как птица, что залетела
на кухню с летней улицы, —
теперь наконец он приносит пользу городу,
приносит пользу обществу,
лежит в земле,
окликает прохожих:
подходим, подходим, уважаемая публика,
становимся торжественно на кладбищенскую землю,
вспоминаем, отчаянно вспоминаем
хотя бы какие-нибудь добрые детские стихи.
Что я говорил о вас при жизни?
Что вы преступники и негодяи.
Что я обещал вам после смерти?
Тихий покой, вечное спасение.
Подходим, подходим в тень деревьев,
думаем о царствии божием,
верим в то, что поэты говорили правду
и что смерть — это лишь сквозняк между этажами,
луч на тротуаре.
И стоят люди на старых городских кладбищах,
и радуются возможности прочесть на камне знакомое имя,
и города укрывают в себе поэтов,
будто украшения под одеждой,
будто увечья.
И стоят люди под высоким небом.
Таким высоким, почти невидимым.
И горько им от того, что смерть так близко,
и легко от того, что смерти нет.
* * *
Бедный мессия детей,
безрассудный, как птица среди черешни,
славящая кровавый сок и сладкое солнце.
Бедный мессия детей, влачащий отчаяние невыспанности,
отзвук читанных целую ночь сообщений.
Заботливый мессия, кормящий хлебом
псов на песчаных пустошах.
Ибо детским голосом лучше разоблачать чужую неискренность.
Голосом, которым просят сладостей у родителей,
приходящих с работы.
Голосом, которым повторяют географические названия,
когда мир превращается в весёлую детскую дикцию.
Выучи, школьница, слово Иерусалим.
Выучи название летнего предместья,
над которым опадает погромная пыль.
Заучи до конца своих дней названия местечек
вдоль железнодорожной колеи,
между реками степной страны,
заучи расположение ворот,
открывающихся во взрослое многоголосье.
Лёгкие виноградники вдоль похоронного вала,
шелест камыша под ранней луной,
дети, требовавшие твоей гибели, —
бедный мессия детей, что долго смотрел
с правого берега на левый берег,
бедный мессия реки, разорванной течением,
будто страница со стихом,
мессия детского пения и мудрости:
трудно сшивается пространство молчания,
болезненна игла в натруженных пальцах,
ломаются голоса в школьном хоре,
будто кто-то надламывает вызревшие подсолнухи.
Будут такими понятными колебания.
Будет оправданной готовность остаться.
Будет холодным лето.
Будет бессильным зло.
* * *
И не рассказали главного.
Не предупредили, что смерть ограничена тем
молчанием, что её сопровождает,
смерть не выходит за меловой круг,
начерченный на полу в помещении,
откуда вынесли мебель,
чтобы напуганная душа об неё не билась,
как пёс, закрытый на кухне.
Не объяснили, что смерть локальна, что она
не выходит за границы больничного двора,
что она мало кому интересна вне хода
траурной процессии.
Не предупредили о принципе радиоволны,
о передаче печали тем, кто ловит
сигнал отчаяния, в ком отражается этот
распад языка, механика затухания.
И ты не понимаешь, где же оно — это соединение всех живых
смертью одного из нас, эта солидарность тех,
кто остаётся, это прощальное пение,
врастающее в память?
И догадываешься, что письмо смерти предполагает
отсутствие перехода. Нет никакой границы,
никакого света с той стороны стены.
Жизнь заполняет собою всё.
Прежде всего — наш страх перед смертью.
Прежде всего — нашу зависимость от опыта.
Ты весь остаёшься здесь, ты растворён в этом потоке.
Ты укореняешься в паузах между пением, впадаешь
в музыку темноты, сжимаешься в чёрные буквы стихов.
Всё остаётся здесь.
Всё находится между нами.
Темнота легко прочитывается.
Для всего есть своё слово.
* * *
…пусть скажет сейчас или замолчит
навсегда, пусть объяснит сейчас очевидные вещи —
как сходит огонь на плечи влюблённых,
как отчаяние, будто мясник, вываливает внутренности мира
на утреннюю брусчатку сентябрьского города,
пусть скажет сейчас, пока ещё можно
хотя бы кого-то спасти, хотя бы кому-то помочь.
Пусть скажет, чем закончится очередное
движение против течения, погружение в тёмное месиво страсти,
в перепады глубин, когда вода, словно молчание,
продолжительней любой речи, весомей
слов, сказанных сгоряча, сильней признаний
двух людей, захваченных танцем любви.
