* * *
Бой без правил — заработок святых.
Когда судья что-то громко кричит им, а зал затих.
И молодые апостолы бьются
против местных,
как против чужих.
И вот Иисусу наматывают бинты на кулаки,
и выталкивают его
на ринг, словно в воды реки,
а против него стоит молодой разбойник
и не подаёт руки.
И когда он упал на арену, на цирковое сукно,
и заскользил прямо в пекло, вниз, на самое дно,
стало ломким тело его, как хлеб,
стала кровь сухой, как вино.
И кто-то кричал ему в спину: «Ну, давай, соберись!
Вспомни всё, что ты говорил нам про вечную жисть!
Если ты не встанешь, об этом узнает весь мир,
так что вставай и держись!
Поднимайся и бей их так, как умеешь лишь ты!
Вали эту сволочь! Не позволяй им отсюда уйти!
Побеждай их, ведь в каждой твоей победе —
ещё один шаг до мечты!
И нет никакой пощады тем, кто отсюда удрал!
Им милости нет Господней, — орёт разъярённый зал, —
давай, ведь ты уже столько раз
падал и умирал!
Все они тут как один — трусы и слабаки!
У них вместо совести — жабры,
вместо крыл у них — плавники!
Вали их, Спаситель, бей их, в кровь
измочаль о них кулаки!
Как бы они не скулили, ты их всё одно проучи!
Бей их за то, что они обо всём забывают в ночи!
И пусть теперь они смотрят на смерть,
как ночные сычи!
Они всё равно не услышат ни нас, ни тебя,
их уже ничто не спасёт, им такая вышла судьба,
Господи, изничтожь их, они и сами готовы
изничтожить себя!
Изничтожь их всех за продажность и лень,
за то, что они — суки в десятом колене,
за хитрость, какую они вплетают
в молитвы свои каждый день!»
Он встал, сплюнул кровь, покачнулся, упал
и всё-таки снова встал,
и разбойники в страхе шептали друг другу:
он смертию смерть попрал.
Он ударил правым прямым — прямо ему под дых!
За всякое зло, за кривду, что кривее других кривых,
Ведь бокс — это спорт задорных
и молодых.
И молодой разбойник в свой самый последний миг
за всё, что ему открылось, Иисуса благодарит,
ибо блажен, кто уверовал,
кто спасён и всеми забыт.
И вытирают апостолы пот и кровь у Иисуса с лица,
и говорят, что верили они в него до конца.
А кто на него поставил, тот будет ставить и дальше —
как на опытного бойца.
* * *
Я говорю ей:
— Что ты рисуешь весь день?
— Это мужчины, — отвечает она, — а это женщины.
— А почему у тебя женщины всегда плачут?
— Они, — отвечает, — плачут от ветра,
который таится в их волосах,
плачут от собранного винограда,
от которого стали терпкими их языки.
И никто — ни мужчины в прокуренных куртках,
ни дети со спичечными коробками,
где лежат золотые скорпионы непослушания,
никто их не сможет утешить.
Любовь мужчины и женщины —
это наша нежность и наша беспомощность,
это долгая перекличка даров и утрат,
это ветер, ласкающий майские волосы.
Ах, как горько полагаться на того,
кому доверяешь, как сладко разочароваться
в том, кто касался по ночам твоих губ.
Ведь её слова капризны и непонятны,
и как бы ты их не разукрашивал,
всегда выходит одно и то же:
Звезда висит над тобой,
воздух овевает тебя теплом.
Сколько света хранит в себе
каждое женское горло.
Сколько хранит в себе тьмы.
* * *
Если б я был почтальоном
в её квартале,
если б я знал, откуда
приходят к ней заказные
письма,
может, я лучше
понял бы жизнь,
знал бы, как она приходит в движение,
кто её наполняет песнями,
кто наполняет слезами.
Люди, читающие газеты,
люди с горячими
сердцами, с добрыми душами
стареют и никому об этом
не сообщают.
Если б я был почтальоном
в этом квартале,
я бы даже после их смерти
поливал цветы
на сухих балконах
и кормил одичавших котов
на зелёных кухнях.
Чтобы, сбегая по лестнице,
слышать, как она скажет:
почтальон, почтальон,
всё моё счастье
помещается в твоей сумке,
не отдавай его
молочникам и железным вдовам,
почтальон, почтальон,
смерти нет
и нет ничего после смерти.
Есть надежда,
что всё будет так,
как мы захотим,
и уверенность,
что всё стало так,
как мы захотели.
Ах, какой у неё
голос, горький и невесомый.
Ах, какой у неё
невозможный,
неразборчивый почерк.
Этим почерком надо
подписывать смертные приговоры:
никто ничего не исполнит,
никто ни о чём не узнает.
* * *
Город, в котором она исчезла,
пылает флагами, лежит за снежными перевалами.
Охотники выгоняют дичь из протестантских соборов,
синие звёзды падают в озеро
и убивают неторопливую рыбу.
