Из книги «Трагедия шмелей» (1960)

Неведомая страна

Я, чужеземка, понимаю только по-водяному, по-временно́му;

вижу то, что уже видала, чего никогда не видала.

То, что далёко, что от меня далёко.

Лес приставал к холмам бурым дымом,

словно вот-вот его разбросает ветром;

бежали листья, как раки,

и кусты чистели.

Там, у ручья лежал черепок с чёрным узором;

Там, у ручья они кого-то похоронили —

пахну́ла земля, отпечатки пахну́ли,

и меж тенями дубрав голос проговорил:

«Слава! Слава вовеки!»

За горами город большой взбелел,

купола заблестели чертополохами,

тут же и минареты, как очерет за очеретом,

и войска тихо сходили, словно туман,

и все белые пропадали в белое небо,

и тропы просачивались в землю,

как письмена в бумагу

и кости в камень.

Тут-то и прояснели степи.

Бегство пыли и открытые рты без крика:

степные всадники.

На горизонте они гуляли, реяли гривы,

кони сверкнули чёрным стеклом:

ослепили меня, даже и́здали

— кони бокастые, как бандуры, —

и мигом канули за горизонт.

Небо дрожит оконным стеклом,

уже пошёл третий день бомбёжки,

и там, у ручья нахожу черепок с чёрным узором, свежеразбитый,

и там, у ручья земля свежевскопана.

Башмаки мои вымокли;

стою среди блеска воды, среди треска ветвей,

среди крика стволов и зверей,

и голос под деревом тихо молвит:

«Слава! Слава вовеки!»

Молодая сирень

Раскрывались лепестки грома

над грубыми листьями туч.

Sturm, говорил барометр

на стене в старом доме.

«Ты скоро уедешь?» —

девочка спросила прабабку.

«Да», — отвечала прабабка.

Расширялось окошко в листве сирени.

«А когда ты вернёшься?» — спросила девочка.

«Я не знаю», — отвечала прабабка.

На стене барометр говорил Sturm.

За окном виднелся зелёный холм;

там собачья могила была покрыта

свежесорванною сиренью.

* * *

Чёрная юбка ручья совершенно протёрлась,

протёрлось и полотно деревьев —

трава потрёпана, словно лён,

словно конопля, потрёпаны тропки.

Ручей на камнях истёрт,

исчезают жёлтые маки,

как на китайке старой подушки;

пробкой крошатся оленьи рога.

Измены не было

Я ещё на восток загляделась,

а подсолнухи уже смотрят на запад:

так нежно гнутся перед ветром солнца.

Как была я ребёнком, то брала их, малых;

горькие лепестки щипала,

пугала мурашек на карих дисках.

Я была дикой, и они тоже:

кудрявые листья кололи мне пальцы;

игриво и справедливо мучили мы себя.

Меня занимало, это цветы безумны или же люди,

а теперь я знаю: нет никакого безумия.

Измены не было — не нас жалейте!

Пропаганда

Мои предки уже убиты:

я как раз услышала новость по радио

и удивляюсь, что я существую.

Но теперь я припоминаю,

что мои потомки убиты уже давно,

что новость про них уже стала сказкой, —

и больше не удивляюсь.

Из книги «Легенды и сны» (1964)

Между столетиями

Я младше молока,

я старше камня.

Я мудрее гриба,

я дурнее воды.

Семьсот сказок я знаю,

семьсот ещё не слыхала.

Я наполовину родилась,

наполовину и умерла.

Я с Цезарем близко знакома,

познакомлюсь с Цезарем завтра.

Я свободна от времени,

я в плену у этого часа.

Говорите со мной вчера,

говорите обо мне сегодня.

Я, видимо, не существую:

очень уж много мыслю.

Страх

Что сегодня делать?

Наблюдать за морем, как оно творит песок?

Что сегодня делать?

Наблюдать за городом, как он творит печаль?

Что сегодня делать?

Умирать?

Или смотреть за морем, как оно творит песок?

Упали дома́

Отец сказал,

что упали дома в закат,

словно камни в море,

а месяц — брызга.

Мать сказала,

что упали дома в закат,

словно сахар в чай,

а месяц — чашка.

Ребёнок сказал,

что упали дома в закат,

словно сам он в смерть,

а месяц — смерть.

Ну и я скажу,

что упали дома в закат,

словно мать и отец в ребёнка,

а месяц — месяц.

Иголка

Женщина хотела вдеть нитку в иголку

и не могла — отчего-то дрожали руки.

Вдруг она ощутила жажду и залпом

выпила стакан воды, и снова

старалась продеть нитку в иголку

и не могла.

Окно перед ней было открыто,

летняя ночь была горяча.

Скоро заснула женщина, упала иголка

и танцевала ещё мгновение на полу.

За окном падали с деревьев зелёные листья,

а с ними и птицы.

Словно последний день мира,

словно Страшный суд.

Из книги «Розовые города» (1969)

Гранада

Арабески. И узел мечты, словно нить без начала и конца.

Фонтаны. И речка, у которой излюбленная мечта юности

исчезает теперь, оставляя лишь пепел костра.