Пусть предупредит этих беспечных, которых гонит,
как рыбу, ритм грунтовой влаги,
перемена ветра, солнце начала октября, пусть предупредит,
что всех выносит на берег, всех разрывает изнутри
холодом битого стекла,
никто не может остановить поток,
никто не прочитает книгу небес,
написанную мёртвым языком осени.
Пусть лучше скажет сейчас, когда они заворожённо
считают птиц, словно буквы имени, написанные детской
рукой, пусть скажет, пусть попробует оборвать
эту радость взрослых людей,
что стоят друг против друга,
будто стерегут одиночество.
Птичья пластика танца,
логика тёплых движений,
тела, словно буквы, составляющие
предложение радости.
Ведь всё было понятно с самого начала.
И кого это остановило?
Кого это испугало?
Вечное звучание реки.
Вечные предостережения и вечная храбрость.
Они так сильны, когда отправляются на Юг.
Так трогательны, когда возвращаются домой.
Соты
*
Важно будет найти слова
для всего, с чем живёшь.
Чтобы не молчать, смотря
против света в лица и на ветви.
Когда всё будет названо,
произнесено,
проще будет выходить
из дома,
переживать иней.
Слова теряются и находятся,
как монеты в детстве.
Стоит под луной женщина,
словно буква і в середине
украинского слова «ночь».
*
Всем мешает луна.
Мешает попрошайка на углу.
Слишком бросается в глаза.
Слишком нагло молчит.
Обращает на себя внимание.
Слишком больно от этого.
Слишком неуютно.
Надо избавиться от этой луны.
От её непонятного света,
её полуночной ломкости.
Собираются мужчины,
обступают луну,
выкатывают её за город,
к реке, в траву.
Надо избавиться ото всех чужих.
Надо избавиться от этого
постоянного присутствия
чего-то печального,
чего-то неминуемого.
Катят за город
круглую луну,
ранят руки
об острые её
углы.
*
За какие грехи привелось
тебе стать почтальоном
на этой улице?
Знать всех в лицо.
Утешать этих безутешных,
поддерживать изверившихся.
Тянуть на плечах
тяжёлый крест корреспонденции.
Ежедневно приходить
и что-то говорить этим людям,
которым никогда никто
не пишет.
*
И воскресное утро,
когда дети бегут
от осеннего базара
до осеннего кладбища.
Обожжена радостью
детская сетчатка,
сорван голос от желания
перекричать ветер.
Рвётся цвет в срезанных цветах,
прячется сила в разрубленных тушах.
Смерть, на которую не обращают внимания.
Жизнь как предчувствие неизбежного.
*
Приходит утренний поезд.
Сходит несколько пассажиров
на холодный асфальт.
Все друг друга знают.
Все свои. Все отсюда.
Добрые люди маленьких городов.
Зодчие сот пчелиных.
Похожи на гусей, летящих на юг:
смех на вдохе перетекает
в шёпот на выдохе,
радость ожидания
сменяется горечью знания.
*
Город, где больше всего солнца.
Утро с открытым небом.
Дым над частным сектором.
И эти виноградники под снегом,
на склоне,
ослеплённые солнцем,
будто школьники в маленьком городе —
уже проблемы с позвоночником,
уже проблемы со зрением,
но навеки любовь
и чувство почвы
навеки.
* * *
Можно теперь я начну?
До сих пор ощущалось приближение снега,
ощущалось, как он нарастает по шву
листопада, ощущалось замирание, с которым
восточный ландшафт готовился принять
это неловкое бремя белизны, это сияние
опустошённости, в котором стоят деревья.
До сих пор тревогой можно было объяснить неспособность
вслух произнести «снег», дать ему возможность
быть озвученным, высказанным, отслеженным псами
фонетики,
до сих пор и назвать его можно было
разве что с помощью слов,
обозначающих смещение, переход,
утрату.
Но
уже загрунтована панорама зимы над городом,
и мы отпечатаны в тёплом гипсе своего ожидания:
можно я буду отвечать за это
вырванное сердце, как за вырванную раму в старом доме,
первым начну прославлять это нашествие выветренного света,
эти витражи стиха, сквозь которые пробиваются косые лучи
голоса, отблески пения, вспышки дыхания.
И до сих пор это чувство взросления в начале зимы.
Небо — как школьник, которому предстоит впервые
прочитать свою Одиссею,
окна — тёплые, будто женщины, что рождали в любви,
речь — словно бритва:
самая опасная, самая близкая.
53 