Ах, эти улицы, над ними нависают канатоходцы,
ах, как они балансируют за школьными
окнами, вызывая восторг,
как уворачиваются от озёрных чаек,
а те хватают с её ладоней
золотые невесомые чипсы.
Там, где мы с нею когда-то жили,
мы не знали ни часу покоя и созерцания.
Мы бились об острый ночной тростник,
скидывали одежду, как балласт, в чёрную шахту лифта,
чтобы продержаться в воздухе ещё одну ночь,
ненавидя и не прощая,
не принимая и не веря,
гневно проживая самые лучшие дни
нашей жизни.
А этот город, в котором она наконец исчезла,
нежно берёт её за руку,
и открывает ей свои склады и хранилища.
Ах, эти порты, в которых выходят из трюмов
спрятанные там сенегальцы,
чёрное мясо сердец,
слоновая кость их глаз,
ах, эти заполненные
сыром подвалы,
гостеприимные протестантские города,
в них можно переждать Страшный Суд,
здесь такие искусные адвокаты,
такие неприступные стены.
Там, где мы с ней
когда-то грелись на кухнях,
рядом с синим газовым пламенем, от нас
не найти и следа. Время, старый канатоходец,
сто раз упало вниз, сто раз поднялось наверх,
с переломанными ключицами и стальными зубами,
ему всё равно, в каком направленье идти —
залижет раны и снова танцует меж чаек.
Вот только город, в котором ей удалось исчезнуть —
какие тут красивые сорочки и платья,
какая бархатистая кожа
у пилотов и китайских студенток.
Ах, этот свежий альпийский воздух,
это ощущение крови после
изнурительных поцелуев.
Она ничего не забыла там, откуда уехала.
Ни единого голоса, ни проклятия.
Жизнь — весёлое перетягивание каната.
С одной стороны тянут ангелы,
с другой стороны — адвокаты.
Адвокатов больше.
Но и их услуги стоят дороже.
* * *
Святой Франциск возвёл этот город для серферов и героев.
Он приводил сюда корабли королевских флотилий
и ставил их в тихих бухтах, над которыми стояли туманы.
Испанцы выпрыгивали на берег, и русские моряки
в спасательных шлюпках, а золотоискатели из Китая
светили в ночи фонарями и смотрели на тени на взгорьях.
И каждая новая церковь была, как натруженный голос —
свободы хватит на всех, если вы
не будете хранить её для себя,
если будете делиться хлебом и углем на зиму
и смотреть на солнце через бутылочное стекло океана,
золота хватит на всех,
но любовь достаётся лишь самым смелым!
Тысяча лет нужна для того,
чтобы выбрать из земли все сокровища,
тысяча ночей нужна,
чтобы изучить повадки скумбрии в здешних водах,
тысяча слов нужна тому, кто говорит с вечностью.
Чума приходит в праздничный порт,
а навстречу к ней выходят из храмов девушки и подростки,
дерзкие и загорелые, с первыми исповедями
и католическими песнопениями —
делятся книгами и яркой одеждой,
делятся кофе и овощами,
в этот городе все мы защищены
волноломами и крепостными стенами,
столько радости свезено сюда со всего света,
и что нам делать с ней,
и что нам делать с ней?
Я знаю, что святой Франциск хранит её,
когда она появляется здесь на конференциях
или в библиотеках,
хранит её и тогда, когда она ходит по магазинам,
считает копейки, на которые можно прожить до отъезда,
хранит её от врагов, хранит её от друзей.
И нервничает, когда я ему начинаю советовать:
делись с ней своим терпением,
делись с ней своим весельем,
в этом городе на кого ещё положиться, как не на тебя,
в этой жизни о ком ещё с тобой говорить, как не о ней,
кого нам ещё хранить,
кого ревновать,
Франциск?
* * *
Ибо всё зависит от нас.
Касаешься воздушной оболочки, смещаешь равновесие.
Всё, что мы потеряли, всё, что нашли,
всякий воздух, прокачанный через волынку лёгких —
какой в этом смысл без нашей боли и разочарования?
Что оно весит без нашей радости?
Всё это рядом с твоими пальцами.
Касаешься её одежды и знаешь: ты ничего
не сможешь вернуть назад, произнесённое имя
переиначивает голоса, переплетает корни слов,
вот и бейся теперь над мёртвыми языками,
вот и надейся с их помощью
объясниться с живыми.
Касаешься её речей и понимаешь: за каждым словом,
за каждым поступком стоит невозможность вернуться.
Нами движут отвага и грусть —
невозвратимость любви и невнятность почти всех
тёмных пророчеств и предсказаний.
С нами происходит лишь то, чего мы желали,
или то, чего мы боялись. Вопрос лишь в том,
что перевесит — желание или страх.
Ночь будет звенеть музыкой в перепонках
наших пальцев, комната наполнится светом
принесённых с собой словарей.
Ибо главное — это умение говорить
мёртвыми языками нежности.
Свет состоит из темноты
и зависит только от нас.
44 