Кипарисы. И два всадника, парень и девушка, прискакали

от дальней сосны, и там, я знала, они занимались любовью.

А любовь такова: арабский дворец на горе

издали смотрится призраком, розоватого мрамора, сложным, роскошным,

вблизи видать, что это вроде розового плетня,

всё хрупкое, потрескались и арабески, и тонкие колонны.

Пусть будет так, пускай живут, пусть исчезают во дворце

дикая тень юности и призрачные молодые сны.

Ведь любовь такова: лихорадка в теле, а вокруг те́ла

бесполезная свежесть фонтанов, мучительная зелень кипарисов

и звуки поцелуев, издаваемые нежными и жадными

золотыми рыбками в зазеленевшем пруду.

Арабески вырезаны не в алебастре, а в глине.

Понапрасну сухие розовые арки Львиного дворика

обнимают свои свежие тени — пускай будет так.

Каменные львы понапрасну стоят с фонтаном на спинах:

стоически любезные львы, не ревут, не питаются мясом,

лишь изо рта выпускают бесполезную, музыкальную воду.

Пусть превратится Альгамбра в мою несчастную юность,

и понапрасну мои уже позабытые грёзы — в Альгамбру,

понапрасну в поцелуи золотых рыб в зелёном пруду.

Теперь, когда приходит любимый ко мне,

через бесконечный вид дверей, залов, дворов, фонтанов,

теперь я всё понимаю, отрекаюсь от фонтанов и кипарисов,

превращаясь в эти фонтаны навек, пускай будет так.

Пусть душа моя станет зелёным прудом,

пусть меня обнимает любимый, как будто

розовая арка свою тень.

Валенсия

О город дыма и пламенных лепестков,

Так долго я искала тебя!

Ведь мало читать про купальский огонь —

Надо чуять кожею жар костра.

Не меняясь, лишь вырасту, как дракон,

С головою где-то там среди звёзд

И опасных идей, и с ногами — здесь,

В зелёных костях богов.

Не забуду фонтан, где убили деву,

Ни рощу, где повесили короля,

Ни анемоны, расцветшие из крови,

Ни твой праздник, Валенсия, с сожженьем зимы.

Твоё небо в ночи станет огненным садом

С гвоздиками вместо атомных бомб,

И последний дракон из папье-маше

Умирает в оранжевых взрывах-цветах.

Тогда у туристов очищенье огнём,

Анемоны вырастают из пальм и машин,

А я стану кущей гвоздик, фонтаном огня

И садом, садом зеленых звёзд.

Из не собранного в книги

Конь с зелёной гривой из винила

Скачет конь с зелёной гривой из винила

по царству теней, за железной дорогой,

вперегонки с поездом, гружённым красными костями,

скачет, скачет каруселью апокалипсиса:

шея у него подобна саксофону (поле будет барабаном),

он подпрыгивает, будто джаз с ноздрями и хвостом,

кости, услыхав его, становятся красными мячами,

разлетаются из поезда по небу и на воле распевают:

«Нет Бога, кроме Бога,

и этот конь — Его пророк,

конь с зелёной,

конь с зелёной,

конь с зелёной гривой из винила!»

Скачет он безумно, радостно и зелено,

скачет по домам и по автобусам,

тащит улицы в калейдоскоп,

тащит город под жёлтый зонтик —

бабки старые танцуют, диктаторы едят клубнику,

Ева топает назад в невинность.

Уважаемые банки сыплют купюрами вместо конфетти;

красные светофоры оборачиваются розами,

а журналы — золотыми пряжками; падает роса, как дождь;

отпускают узников, дети слушаются матерей,

и женщины лежат, приподнимая ноги, —

вот это святая фривольность!

Скачет конь

вперегонки с солнцем через океан (волны будут цимбалами),

и ему вослед во́йны останавливаются на минутку,

и де Голль целует премьер-министра Англии,

и премьер-министр Советского Союза целует Папу.

Вместо камней — хлебы; вместо горечи — мёд,

и палачи играют на скрипках,

и крематории перестраивают в цирки.

На несколько минут страшный мир становится пирожным,

и ангелы ходят вверх ногами в метро.

Всё есть добро! И всё есть красота!

Ржавый мост изящен, как снежинка,

фабрика взлетает, словно стая лебедей,

крысы, натянув цилиндры, едут на балы,

и даже мусор переливается сапфирами.

Конь с зелёной гривой из винила

скачет, скачет напролом через вселенную (планеты будут фортепьянами),

его следы — галактики,

его фырканье — свет новых звёзд,

его тень — красное смещение,

вперегонки с миром до самого финала мироздания,

он весело кричит саксофоновым ртом:

«Эй, добрый Боже, уничтожь-ка этот мир, пора,

ведь мне довольно рая моего из зелёного винила!»

И раздается его ржанье, словно поезда гудок.

Ах, как жаль, что нет на свете этого коня,

жаль, что никогда он не поскачет,

конь с зелёной,

конь с зелёной,

конь с зелёной гривой из винила!